При всем том показательным, однако, был преимущественный интерес Доватура к
писателям, так или иначе ангажированным в политику (ибо Солон, Феогнид, Геродот
и Аристотель были именно такими писателями). Сдается, что глубинным импульсом
для антиковедных филологических занятий Доватура был именно политический, т.е.
исторический интерес, и это дает нам право причислить его, со всеми
необходимыми оговорками, к традиционно главенствовавшему у нас
историко-филологическому направлению.
Для уточнения собственной позиции Доватура в этом русле полезно будет
принять во внимание его отношение к другим выдающимся представителям той же
школы: он совершенно игнорировал М.С.Куторгу, который первым у нас выдвинул и
исследовал проблему [497]
полиса (ср. выразительное умолчание об его исследованиях в монографии о рабстве
в Аттике в VI-V вв.), редко и без особого интереса вспоминал о Ф.Ф.Соколове,
трудившемся над реконструкцией исторических фактов, зато с почтительным
восторгом по любому поводу ссылался на С.А.Жебелева и И.И.Толстого, авторитет
которых был для него непререкаем. Однако в реальном плане его близость с ними
также была относительной и, так сказать, избирательной: от Жебелева он унаследовал
интерес к античной политике, с Толстым его роднило филологическое мастерство,
но он не был механическим воспроизведением ни того, ни другого.
Что же касается ученых других направлений - современников его учителей и
равных с ними по славе, например, корифея историко-культурного направления
Ф.Ф.Зелинского или зачинателя социально-экономических штудий М.И.Ростовцева, то
о них он, конечно, упоминал иногда (на уровне какого-нибудь анекдота), но без
какого-либо особенного интереса.
Чтобы точнее представить себе излюбленное Доватуром поле научных изысканий,
полезно будет познакомиться с некоторыми из его суждений на этот счет в
переписке с Е.А.Миллиор. В связи с опасным, на его взгляд, влечением его
корреспондентки (античницы по образованию), к Востоку, к древней
среднеазиатской истории, он замечает: "Все-таки во всем этом есть и
страшная сторона. Ведь незнание языков, невозможность собственными глазами
проверить автора (как бы ни был авторитетен и талантлив Толстов) приводит к
тому, что вы всегда и во всем будете a la merci того, кого вы в данный момент
читаете. Если я правильно представляю себе дело, археологические данные должны
дополняться данными историческими, - свидетельствами, текстами. Не так ли? -
Сужу здесь по себе - там, где кончается письменность, там кончается и мой
живой, непосредственный интерес".68 И чуть далее, в другом
письме: "Я всегда был и остаюсь филологом (что не исключает исторических
интересов; мне даже кажется, что трудно быть филологом, не имея исторических
интересов) и, высказывая свои опасения, я говорил как филолог, испытывающий
страх всякий раз, как ему приходится сталкиваться с чуждой лингвистической
почвой".69
Если к истории Востока, чуждой ему в силу незнакомства с восточной языковой
средой, Доватур испытывал что-то вроде страха, [498]
то с неменьшим опасением и даже неприязнью относился он к модным увлечениям
филологов структурализмом, а историков - социологией. Из разговоров с ним я
знал о его стойком неприятии структуралистских упражнений О.М.Фрейденберг, а
как он относился к безумным теориям Н.Я.Марра, видно по следующему признанию в
письме к Миллиор (он вспоминает о недавней подготовке к кандидатским
экзаменам): "Сначала я, в соответствии с программой, перечитал Марра,
попробовал усвоить очень не понравившуюся мне книжку Кацнельсона, а затем с
огромным удовлетворением узнал, что тридцать лет висевшая над русской наукой мрачная
туча в виде теории Марра, из которой если и падали какие-нибудь дожди, то
только каменные, рассеяна навсегда".70
Что же касается социологических увлечений, то по поводу лругой возможной
темы занятий Миллиор - "Об особенностях античного государства" -
Доватур писал: "Понимаю историка, который занимается со студентами
изучением конкретной эпохи и попутно привлекает более общие вопросы, но я
абсолютно лишен способности понимать преимущество такой постановки вопроса,
которая сама по себе требует растекания мысли по древу - и по обширности
материала, и по необходимости постоянного сравнения с другими формациями
("особенность" античного государства - по сравнению с каким - социалистическим,
капиталистическим, феодальным или всеми вместе?)".71
Надежность опирающихся на добротные тексты историко-филологических изысканий
- вот что более всего ценил Доватур в собственных занятиях античностью. Но
здесь встает уже другой вопрос: как именно, по его мнению, при заданных уже
параметрах (географический ареал, хронологические рамки, языковая среда
изучаемой культуры) могла быть достигнута надлежащая степень надежности в таких
исследованиях. Для ответа на этот вопрос необходимо привлечь другие суждения
Доватура - об общем методе и конкретной методике антиковедных занятий.
