Метафорический потенциал слова и его реализация в поэме Т.С. Элиота The Waste Land

делает ее неэффективной. Ибо, если считать буквальным значением метафоры

буквальное значение соответствующего сравнения, то тем самым закроется

доступ к тому, что раньше понималось под буквальным значением метафоры.

Именно это значение определяет эффективность метафоры, что бы потом ни

привносилось в нее под видом небуквального, то есть образного, значения.

Этим теориям метафоры — теории эллиптичного сравнения и ее более

утонченному варианту, приравнивающему образное значение метафоры к

буквальному значению сравнения, — присущ один общий большой недостаток, по

мнению Дэвисона. Они делают глубинное, неявное значение метафоры

удивительно очевидным и доступным. В каждом конкретном случае скрытое

значение метафоры может быть обнаружено путем указания на то, что является

обычно самым тривиальным сравнением: “Это похоже на то”. Такое сравнение

тривиально, поскольку все бесконечным числом способов уподобляется всему. А

между тем метафоры часто трудно интерпретировать и совсем невозможно

перефразировать.

Сравнение заявляет о сходстве вслух, — и именно поэтому здесь труднее,

чем для метафоры, предположить наличие какого-то второго значения.

Метафора и сравнение — это только два вида приемов среди бесконечного

множества средств, заставляющих сравнивать и сопоставлять, привлекающих

внимание к тем или иным явлениям окружающего мира.

Весь ход рассуждения вел к выводу, что те свойства метафоры, которые

могут быть объяснены в терминах значения, должны быть объяснены в терминах

буквального значения входящих в метафору слов. Из этого вытекает следующее:

предложения, в которых содержатся метафоры, истинны или ложны самым

обычным, буквальным образом, ибо если входящие в них слова не имеют особых

значений, то и предложения не должны иметь особых условий истинности. Это

вовсе не отрицает существование метафорической истины, отрицается только ее

существование в пределах предложения. Метафора на самом деле заставляет

заметить то, что иначе могло бы остаться незамеченным.

Наиболее очевидное семантическое различие между метафорой и сравнением

заключается в том, что все сравнения истинны, а большинство метафор ложно.

Дело, конечно, не в какой-то абсолютной ложности, а в том, что оно должно

быть воспринято как ложное. Заметим, что происходит, когда предложение,

которое мы используем как метафору, то есть как ложное, оказывается

истинным, когда мы начинаем располагать новыми сведениями об отраженном в

этом предложении факте или событии.

Обычно только тогда, когда предложение воспринимается как ложное, ему

придается статус метафоры и начинаются поиски глубинных импликаций.

Возможно, именно поэтому ложность большинства метафорических выражений

очевидна, а все сравнения — тривиально истинны. Абсурдность или

противоречие в метафорическом предложении страхует от его буквального

восприятия и заставляет понять его как метафору.

Явная ложность метафоры — это норма, но иногда в дело вступает и

очевидная истинность.

Ни одна теория метафорического значения или метафорической истины не в

состоянии объяснить, как функционирует метафора. Язык метафор не отличается

от языка предложений самого простого вида — в этом Дэвидсон убеждал на

примере сравнений. Что действительно отличает метафору — так это не

значение, а употребление, и в этом метафора подобна речевым действиям:

утверждению, намеку, лжи, обещанию, выражению недовольства и т. д.

Специальное использование языка в метафоре не состоит — и не может состоять

— в том, чтобы “сказать что-то” особое, в той или иной степени

завуалированно. Ибо метафора говорит только то, что лежит на ее

поверхности, — обычно явную неправду или абсурдную истину. И эти очевидные

истины и неправда не нуждаются в парафразе — они уже даны в буквальном

значении слов.

Согласно “интеракционистской” точке зрения М. Блэка, метафора заставляет

приложить “систему общепринятых ассоциаций” (a system of commonplaces),

связанную с данным метафорическим словом, к субъекту метафоры: в выражении

“Man is a wolf”- 'Человек — это волк' прилагаются общепринятые признаки

(стереотип) волка к человеку. Блэк говорит, что “метафора в имплицитном

виде включает в себя такие суждения о главном субъекте, которые обычно

прилагаются к вспомогательному субъекту. Благодаря этому метафора отбирает,

выделяет и организует одни, вполне определенные характеристики главного

субъекта и устраняет другие” [цитата по: Black:167]. Согласно Блэку,

парафразы практически всегда неудачны не потому, что у метафоры отсутствует

особое когнитивное содержание, а потому, что “полученные неметафорические

утверждения не обладают и половиной проясняющей и информирующей силы

оригинала” [там же].

