Общее языкознание - учебник

структурными параметрами языка обусловлено резко различное отношение языков

к синтаксическим заимствованиям. Наличие в фонологической системе языка так

называемых «пустых клеток» способствует обогащению его фонемного инвентаря

как за счет внутриструктурных преобразований, так и за счет

благоприобретенного материала. Сказанного, по-видимому, достаточно для

того, чтобы прийти к общему выводу о том, что «только при исследовании

внутренних факторов можно решить вопрос, почему одни внешние воздействия

оказывают влияние на язык, а другие — нет» [119, 303; 131, 54; 171, 25].

Одним из основных понятий теории языковых контактов является понятие

билингвизма, вследствие чего изучение двуязычия нередко признается даже

основной задачей исследования контактов (здесь не затрагивается понятие

полилингвизма или многоязычия, в принципе сводимого к совокупности

двуязычий). Именно в двуязычных группах говорящих одна языковая система

вступает в контакт с другой и впервые происходят контактно

обусловленные отклонения от языковой нормы, называемые здесь вслед за

У. Вейнрейхом интерференцией35, и которые в дальнейшем выходят за пределы

билингвистических групп [171].

Под двуязычными лицами обычно понимаются носители некоторого языка А,

переходящие на язык Б при общении с носителями последнего (при этом чаще

всего один из этих языков оказывается для них родным, а другой —

благоприобретенным). Следует при этом отметить, что оживленно обсуждавшийся

в прошлом вопрос о степени владения говорящим вторым языком (активность,

пассивность и т. ц.) при «подлинном» билингвизме едва ли можно отнести к

числу важных не только ввиду того, что в условиях языкового контакта речь

идет лишь о коллективном билингвизме, но и в силу того обстоятельства, что

единственным следствием недостаточного владения вторым языком может

являться его неполноценное усвоение, как это имеет место в так называемых

«креолизованных» языках. Не имеет при этом значения и то обстоятельство,

характеризуется ли данный факт билингвизма использованием второго языка с

функционально неограниченной сферой употребления или применением того или

иного вспомогательного языка типа пиджина. Напротив, целесообразно

разграничение двух различных видов двуязычия — несмешанного и смешанного.

При несмешанном двуязычии усвоение второго языка происходит в процессе

обучения, в ходе которого обучающемуся сообщаются правила установления

соответствий между элементами родного и изучаемого языков и обеспечивается

рациональная система закрепления этих соответствий в памяти. При нем

языковая интерференция со временем постепенно ослабевает, уступая место

правильному переключению от одного языка к другому. При «смешанном

двуязычии» (термин Л. В. Щербы), устанавливающемся в процессе самообучения,

оба языка формируют в сознании говорящего лишь одну систему категорий таким

образом, что любой элемент языка имеет тогда свой непосредственный

эквивалент в другом языке. В этом случае языковая интерференция

прогрессирует, захватывая все более широкие слои языка и приводя к

образованию языка с одним планом содержания и двумя планами выражения,

квалифицировавшегося Л. В. Щербой в качестве «смешанного языка с двумя

терминами» (langue mixte а deux termes)36. Следует отметить, что

несмешанное двуязычие характерно для языковых контактов, происходящих в

условиях высокого уровня образования и культуры [62, 59—65; 86, 47—52].

Из сказанного должно следовать, что для адекватного понимания

механизма языкового изменения при билингвизме большое значение приобретает

описание процесса контакта в виде моделей обучения с направленностью

на «обучаемого», поскольку по крайней мере одна из контактирующих сторон

обучает другую пониманию языка и говорению на нем [61, 124—126].

В истории языков принципиально важно разграничивать два различных

следствия языковых контактов — заимствование отдельных языковых элементов

(усвоение большего или меньшего числа субстантных или структурных

характеристик) в самом широком смысле слова, с одной стороны, и смену языка

в целом, с другой. В последнем случае обычно имеет место последовательное

вытеснение языка из различных сфер функционирования языком межплеменного

или международного общения типа lingua franca (ср., например, роль языка

кечуа для индейского населения Эквадора, Перу и Боливии и языка тупи для

всего атлантического побережья Бразилии). В отличие от него языковые

заимствования с необходимостью предполагают непрерывающееся наследование

языковой основы. Хотя в лингвистике сложилась тенденция к некоторому

преувеличению места заимствования отдельных языковых элементов за счет

преуменьшения случаев смены языка в целом, в действительности оба явления

встречаются практически достаточно часто [176, 808—809; 177, 3—26]. Следует

учитывать, что обоим явлениям соответствует не столько различная степень

интенсивности языкового контакта, сколько разные социальные или

политические условия, в которых этот контакт осуществляется. Вместе с тем,

по-разному происходит и смена языка: в одном случае она приводит к более

или менее полноценному усвоению языка и, следовательно, к языковой

ассимиляции соответствующих билингвистических групп, а в других — к

неполноценному его усвоению, имеющему своим результатом возникновение так

называемых «пиджинов» и креолизованных языков, в прошлом иногда ошибочно

квалифицировавшихся в качестве «жаргонов» и даже «искусственных языков».