Строго говоря, ничего таинственного или необычного в его взглядах на метод
изучения античности не было. Его программа сводилась к следующему. Прежде всего
необходимо овладение древними классическими языками, греческим и латинским,
необходимо систематическое чтение и изучение источников по изучаемой теме, а
для [499] поддержания хорошей
филологической формы он и другим советовал и сам неуклонно придерживался
простого правила - ежегодно перечитывать в той и другой литературе (т.е. в
греческой и латинской) по какому-либо особо интересному для себя автору (сам он
из года в год перечитывал из греческих авторов Геродота, а из латинских -
Горация).
Другой задачей, к выполнению которой следовало приступать чуть позже или
параллельно изучению источников, естественно должно было стать, по его мнению,
изучение научной литературы нового времени, - отечественной, а из иностранной в
первую очередь, ввиду ее особой солидности и надежности, - немецкой.
Классическая немецкая историография рубежа XIX-XX вв., в лице в частности
Г.Бузольта и Эд.Мейера, могла предоставить, по его убеждению, самую солидную
опору для последующих собственных изысканий. При этом, однако, он указывал на
полезность столкновения время от времени и со слабой книгой или статьей,
которая именно вследствие своей слабости, очевидных просчетов или ошибок, могла
возбудить критическую работу мысли.
В конкретном плане, разъяснял он далее, следовало выискать в уже
существующей литературе наиболее основательное пособие по своей теме и
хорошенько его изучить, т.е. сделать подробный конспект, который мог быть
положен в основу собственного исследования. Сам он, приступая к подготовке
своей диссертации о Геродоте, сделал для себя подробнейшее переложение
обстоятельной статьи - по сути дела целой монографии - Ф.Якоби об Отце истории,
опубликованной во втором дополнительном томе "Реальной энциклопедии"
Паули - Виссовы. Отлично понимая консервативный характер нашей науки, Доватур
трезво смотрел на возможности новой оригинальной разработки и заявлял, что
"если в созданной вами работе окажется три процента новизны, то вы можете
быть довольны общим результатом".
Естественным продолжением (а заодно и дополнительным разъяснением) взглядов
Доватура на научную работу могут служить его суждения о другой стороне
деятельности нормального гуманитара - о преподавании. Сам он был привержен этой
стороне не менее, чем собственно научному труду. "Занятия со студентами, -
говорил он, - одно из самых важных, захватывающих и даже занимательных дел,
которые вообще существуют на свете".72
[500] Для него было
понятно значение преподавания как важного побудительного импульса к личному
научному совершенствованию. "Подготовка к занятиям со студентами, -
продолжал он в том же письме к Миллиор, - дает преподавателю не меньше, чем
работа для себя: 1) многое из того, что кажется само собой разумеющимся,
оказывается требующим особого внимания и выяснения для себя же; 2) отдельные
совершенно ускользавшие детали - вдруг становятся в центре внимания и
приобретают свой настоящий удельный вес; 3) главным образом при такой работе -
на студентов - преподаватель вырабатывает для себя какие-то общие точки зрения
(пусть черновые, неокончательные, но практически нужные)".73
Вместе с тем он подчеркивал, какую большую ответственность принимает на себя
тот, кто берется быть наставником. "Уверены ли Вы, - спрашивал он свою
корреспондентку, - что все преподаватели действительно их (т.е. студентов. -
Э.Ф.) учат, т.е. не просто излагают материал, как того требует программа, или,
что гораздо хуже, - заняты не показыванием собственной персоны студентам, а
работают со студентами, не гнушаясь самой черной работой; ведь, мне кажется,
студент (особенно начинающий) должен учиться у своих учителей всему, начиная с
весьма элементарных вещей; он должен быть уверен, что любой вопрос, начиная с
технических подробностей записи лекции, - не останется без ответа и не встретит
холодного или отклоняющего ответа".74
Говоря об увлекательности, полезности, но и ответственности работы
университетского преподавтеля, Доватур обращал внимание на необходимость для
наставника соразмерять свое изложение с уровнем подготовки слушателей, не
