Мое знакомство с А.И.Доватуром, которому суждено было стать одним из главных
моих университетских наставников, произошло неожиданным и, можно сказать,
странным образом. Случилось это, когда я был на третьем курсе исторического
факультета нашего Санкт-Петербургского (тогда - Ленинградского) университета,
т.е. в конце 1952 или в начале 1953 г. (не помню точно). Я уже третий год
специализировался по античной истории, успел овладеть начатками греческого и
латинского языков и основательно углубился в изучение афинской архаики, когда
мой научный руководитель [478]
профессор К.М.Колобова предложила мне разобраться в академическом архиве
известного русского эпиграфиста А.В.Никитского, к личности и творчеству
которого она в ту пору проявляла особый интерес.
По рекомендации К.М.Колобовой я был допущен в Архив Академии наук и
приступил к изучению бумаг Никитского. Мне было интересно познакомиться с его
выпускным сочинением о Митридате Евпаторе, с письмами к нему его учителя
профессора Ф.Ф.Соколова, но его заметки по греческой эпиграфике оказались для
меня не слишком понятными, а потому и скучными. Тем не менее я усердно корпел
над этими старыми рукописями, и вот тут-то и напал на меня А.И.Доватур:
маленький, средних лет, с абсолютно лысой головой, весьма подвижный человечек
вдруг подбежал к моему столу и стремительно поинтересовался, чем это я
занимаюсь. На мой довольно высокомерный ответ, что я занят изучением архива
академика А.В.Никитского, человечек тут же отреагировал новым коварным
вопросом: а знаю ли я древние языки? А когда я без колебаний ответил
утвердительно, немедленно проэкзаменовал меня, попросив назвать все основные
формы от греческого глагола phero и латинского tango. Со вторым я справился, а
для первого не смог привести форму будущего времени oisomai.
Навязчивый незнакомец фыркнул и убежал, оставив меня с досадным чувством
уязвленного самолюбия. Но в следующий раз он снова подошел ко мне, мы вступили
в разговор, и скоро я был увлечен новым знакомством, вдвойне для меня
интересным, поскольку, при всей своей неопытности, я скоро распознал в этом
пожилом человеке высокого профессионала-филолога, между тем как сам он упорно
отказывался назвать свое имя, прикрываясь каким-то нарочно придуманным
псевдонимом (чем-то вроде "Ротштейн" или "Розенштейн"). Я
не знал тогда, что этот человек ранее был репрессирован, не имел права
проживать в Ленинграде (он жил тогда в Луге и лишь наездами бывал в
"городе") и пуще всего боялся скомпрометировать своего нового
молодого друга.
Так началось мое знакомство с одним из самых замечательных людей нашего
времени, с человеком, чья личная судьба может служить ярчайшей иллюстрацией
судьбы всей русской интеллигенции в нынешнее роковое для России столетие.
Позволю себе поэтому подробнее остановиться на биографии этого удивительного [479] человека.65
Аристид Иванович Доватур родился 5 ноября 1897 г. в небольшом бессарабском
городке Рени, в семье кадрового офицера старой русской армии. Отец происходил
из старинного (но не слишком знатного) дворянского рода, восходившего к
какому-то французскому предку (русское фамильное имя "Доватур" родилось
из французского de Vautour), переселившемуся в годы Великой революции в Россию.
Мать, сколько я помню со слов Доватура, происходила из смешанной
греко-румынской семьи, которая восходила к какой-то ветви знатного
византийского, а позднее валашского рода Кантакузинов. Семья по существу была
русской, но многонациональные корни давали о себе знать: в доме Доватуров
слышалась вперемежку русская, французская, румынская и новогреческая речь, что
несомненно сказалось на языковой культуре будущего филолога-классика. Он, что
называется, играючи стал полиглотом: в раннем детстве овладел всеми только что
названными языками, чуть позже освоил польский, немецкий и английский, а еще
позднее - итальянский, испанский и португальский, не говоря уже о древних
языках, греческом и латинском, без которых немыслимо было образование в старой
России.
С переводом отца по службе в Варшаву для юного Аристида начался новый,
польский период жизни. В Варшаве, обучаясь в 1-й Русской гимназии, он получил
хорошую классическую подготовку и тогда же почувствовал сильное влечение к
историко-филологическим занятиям. Он сам мне рассказывал, как рано пробудился в
нем интерес к всеобщей истории, особенно к истории Франции, и сколь многим он
был обязан в развитии этого интереса чтению исторических книг, в частности
увлекательно написанной "Истории Франции" Виктора Дюрюи (известного
также и своими многотомными трудами по истории древней Греции и Рима).