Барфилд утверждает, что в метафоре “говорится одно, а имеется в виду

другое”, когда мы эксплицитно формулируем то, что подразумевается, это

производит гораздо более слабый эффект.“Перефразуйте метафору, — говорит

Барфилд, — и вся ее неопределенность и неточность исчезает, а с ней — и

половина поэзии” [цитата по:Барфилд,1962: 55].

Метафора порождает или подразумевает определенный взгляд на предмет, а

не выражает его открыто. Аристотель, например, говорит, что метафора

помогает “подмечать сходство”. Блэк, следуя за Ричардсом, отмечает, что

метафора “вызывает” определенную реакцию: слушатель, восприняв метафору,

строит некоторую систему импликаций [цитата по: Блэк :164].

Дэвидсон не имеет ничего против самих этих описаний эффекта,

производимых метафорой, он только против связанных с ними взглядов на то,

как метафора производит этот эффект. Он отрицает, что метафора оказывает

воздействие благодаря своему особому значению, особому когнитивному

содержанию. Дэвидсон, в отличие от Ричардса, не считает, что эффект

метафоры зависит от ее значения, которое является результатом

взаимодействия двух идей. Он не согласен с Оуэном Барфилдом, который

считает, что в метафоре “говорится одно, а подразумевается другое”, не

соглашается и с М. Блэком в том, что свойственное метафоре “проникновение в

суть вещей” ("insight") достигается благодаря особенностям ее значения,

которые позволяют метафоре утверждать или имплицировать сложное содержание.

Механизм метафоры не таков. Полагать, что метафора достигнет своей цели

только путем передачи закодированного сообщения, — это все равно что

думать, что поднаторевший интерпретатор может передать прозой смысл шутки

или фантазии. Шутка, фантазия, метафора могут, подобно изображению или

удару по голове, помочь оценить некоторый факт, но они замещают собой этот

факт и даже не передают его содержания.

Если это так, то мы перефразируем метафору не для того, чтобы выразить

ее значение, ведь оно и так лежит на поверхности; мы, скорее, стремимся

выявить то, на что метафора обращает наше внимание. Конечно, можно,

соглашаясь с этим, полагать, что речь идет всего лишь об ограничении на

использование слова “значение”. Но это неверно. Основное заблуждение во

взглядах на метафору легче всего поставить под удар, когда оно принимает

форму теории метафорического значения. Но дело в том, что за этой теорией

стоит тезис, который может быть сформулирован в независимых терминах. Он

сводится к утверждению, что метафора несет в себе некоторое когнитивное

содержание, которое автор хочет передать, а получатель должен уловить, и

только тогда он поймет сообщение. Это положение ложно независимо от того,

будем ли мы называть подразумеваемое когнитивное содержание значением или

нет. Оно вызывает сомнение уже одним тем, что трудно точно установить

содержание даже простейших метафор. Дэвидсон думает, что это происходит

потому, что нам представляется, будто существует некоторое содержание,

которое нужно “схватить”, в то время как речь идет о том, к чему метафора

привлекает наше внимание. Если бы то, что метафора заставляет заметить,

было бы конечным по числу и пропозициональным по природе, это не вызывало

бы трудностей — мы бы просто проецировали содержание, которое метафора

привнесла в наш мозг, на саму метафору. Но на самом деле то, что

представляет нашему вниманию метафора, не ограничено и не пропозиционально.

Когда мы задаемся целью сказать, что “означает” метафора, то вскоре

понимаем, что перечислению не может быть конца [цитата по: Коэн,1975].

Метафора, делая некоторое буквальное утверждение, заставляет увидеть

один объект как бы в свете другого, что и влечет за собой прозрение.

Поскольку в большинстве случаев оно несводимо к познанию некоторой истины

или факта, то попытки буквально описать содержание метафоры просто

обречены на провал.

И теоретик, который старается объяснить метафору путем обращения к ее

скрытому содержанию, и критик, который стремится эксплицитно выразить это

содержание, — оба стоят на ложном пути, ибо выполнить такие задачи

невозможно.

Дело не в том, что объяснения и интерпретации метафоры вообще

недопустимы. Иногда, сталкиваясь с метафорой, мы испытываем затруднения:

нам сразу не увидеть в метафоре то, что легко схватывает более

восприимчивый и образованный читатель. Законная функция так называемой

парафразы могла бы состоять в том, чтобы помочь неопытному или ленивому

читателю приобщиться к тому способу видения, который имеет изощренный

критик. Можно сказать, что критик слегка конкурирует с автором метафоры.

Критик старается сделать свою версию более прозрачной для понимания, но в

то же время стремится воспроизвести в других людях, хотя бы отчасти, то

впечатление, которое на него произвел оригинал. Стремясь выполнить эту

задачу, критик одновременно привлекает наше внимание к красоте, точности и

скрытой силе метафоры как таковой.