При структурной однотипности этих языков, характеризующихся так называемым

«оптимальным» грамматическим строем, переносящим центр тяжести на

синтаксические способы выражения грамматических значений (в них

отсутствуют, например, такие избыточные черты европейских языков, как род,

число, падеж у местоимений, сложные глагольные формы и т. п.), и

существенно редуцированным словарным инвентарем37, креолизованные языки

отличаются от пиджинов лишь своей сферой функционирования, поскольку они

являются родными языками определенных этнических групп в Вест-Индии,

Западной Африке, на островах Индийского и Тихого океанов, в то время как

пиджины играют лишь роль вспомогательных языков с очень ограниченной сферой

функционирования (последняя черта характеризует и искусственные

вспомогательные языки типа эсперанто и идо). В большинстве случаев эти

языки обязаны своим становлением условиям неравноправных социальных или

экономических отношений носителей контактирующих языков. Следует отметить,

что в современной специальной литературе подчеркивается не смешанная, а

односторонняя — почти во всех случаях индоевропейская — принадлежность

рассматриваемых языков (обращает на себя, в частности, внимание высокий

уровень их лексической гомогенности) [110, 367—373; 172, 374—379; 174,

509—527].

В последней связи необходимо остановиться на понятии «смешанного

языка», разработка которого в языкознании, несмотря на общепризнанность

явлений языковой интерференции, оказалась связанной со значительными

трудностями, породившими длительную дискуссию, которая продолжается и в

настоящее время (в стороне, естественно, остается понятие типологической

«смешанности» реально засвидетельствованных языков). Поскольку, однако,

интерес к разработке этой проблематики уже давно обнаружил тенденцию к

понижению, можно, по-видимому, сказать, что по сей день остаются в силе

сказанные Л. В. Щербой более сорока лет назад слова о том, что «понятие

смешения языков — одно из самых неясных в современной лингвистике». Всю

историю сравнительного языкознания сопровождают в этом отношении две резко

различных линии. С одной стороны, хорошо известна широкая тенденция к

отказу от какого-либо противопоставления «смешанных» языков «чистым»,

представленная именами А. Шлейхера, У. Уитни, А. Мейе, О. Есперсена, Э.

Петровича и мн. др. [132; 140, 82; 145, 12; 150, 127; 175; 199]. С другой

стороны, не менее широкое направление исследований утверждало

целесообразность такого противопоставления: ср. работы Г. Шухардта, Я.

Вакернагеля, А. Росетти и мн. др. [169]; наконец, Л. В. Щерба, различавший

простое заимствование и языковое смешение, считал, что в действительности

имеют место промежуточные между обоими явлениями формы и что чаще всего оба

процесса переплетаются [86, 52].

Сторонники первой точки зрения чаще всего ссылаются на тезис А. Мейе о

том, что всегда, если не происходит полная смена языка, у носителей его

сохраняется языковое сознание непрерывной традиции [6, 525; 97; 130; 131,

45—58]. Однако апелляция к языковому сознанию едва ли во всех случаях

приведет к адекватному решению. Вместе с тем слабость второй точки зрения

состоит в том, что ее представители обращали слишком мало внимания на

поиски критериев определения смешанности языка. В настоящее время одни из

них (например, А. А. Реформатский) признают язык смешанным, если контактное

воздействие затронуло не только его лексику, но и фонологическую и

морфологическую системы, другие — если это воздействие распространилось на

любую из сторон языковой структуры, третьи — если оно привело к

становлению языка с таким двусторонним родством, при котором трудно

определить, элементы какого из них преобладают. Нетрудно убедиться в

необоснованности попыток количественного определения смешанности языка.

Даже не говоря о произвольности любого принимаемого количественного порога

смешанности языка, можно заметить тот факт, что количественный критерий

может вступать в противоречие с иерархической значимостью рассматриваемых

элементов языка в его структуре.