С началом Первой мировой войны отец А.И.Доватура был призван в действующую
армию, а он сам с матерью переехал в Саратов. Здесь он продолжил свое
образование на историко-филологическом факультете университета, где его
наставниками в древних языках [480]
и литературе были такие выдающиеся филологи-классики, как С.И.Протасова и
С.В.Меликова-Толстая, а также В.Я.Каплинский, под руководством которого он
приобщился к чтению "Политики" Аристотеля, которая позднее станет для
него одним из главных предметов научного изыскания. В Саратовском университете
А.И.Доватур уже сложился как специалист-антиковед; его выпускное сочинение,
посвященное элегиям Солона, было удостоено золотой медали, а сам он был
откомандирован в Петроград "в качестве оставленного при университете для
продолжения научных занятий" (1922 г.).
В течение трех лет (1922-1925 гг.) Доватур состоял в аспирантуре при
Петроградском университете. Его подготовка в области изучения классических
древностей подверглась дополнительной шлифовке в семинарских занятиях у таких
признанных корифеев Петербургской историко-филологической школы, как
С.А.Жебелев и И.И.Толстой, которых позднее он считал главными своими
наставниками и к которым навсегда сохранил самое преданное и самое почтительное
отношение.
Впрочем, с окончанием аспирантуры, его занятия в семинарах этих ученых не
прекратились, и он продолжал совершенствовать свои познания в древних языках,
литературе и истории как под началом этих мэтров, так и в сложившемся к тому
времени кружке сверстников - энтузиастов классического образования. В этот
кружок входили А.Болдырев, А.Доватур, А.Егунов и А.Миханков; друзья именовали
свое ученое сообщество аббревиатурой АБДЕМ и под таким именем публиковали свои
коллективные переводы древних авторов - Ахилла Татия и Гелиодора (1925 и 1932
гг.).66
Между тем приходилось думать и о хлебе насущном, и, в ожидании вакансии в
университете, надо было начинать зарабатывать на жизнь где-либо на стороне. В
1926 г. Доватур, окончив Высшие курсы библиотековедения при Государственной
Публичной библиотеке, начал работать в этом старейшем русском книгохранилище
сначала простым библиотекарем, а затем научным сотрудником и библиографом.
Позднее, в 1933-1934 гг., он работал библиографом также и в Библиотеке Академии
наук. Тем временем открылась [481]
долгожданная вакансия в Ленинградском университете: в 1932 г. здесь была
создана (или, может быть, лучше сказать - воссоздана) кафедра классической
филологии, и Доватур оказался в числе первых ее сотрудников.
Теперь его жизнь казалась прочно устроенной. Молодой филолог уверенно смотрел
в будущее и тем стремительнее развивалась его научная деятельность:
параллельльно с занятиями переводами с греческого и латинского одна за другой
стали появляться его ученые статьи, посвященные Солону, Геродоту и
"Политиям" Аристотеля, которые в ту пору носили характер пробных
этюдов, намечавших линии будущих более обширных исследований. Интересы
ширились, и сил хватало на все, в том числе и на составление французских версий
своих статей, которые стали выходить в почтенном европейском журнале "Revue
des Etudes Grecques". Там же в 1936 г. был опубликован и подготовленный
Доватуром французский перевод знаменитой работы его учителя, академика
С.А.Жебелева, "Последний Перисад и скифское восстание на Боспоре".
И вот в этот разгар жизненных и научных успехов разразилась катастрофа.
Поднялась новая волна советского террора, которая со страшной силой обрушилась
на русскую интеллигенцию, и эта волна, особенно высокая и яростная в
интеллектуальном центре России - Петербурге, увлекла за собой и Доватура. В
1935 г. он был выслан в Саратов, а уже в 1937 г., осужденный по стандартному в
ту пору обвинению в контрреволюционной деятельности, начал отбывать 10-летний
срок заключения в одном из концлагерей, расположенных в Горьковской области. В
тот самый момент, когда в парижском журнале появилась очередная его статья,
посвященная толкованию одного пассажа в "Истории" Геродота, он уже
несколько месяцев работал на лесоповале, занимаясь рубкой сучьев на спиленных
деревьях.