Глава II. Роль метафоры в раскрытии авторского концепта в поэме Т.С. Элиота

“The Waste Land”.

2.1.Особенности поэзии Томаса Стернса Элиота.

В англоязычной культуре Томас Стернc Элиот (1888-1965) занимает особое

место. Прежде всего он известен как поэт. Его имя заслуженно ставят в один

ряд с именами выдающихся поэтов ХХ века: У.Б.Йейтса, Э.Паунда, П.Валери,

П.Клоделя, Р.М.Рильке и др. Если в начале нашего столетия Элиот считался

экспериментатором в области английского стиха, создателем авангардного

искусства, то с середины 40-х годов он становится “мэтром” английской

поэзии. Образованный читатель видит в нем автора программных для английской

литературы поэтических произведений: “Бесплодная земля” (The Waste

Land,1922), “Пепельная среда” (1930) и “Четыре квартета” (1943). Эти поэмы

делают Элиота классиком еще при жизни.

Однако роль Элиота в англо-американской культуре не исчерпывается

поэтической деятельностью. Он заявляет о себе не только как поэт, но и как

видный литературный критик и культуролог. Его теоретические воззрения,

высказанные в первой книге эссе “Священный лес” (1921), во многом помогли

английскому и американскому литературоведению преодолеть, во-первых,

ориентированность на эмпирические факты и, во-вторых, импрессионистичность

и субъективизм, свойственный поздней викторианской критике. Более того,

теория поэзии Элиота оказала заметное влияние на развитие отдельных

направлений в американской “новой критике”.

Поэтому не удивительно, что литература, посвященная Элиоту, столь

огромна. Она насчитывает многие десятки монографий и тысячи статей. На

сегодняшний день наследие Элиота весьма досконально изучено. За 30 лет,

прошедших со дня смерти поэта, элиотоведы собрали и опубликовали самые

подробные сведения о его биографии, установили основные принципы и

категории поэтической теории, проанализировали систему образов, метрику и

ритмику его произведений. Было предложено множество концепций, подходов к

творчеству Элиота. Сугубо частным проблемам посвящаются уже не статьи, а

целые монографии, предлагающие разбор какого-нибудь мотива или образа в

одном из произведений Элиота.

Слава Т.С.Элиота давно перешагнула границы англоязычного мира. В 1948

году ему была присуждена нобелевская премия. «Главная причина и до сих пор

неослабевающего интереса к Элиоту в том, он великий обновитель английской

поэзии, стилистический революционер» [Вовк,1986]. «The Waste Land» - поэма,

создавшая Элиоту положение «литературного диктатора» Лондона, появилась в

1922 году. Это собрание фрагментальных символических видений,

перенасыщенных туманными аллегориями, усложненными намеками, бесконечными

заимствованиями из самых различных литературных источников, начиная от

Библии и кончая Верленом и Гессе. Чрезмерная интеллектуальность

оборачивается просто парадом эрудиций и мешает нормальному восприятию;

Элиот с его сухим рационализмом почти недоступен для понимания. Поэма из

социального документа превращается в камерное произведение.

В 1922 г. Элиот опубликовал поэму «Бесплодная земля» («The Waste

Land»), которую его друг и наставник Эзра Паунд назвал «самой длинной

поэмой, когда-либо написанной на английском языке». Своей гиперболой (поэма

состоит всего из 434 строк) Паунд намекает на поэтическую концентрацию и

обилие аллюзий в поэме. (Паунд, кстати, принимал участие в редактуре

окончательного варианта поэмы, которую он сократил на треть.) «The Waste

Land», лучшее, по мнению многих влиятельных критиков, произведение Элиота,

наложившее отпечаток на последующее развитие поэзии, состоит из пяти

частей, которые объединяются сквозными темами бесплодия и размывания

ценностей. «The Waste Land», в которой отразились сомнения и разочарования

послевоенного поколения, выразила интеллектуальный настрой целой эпохи.

Для крупнейшего метафизического поэта нового времени поэзия – это не

прекраснодушная благость, открывающая человеку в его соприкосновении с

миром, но «интимное таинство реальности», обнаруживающееся в недрах

авторского «я» [Элиот,1994].

Элитарная, порой эзотерическая поэзия Элиота стала настолько

популярной (стихи, написанные для нескольких близких людей, издаются

миллионными тиражами), что каждый человек в большей или меньшей степени

способен к самоосмыслению, рефлексии, трансцендетированию, потрясению.

Великая поэзия и есть потрясение, в избытке наличествующее у Элиота. Старый

Опоссум притягивает даже не апокалипсической эсхатологией, но виртуозными

изображениями глубинного человеческого, выстраданного, экстатического. Эти

спрятанные в подтекст чувства позволяют читателю ощутить собственную

конгениальность - сопричастность, сострадание, сопереживание.