Во многих случаях длительные языковые контакты в пределах

определенного — обычно, хотя и не всегда, относительно ограниченного —

географического ареала приводят к конвергентному развитию контактирующих

языков. В итоге оказалось возможным постулировать существование языковых

союзов (Sprachbьnde), характеризующихся той или иной общей для входящих в

них языков независимо от их генетических взаимоотношений совокупностью

структурно-типологических, а иногда и материальных особенностей, и

являющихся одним из объектов исследования ареальной лингвистики в широком

смысле (хотя идея о возможности структурного схождения языков, длительное

время контактировавших на определенной территории, высказывалась

неоднократно и ранее, теория языковых союзов была впервые разработана Н. С.

Трубецким и Р. О. Якобсоном, ср. [6, 525; 97; 130; 131, 45—58]). Так, среди

относительно лучше изученных балканского, западно-европейского,

древнепереднеазиатского и гималайского языковых союзов первый — в составе

греческого, албанского, румынского, болгарского, македонского и, отчасти,

сербско-хорватского языков — характеризуется, например, такими чертами, как

различие так называемого «артикулированного» и «неартикулированного»

склонения, совпадение форм генитива идатива, функционирование

постпозитивного артикля, отсутствие формы инфинитива, описательное

образование (посредством глагола хотеть) формы будущего времени, построение

числительных второго десятка по типу два + на + десять и т. п. 38

Любопытно, что перечисленные черты в той или иной мере разделяет и

армянский язык, что как будто говорит в пользу фригийской гипотезы его

происхождения, указывающей в конечном счете на Балканы. Наиболее интересные

в этом смысле обобщения до сих пор были сделаны преимущественно на

материале фонологических языковых союзов [74; 130, 120]. В становлении

языковых союзов определяющая роль обычно предполагается за авторитетом

какого-либо из языков, входящих в данный ареал, и значительно реже — за

общим для данной территории языковым субстратом.

С точки зрения проницаемости для явлений языковой интерференции дает

себя знать качественное различие отдельных структурных уровней языка39.

Наиболее подверженной контактным изменениям стороной языковой системы,

как известно, является лексика. Если иметь в виду отмеченное еще в 1808

году У. Уитни обстоятельство, что именно лексическими заимствованиями

опосредствована большая часть других контактно обусловленных изменений —

фонологических и морфологических (исключение составляют синтаксические), то

нетрудно увидеть, к каким далеко идущим для структуры языка последствиям

они способны приводить. По степени фонетической и функциональной адаптаций,

протекающим, впрочем, далеко не всегда параллельно, лексические

заимствования принято разделять на освоенные и неосвоенные (так называемые

Lehnwцrter и Frerndwцrter). Преимущественной сферой лексических

заимствований в языке, естественно, оказываются более или менее

периферийные категории лексики, например, отраслевая терминология, имена

собственные и т. п. Однако в случаях более или менее интенсивного внешнего

давления для контактного проникновения становится открытым и так называемый

«основной» словарный фонд языка: ср., например, такие индоевропеизмы

финского языка, как hammas 'зуб', parta 'борода', kaula 'шея', пара 'пуп',

reisi 'бедро', karva 'волос, шерсть' или такие грузинизмы

близкородственного ему мегрельского языка, как c ?vali 'кость', |iseri

'шея', Zarbi 'бровь', xorci 'мясо' (следует, впрочем, учитывать, что

нередко подобные элементы первоначально проникают в систему в более узком

«терминологическом» значении). В особо благоприятных условиях контакта

процент усвоенного словаря, особенно для некоторых стилей языка, может быть

весьма высоким. Отмечается, например, что средневековые турецкий и

персидский литературные языки насчитывали до 80% арабизмов, корейский — до

75% китаизмов40. Известно, что обилие иранских напластований разных эпох в

армянском словаре в течение длительного времени даже мешало адекватному

определению места армянского языка среди индоевропейских. Такая высокая

степень проницаемости лексической структуры языка содержит в себе,

очевидно, указание на её наиболее открытый — по сравнению с другими

уровнями структуры — характер, так что включение нового члена в нее

приводит к минимальному возмущению существующих системных отношений (А.

Мейе на этом основании вообще отказывал лексике в системности).

Лексические включения с необходимостью приводят к развитию в языке

синонимии (впрочем, обычно — неполной), к сдвигам в семантике исконных слов

(так, в США под воздействием семантики англ. to introduce, порт.

introduzir, ит. introdurre и фр. introduire приобрели дополнительное

значение 'знакомить, представлять'). С другой стороны, как это ясно видел

еще Г. Пауль, именно через массовые случаи усвоения лексем однотипного

строения происходит заимствование отдельных словообразовательных аффиксов

[54, 469]. Так, в английском языке приобрел продуктивность

словообразовательный суффикс -ibie, -able (ср. eatable 'съедобный',

workable 'подлежащий обработке'), который был вычленен из массы слов

среднефранцузского происхождения типа admirable, agreable, credible,

possible и т. п. Аналогичным образом достаточно высоким оказывается по

языкам и число фразеологических оборотов: подавляющее большинство из них

представлено кальками, хотя хорошо известны и случаи прямого усвоения

выражений из близкородственных языков (ср. старославянские фразеологизмы в

русском).