Здоровый (если не считать близорукости и плоскостопия), но не сильный от
природы, Доватур неизбежно скоро бы и окончил свои дни на лесоповале, если бы
его не спасли добрые люди, близкие к администрации, которые устроили ему
спасительное назначение работать в лагере медицинским статистиком (основанием
для этого послужило... знание Доватуром латыни!). На обязанности его было вести
учет больным и умершим, - занятие страшное, но давшее ему возможность выжить.
Помогли этому и духовные качества Доватура: свойственные ему общительность,
оптимизм, непреклонное [482]
желание выдержать свалившиеся на него испытания и вновь вернуться к нормальной
жизни и деятельности. Немалую роль сыграло при этом и присущее ему чувство
доброго юмора, позволявшее глядеть на окружавший его страшный мир без того
надрывающего душу отчаяния, которое оказывается гибельным для любого узника.
Отбыв сполна 10-летний срок заключения, Доватур в 1947 г. был выпущен на
волю. Впрочем, свобода была неполной: ему запрещалось жить в крупных городах, и
он должен был, чтобы быть поближе к Ленинграду, где у него оставались родные и
друзья (в частности его двоюродный брат, астроном А.Н.Дейч, сберегший для него
его комнату и книги), поселиться в Луге. Его приютила здесь семья
железнодорожника; в комнатке под крышей, где зимой у него замерзали чернила в чернильнице,
Доватур и прожил несколько лет, пока не получил разрешения вновь проживать в
Ленинграде.
Все эти годы ему жилось очень трудно. Друзья устроили ему несколько заказов
на переводы (в том числе с латыни - для подготовлявшегося тогда "Полного
собрания сочинений" М.В.Ломоносова), но деньги за эти работы, как водится,
поступали нерегулярно, и по существу он жил в долг, благо находились люди,
которые соглашались таким образом помочь ему. Позднее, когда он восстановился
на работе в Ленинградском университете, он еще долгое время отдавал эти долги
со своей зарплаты.
Между тем, еще будучи прикреплен к Луге, он стал наездами заниматься в
библиотеках и Академическом архиве, стал восстанавливать прерванные нити
научных занятий и первым делом обратился к приготовлению кандидатской
диссертации, без защиты которой, как он понимал, невозможно было всерьез
рассчитывать на возобновление ученой карьеры. При поддержке одного из прежних
своих наставников, академика И.И.Толстого,он защитил эту диссертацию в 1952 г.,
когда ему было уже 55 лет. Он как бы начинал сначала, но запасы прежних знаний
были столь велики, а новые научные разработки велись им столь энергично, что
уже в 50-е годы он выходит вровень с ведущими учеными-антиковедами, а в 60-е
годы и обгоняет многих из них.
Спустя три года после защиты кандидатской диссертации, в 1955 г., Доватур
получил, наконец-то, долгожданную справку о полной реабилитации. Он немедленно
оформил право на постоянное [483]
проживание в Ленинграде и вернулся на работу в Ленинградский университет -
доцентом на родную ему кафедру классической филологии. Дальнейшая его карьера
протекала достаточно спокойно: в 1957 г. он возглавил кафедру классической
филологии в Ленинградском университете, в 1964 г. защитил докторскую
диссертацию, вслед за чем (правда, не без проволочек) был утвержден в звании
профессора (1968 г.).
Неприятным эпизодом явилась только вынужденная смена места работы: в 1971 г.
он неожиданным и обидным образом, по причине будто бы престарелого возраста,
был уволен из университета. Акция эта была вдвойне несправедлива по отношению к
Доватуру, поскольку он находился в расцвете творческих сил и был страстно
привержен преподавательской работе. К счастью, удар для него был смягчен тем,
что стараниями его друзей в Академии наук (прежде всего Д.П.Каллистова) ему
было выделено место старшего научного сотрудника (профессора-консультанта) в
Ленинградском отделении Института истории, в каковом качестве он и продолжал
трудиться в своей области вплоть до самой смерти в 1982 г.
Впрочем, у него не было решимости расстаться совершенно со столь им любимым
(хотя и неблагодарным) университетом, и он продолжал из года в год, пока
хватало сил, вести на так называемых общественных началах (т.е. без
вознаграждения) до 12-14 часов учебных занятий в неделю на филологическом и
историческом факультетах. Еще накануне последнего инфаркта, который и свел его
в могилу, он гордился тем, что на кафедре классической филологии провел 171-е
заседание студенческого научного кружка, бессменным руководителем которого он
был с 1956 г.