форсировать изложение предмета неоправданным скорым обращением к чересчур
высоким и сложным темам. Касаясь отведения Миллиор в своих лекциях по древней
истории для первокурсников "целых часов" на разбор отдельных трагедий
Эсхила, он замечал: "Подавляющее большинство студентов впервые слышит об
Эсхиле (таких не 99%, а 99 и 9 в периоде - процента). Если бы можно было быть
уверенным, что, впервые слыша об античности, они очень начитаны в русской и
европейской литературе, привыкли думать и говорить о мировоззрении, литературном
стиле etc., - то преподнесение им истории античной трагедии в тонкой обработке
могло бы считаться оправданным. [501]
Если же всего этого нет, - то не получится ли опасность, с моей точки зрения
(допускаю возможность и иных точек зрения, - для меня, впрочем, неприемлемых),
очень серьезная: вслед за преподавателем, который рассуждает о высоких материях
en connaissance de cause, туда же ринутся ученики, которые, - ничего толком не
зная, - могут найти для себя весьма привлекательным проделывание пируэтов на вершине
башни, совершенно миновав крутую и темную лестницу, по которой следует на эту
башню взбираться? - Почему никому не придет в голову объяснять теорию чисел или
даже высшую алгебру тем, кто не знает геометрии Евклида и не умеет решать
уравнений, - а в наших науках, как, впрочем, и в биологических, считается
возможным рассуждать об очень сложных вопросах перед слушателями, не знающими,
кто был раньше - Аристофан или Менандр (или различать самые распространенные
виды птиц)".75
Вообще Доватур был убежден в необходимости систематического, поэтапного
восхождения в науке, с непременным предварительным освоением азов, что
применительно к занятиям античностью сводится к овладению элементарным знанием
древних языков. "Должен сказать Вам откровенно, что студент - энтузиаст
античности, будь он архикультурен, семи пядей во лбу, необыкновенно талантлив,
- если он не прошел основательно грамматики латинского и греческого языков, был
бы для меня просто неприемлемым".76
Отсюда же проистекало и неприятие им принятой на историческом факультете
практики составления студентами курсовых работ начиная с первого года обучения.
"Ну, что они могут написать дельного, если они не прошли еще элементарной
подготовки ни в языках, ни даже в самой истории?" - спрашивал он меня с
возмущением. Но здесь уже начиналось мое несогласие с ним: хотя его мнение
подкреплялось таким авторитетом, как Б.Г.Нибур, который в "Письме к
филологу" также предупреждает против раннего обращения начинающих
филологов к составлению ученых сочинений, я не видел и не вижу для студента-
гуманитара другого средства эффективного овладения материалом помимо письменного
сочинения. Пусть оно будет поначалу несовершенным, но только таким пробным
путем, учась на собственных ошибках, указывать на которые - долг научного
руководителя, студент может овладеть [502]
навыками аналитической работы и письменного изложения, без чего он не может
стать специалистом.
Надеюсь, читатель правильно поймет мои критические реплики: они выдают
естественные у другого, коли он не отказывается от права на самостоятельное
суждение, разногласия с мнением авторитета, даже если этот авторитет - его
собственный почитаемый учитель. Но эти оговорки не меняют общего моего
глубокого уважения к труду и личности А.И.Доватура, который остается для меня
вечным образцом и примером для подражания. Именно поэтому я хочу завершить свой
рассакз об этом замечательном человеке тремя его сентенциями (из той же
переписки), выдающими сокровенную и глубоко для меня симпатичную суть его
натуры.
О качестве своего ума: "Свой главный недостаток я знаю, так как давно
осознал его: отсутствие оригинальности ума. Il avait assez d'esprit pour
comprendre sa mediocrite (Anatole France o Msieur Bergeret) - единственный вид
ума, на который я претендую".77 - Понимать это заявление,
сделанное в духе Сократа, надо, конечно, cum grano salis: сомневаться в высоком
качестве интеллекта Доватура не приходится, но он действительно всегда держался
золотой середины, и присущий ему здравый смысл предостерегал его от крайних и
парадоксальных суждений, которые обычно и считаются признаком оригинальности.