В грамматической структуре языка в рассматриваемом отношении

выделяются две существенно различные стороны — морфология и синтаксис. Если

первая из них, как это постоянно подчеркивается, характеризуется очень

высокой степенью непроницаемости, то вторая во многих случаях оказывается

весьма подверженной внешнему воздействию. Не случайно то обстоятельство,

что лингвисты, вообще отрицавшие возможность языкового смешения (У. Уитни,

А. Мейе, О. Есперсен и др.), апеллировали прежде всего к факту

«непроницаемости» морфологии. Действительно, наиболее очевидный результат

любого сколько-нибудь тесного языкового контакта, как это было замечено еще

в 1819 году Я. Гриммом, состоит не в обогащении, а напротив — в упрощении

морфологии [132, 213; 133, 303—348; 140, 82; 175, 199], которая в своей

наиболее яркой форме характеризует креолизованные языки и пиджины. В таких

случаях морфологические способы выражения значений, как правило, заменяются

в результирующей языковой системе лексическими, а также синтаксическими,

вследствие чего резко обедняется состав морфологических категорий. Как

отмечает В. Ю. Розенцвейг, убедительное подтверждение такого рода

исключения «идиоматических» (т. е. отсутствующих в одном из контактирующих

языков) категорий было получено И. А. Мельчуком в его работах по построению

языка-посредника для машинного перевода: согласно последнему в языке-

посреднике должны иметься средства выражения всех значений, привлекаемых к

переводу языков, и не должно быть значений, обязательных лишь для одного из

них (последние превращаются в лексические) [62, 66].

Несмотря на то, что в настоящее время лингвисты значительно менее

абсолютны в негативном мнении относительно проницаемости языковой

морфологии, тезис об исключительности заимствования словоизменительных форм

остается в силе [58, 496; 67, 208].

Чаще всего речь идет только об усвоении отдельных морфологических

показателей (новых алломорфов наличных в языке морфем), т. е. субстанции, а

не самих структурных единиц [154], ср. проникновение именной алломорфы мн.

ч. -s из английского в норвежский (order-s, check-s, jumper-s и т. п.) и

уэльсский, и из французского в немецкий (die Genies, die Kerls, die

Frдuleins и т. д.), распространение форм арабского, так называемого

«ломаного» множественного числа в персидском, турецком и отдельных других

языках Ближнего Востока и Средней Азии. Достоверные случаи, когда в итоге

языковой интерференции происходят какие-либо приобретения в морфологической

структуре, едва ли известны. Отдельные факты, приводящиеся в качестве

иллюстрации подобных изменений (например, русские глагольные флексии в

алеутском диалекте острова Медного и Беринговом проливе41), могут

подразумевать не столько морфологические заимствования, сколько смену языка

в целом.

В ином положении оказывается синтаксис, который в языках с

относительно свободным порядком слов в предложении способен под давлением

смежной языковой системы активно перестраиваться. Для иллюстрации возможной

гибкости синтаксиса таких языков достаточно указать, например, на далеко

идущие соответствия в структуре предложения во многих языках древних

переводов библейского текста. Вместе с тем, в тех языках, в которых

основная тяжесть передачи грамматических значений ложится на синтаксис,

синтаксические заимствования ограничены самой периферийной частью системы

(ср. минимальную роль синтаксического калькирования с иностранных языков в

языках типа китайского).

Несмотря на несколько преувеличенное в прошлом представление о роли

языковых контактов в историческом развитии фонологической системы языка,

факты, иллюстрирующие эту роль, далеко не столь редки, как это имеет место

Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19, 20, 21, 22, 23, 24, 25, 26, 27, 28, 29, 30, 31, 32, 33, 34, 35, 36, 37, 38, 39, 40, 41, 42, 43, 44, 45, 46, 47, 48, 49, 50, 51, 52, 53, 54, 55, 56, 57, 58, 59, 60, 61, 62, 63, 64, 65, 66, 67, 68, 69, 70, 71, 72, 73, 74, 75, 76, 77, 78, 79, 80, 81, 82, 83, 84, 85