Мур и Коллингвуд не преувеличивали, характеризуя Элиота как пророка,

мировую фигуру невероятных размеров: Элиот прервал ренессанскую традицию

воспевания человека, сказав эпохе всю правду о язвах и ужасах, разъедающих

ее. Конечно, не он, - первый, но изобразительные средства, виртуозный язык,

глубинный подтекст, изощренный интеллектуализм и утонченная интуиция в

соединении с уникальной элитовской тайнописью сделали его вызывающе

современными.

Каждое слово, каждый образ, каждая метафора - целое напластование:

философий, религий, этик и одновременно — правд жизни со всеми ее

грязнотами и вульгарностями. Здесь необходима даже не дешифровка, как у

Джойса, а способность погрузиться в этот круто заваренный

интеллектуальный мир, насытиться этим горько - соленым раствором.

Бесконечное напластование намеков, недомолвок, реминисценций, открытые

и замаскированные цитаты, сложнейшая система отсылок, тщательная имитация

разных поэтических техник, виртуозные ассоциации, полифилосовские

метафоры, парафразы, речитативы, ассонансы, расширенные виды рифм, смешение

арго сакральных текстов, увеличенная до крайних размеров (пределов)

суггестивность слова- вот из какого «сора» сделаны его стихи. При всем при

этом – редкостная ограниченность, необыкновенная глубина, связь с

традицией. Как у великих предшественников, усложненность и зашифрованность

- не нарочиты, а естественны, адекватны нарастающему хаосу мира

[Элиот,1998].

Основная тема поэзии Элиота- скорбь, переживание убожества мира и

человека, неизбежность возмездия за растрату жизни. Великое ничтожество

природы, суини эректус, творит тщетную историю, где все-ложь и обман. Нет

не неверие в человека, тем более не мизантропия - поэтическое

предупреждение, метафизический Римский клуб. Не навязчивая идея гибели

мира, не распад человечности - вопль отчаяния, попытка остановить

бодромарширующих к трагическому концу [Ионкис,1980].

Мифологический фон необходим Элиоту как декорация безвременья -

вечности, на подмостках которой жизнь повторяет одни и те же фарсы. Но миф

не только фон – сущность происходящего и тайный смысл скрытого,

иррационального человеческого бессмысленность великого.

Дабы постичь хаос происходящего, необходимо разглядеть прах

произошедшего. И наоборот: настоящее вынуждает переосмыслить прошлое

[Элиот,1994].

Творчество Элиота и есть переосмысление философии, истории, культуры,

содержание сознания. Как считал он сам, появление нового произведения

искусства влияет как на все будущее, так и на прошлые творения.

Центральная проблема творчества Томаса Стернса Элиота – кризис духа.

Подобно Валерии и Шпенглеру, он остро ощутил симптомы смертельной болезни

современной буржуазной цивилизации. Будучи настроен враждебно по отношению

к ней, Элиот, однако, не испытывает удовлетворения от сознания ее заката,

ибо в нем он прозревает возможную гибель европейской культуры, не

измельчавшей буржуазной, которую он оценивал не иначе, как суррогат, а

подлинной культуры, пришедшей от эллинов, обогащенной веками. Подыскивая

точку опоры для спасения культуры, Элиот остановился на христианской

религии вере. Это «откровение» и последовавшее «обращение» произошли не

сразу. По мере того, как перед Элиотом прояснилось его «истина», поэзия его

меняла лицо.

Отчаяние, ужас бездуховности, жажду человечности и любви, обретение их

в лоне христианства, голгофу сомнений и пафос смирения он выразил не в

экспрессионистском крике, а в более сдержанных формах. Разрабатывая их

Элиот в отличии от Паунда, новации которого ему импонировали, не увлекается

экспериментом ради эксперимента. Найденные им формы свидетельствуют о

большой эмоциональной силе поэта и о способности передать сложность,

противоречивость не только его мироощущения, но и того действительного

мира, в котором он жил.

Наиболее значительным достижением элиотоведения последних двух

десятилетий в области текстологии стала публикация чернового варианта поэмы

“Бесплодная земля”, считавшегося утерянным[Eliot, 1980]. Это издание,

снабженное подробнейшими комментариями, открыло исследователям-аналитикам

последовательные стадии работы над поэмой, все нюансы элиотовского замысла,

что позволило во многом уяснить как толкование поэмы в целом, так и

трактовку отдельных образов. Также немаловажным событием стал выход в свет

в 1988 году полного откомментированного собрания писем Элиота [Eliot,

Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7