О соответствующей приверженности своей здравым традиционным нормам:
"Кстати, насчет банальности и силлогизмов типа "все люди
смертны". Всю жизнь держался и буду держаться мнения, что подобные
силлогизмы, таблица умножения и еще некоторые вещи в таком же роде прямо или
косвенно лежат в основе всего того, что следует запоминать, знать или класть в
основу своих воззрений, поведения, деятельности. В своем роде это гётевские
Mutter, заслуживающие безусловного и глубокого почтения. Где их нет - там нет
ни настоящей науки... ни твердых принципов практической деятельности и
поведения; там начинается область, столь любимая прежней русской
интеллигенцией, к которой вполне применимы стишки, придуманные кем-то, впрочем,
по другому поводу:
Heute schottisch, morgen
spanisch,
Ubermorgen ganz japanisch,
Aber immer bis zum Tode -[503]
A la mode, a la mode".78
И наконец, указание на главное свойство характера, которым он вежливо
награждает свою корреспондентку, но которым на самом деле владел он сам:
"сочетание большой внутренней энергии с хорошим владением собой (maitrise
de soi-meme), - умение, с помощью и под контролем мыслительного аппарата, направлять
свою деятельность, работу, поступки в нужную сторону".79
4. Ксения Михайловна Колобова (1905-1977 гг.)
Обращаясь к последнему и самому дорогому для меня персонажу - к моей первой
университетской наставнице К.М.Колобовой, я испытываю затруднения, которые
естественны, когда приходится рассказывать о человеке, с которым долго и прочно
был связан. В свое время, пока Ксения Михайловна была жива, мне и в голову не
приходило собирать сведения о моем учителе и друге и составлять из них связное
повествование. Потом, когда она умерла, у меня не было решимости писать о ней
некролог - до такой степени мне чужда была самая идея думать и говорить о ней
как о покойной. Теперь же, когда прошло столько лет со дня ее смерти и мне надо
рассказать о ней другим, я с сожалением обнаруживаю, что документальных
материалов для такого рассказа у меня почти нет, а в памяти сохранилось скорее
общее впечатление о человеке, нежели точные контуры биографии. Мне придется
более полагаться на разрозненные воспоминания - мои собственные и сына Ксении
Михайловны, известного петербургского философа Валерия Владимировича
Селиванова, с которым я сохраняю дружеские связи до сих пор. Он же предоставил
в мое распоряжение составленную им краткую биографическую справку о своей
матери и список ее трудов, за что я и приношу ему здесь сердечную
благодарность.
Ксения Михайловна Колобова родилась 31 декабря (по старому стилю) 1905 г. в
Ашхабаде в интеллигентной семье. Ее отец был в ту пору священником, но позднее,
из-за разногласий с церковными иерархами, он сложил с себя сан и служил в
каком-то ведомстве в Баку. Здесь, в Баку, Ксения Михайловна окончила гимназию и
поступила на историко-филологический факультет только что основанного (в 1919
г.) Азербайджанского университета. Большая часть [504] преподавателей в этом университете
состояла тогда из русских специалистов, нередко очень высокого уровня,
отъехавших в голодные годы на юг из Петербурга и Москвы.
Своею специальностью юная студентка избрала изучение античности, а ее
главным наставником стал выдающийся филолог-классик и поэт-символист Вячеслав
Иванович Иванов, преподававший в Азербайджанском университете практически с
момента его открытия и до своего отъезда за границу (1920-1924 гг.). Под
руководством Вяч.Иванова Колобова получила хорошую антиковедную подготовку,
сильно расширила свои познания в истории мировой культуры и развила тот
особенный вкус к изящной словесности, к искусству слова, который в молодые годы
властно побуждал ее к сочинению стихов, а позднее проявлял себя в переводах с
греческого, в литературных зарисовках (отдельных и в рамках научных работ) и в
тех свободных беседах, которые она так охотно вела со своими учениками в
домашней обстановке.
Надо заметить, что в кругу учеников и почитателей Вяч. Иванова К.М.Колобова
выделялась особенной интеллектуальной самостоятельностью и научной
целеустремленностью. Это признает такой тонкий и умный наблюдатель, каким была
дочь знаменитого мэтра Лидия Вячеславовна Иванова, оставившая поистине
прекрасные воспоминания. Она отзывается о Колобовой как об "очень
умной" и "одной из самых блестящих и близких бакинских учениц
Вячеслава [Иванова]". При этом, однако, бросается в глаза любопытный факт:
заметки Лидии Ивановой о Колобовой отличаются лаконичностью и сдержанностью, в
особенности в сравнении с тем, как она пишет о других питомцах Иванова в
бакинский период, к примеру, о Е.А.Миллиор и М.С.Альтмане, о которых она
отзывается и подробнее и теплее.80
Собственно о будущей звезде ленинградского антиковедения Лидия Иванова
упоминает лишь в связи с той эпистолярной полемикой, которая вспыхнула позднее
(в 1927-1928 гг.) между Колобовой и Ивановым в связи с его
"Палинодией" - стихотворением, где поэт готов был признаться в своем
пресыщении "гиметским медом" и охлаждении к античности, на что бывшая
ученица ответила бурей негодования. При этом ее реакция была тем более бурной,
что в эстетическом отступничестве своего наставника она [505] усмотрела нечто большее - перемену в
самой жизненной позиции, которую она никак не могла принять. Впрочем, стороны
объяснились и конфликт был улажен. Однако сам эпизод примечателен: он
показывает рано развившуюся в К.М.Колобовой самостоятельность суждений и
способность к критике, что не прощается в кругу почитателей и близких гения.
По окончании университета в Баку (в 1926 г.) К.М.Колобова переезжает в
Ленинград, где, после некоторых мытарств, когда ей пришлось работать на фабрике,
а затем учительствовать в школе для взрослых, находит возможность продолжить
свое образование и обрести, наконец, свое место в науке. С 1930 по 1932 г. она
состоит в аспирантуре ГАИМК, а по окончании аспирантуры становится там же
научным сотрудником. Она активно занимается научной деятельностью, и из печати
одна за другой выходят ее работы. Одновременно она начинает работать в высшей
школе. С 1937 г. она - штатный сотрудник кафедры истории древней Греции и Рима
Ленинградского университета. В том же году ей присваиваются ученая степень
кандидата исторических наук и звание доцента.
С тех пор, за вычетом короткого перерыва во время войны, когда в эвакуации
ей пришлось проработать два года (1942-1944) в педагогических институтах
Астрахани и Куйбышева, вся жизнь К.М.Колобовой была связана с кафедрой античной
истории на историческом факультете Ленинградского университета: здесь она стала
доктором и профессором (1949), некоторое время была даже деканом факультета
(1949-1951) и долгие годы - заведующим своей кафедры (1956-1971 гг.). Ее уход
на пенсию в 1971 г. был вынужденным: уже с середины 60-х годов у нее стали
проявляться признаки тяжелого заболевания (по-видимому, болезнь Альцгеймера),
что, в конце концов, сделало невозможной какую бы то ни было интеллектуальную
работу. Она умерла 2 февраля 1977 г.
К.М.Колобова была оригинальным, крупным ученым, чьи труды внесли
существенный вклад в отечественную науку об античности. При этом она была
специалистом-антиковедом новой формации: с конца 20-х годов она с головой ушла
в изучение марксистской философии истории, труды Маркса и Энгельса стали ее
главными теоретическими опорами, на которых она возводила все свои построения в
области античной истории. Как это было естественно в особенности для первого
поколения историков-марксистов, она концентрировала свое внимание прежде всего
на изучении социально-[506]экономических
проблем античного мира, и в первую очередь древней Греции, которая всегда
оставалась главным предметом ее интересов.
Надо, однако, заметить, что в школе Вяч. Иванова, а позднее в ГАИМК, в
общении с такими выдающимися, но в то же время весьма разными по своей натуре
корифеями тогдашней науки, как С.А.Жебелев и Н.Я.Марр, она получила слишком
богатую и разностороннюю подготовку, чтобы довольствоваться созданием одних
лишь социологических схем.81 Осмысленную в главных чертах через
призму марксистской теории античность она хотела видеть во всей полноте ее
конкретных проявлений, полнокровной и живой. Отсюда - то богатство
конкретно-исторических изысканий, которое при самой высокой теоретической и
идеологической ангажированности отличает научное творчество К.М.Колобовой.