Покончив с этим, так сказать, внешним обзором биографии Доватура,
остановимся несколько подробнее на его научном творчестве в этот второй период
его жизни, после возвращения вновь к нормальному существованию и деятельности.
Его занятия в эти годы непрерывно расширялись и постепенно в том, что касается
классической древности, приобрели почти что всеобъемлющий характер. Правда,
здесь надо сделать одну оговорку: сказанное верно применительно к основному
историко-филологическому ядру классических штудий, но это не относится ни к
философии, ни к археологии античности, к которым Доватур никогда не испытывал
особого влечения. "Одно для меня чересчур высоко, а другое - низко",
- любил он повторять при случае.
[484] И действительно,
Доватур был верным адептом Петербургской историко-филологической школы,
основоположниками которой в прошлом веке были М.С.Куторга и Ф.Ф.Соколов, а
блестящими представителями в нынешнее столетие - его собственные наставники
С.А.Жебелев и И.И.Толстой. При всем том он не был механическим продолжателем
дела своих учителей. Его отличала особая черта - особенное стремление
проникнуть в духовный мир древних. В основе его занятий лежала добротная
проработка античной литературной традиции (с уместным привлечением
эпиграфических данных) ради постижения мысли древних писателей и, таким
образом, приобщения к сокровенной сути античной цивилизации.
Отсюда - раннее увлечение Доватура творчеством величайших и характернейших
(каждого в своем роде) представителей античной общественной мысли - поэта и
мудреца Солона, историка Геродота, политического мыслителя Аристотеля. К
каждому из этих писателей Доватур испытывал не только интерес, но и какую-то
особенную личную симпатию, поскольку каждый импонировал его натуре какой-то
своей, характерной, близкой ему самому чертой: Солон - взвешенной житейской
мудростью, Геродот - ярким даром рассказчика, Аристотель - ученостью подлинного
исследователя.
С Солоном Доватур, можно сказать, не расставался всю жизнь: его творчество
он избрал темой своего выпускного университетского сочинения, позднее он
исследовал его влияние на греческую историческую традицию, а в старости
специально заинтересовался его полемикой с Мимнермом об оптимальном пределе
жизни. Спеша наверстать упущенное и чувствуя в себе силы для продолжения
творческой работы даже в весьма преклонные годы, он полностью разделял взгляд
древнего мудреца на возможность полноценной жизни вплоть до 80-летнего предела
и вместе с ним мог сказать: "В старости с каждым я днем многому снова
учусь".
Другим душевным увлечением Доватура был Геродот. В молодые годы он успел
опубликовать лишь две небольшие заметки по темам Геродотовой
"Истории", но после "отсидки" именно Геродот в первую
очередь стал объектом его научных изысканий, итогом которых явилась
кандидатская диссертация, защищенная в 1952 г. и затем опубликованная под
заглавием "Повествовательный и научный стиль Геродота" (Л., 1957). В
этой монографии глубоко проанализированы все существенные элементы научного и
писательского творчества Отца истории: прослежено широкое использование [485] им такого по преимуществу устного
источника информации, каким была ионийская историческая новелла; выявлено
обращение зачинателя исторической науки к документальным источникам и влияние
этих последних на формирование самого стиля научной прозы; наконец, подвергнута
систематическому исследованию ключевая лексика Геродота-историка - его
социальная и политическая терминология.
Большое научное значение монографии Доватура о Геродоте очевидно. Но важно
заметить и другое - значение этого труда как стимулятора и основы некоторых
других его важных научных предприятий. Мы имеем в виду последующее участие
Доватура в подготовке таких фундаментальных коллективных трудов, как изданные
сектором древней истории ЛОИИ АН СССР "Корпус боспорских надписей"
(1965 г.) и "Народы нашей страны в "Истории" Геродота (тексты,
перевод, комментарий)" (1982 г.). Для обоих этих предприятий как нельзя
более полезным оказалось участие Доватура - первоклассного знатока Геродотовой
традиции, составляющей фундамент наших знаний об античном Причерноморье.
Что же касается непосредственного вклада Доватура в эти издания, то он был
поистине внушительным. В КБН на его долю (в содружестве с Д.П.Каллистовым)
пришлась обработка без малого половины всех опубликованных здесь документов
(если называть точные цифры - 635 из 1316), а кроме того, весьма содержательный
очерк грамматики боспорских надписей. В издании Скифского логоса Геродота им
была составлена вся филологическая часть комментария и написан обширный очерк
по зарубежной историографии.
Но истинной кульминацией научного творчества Доватура, бесспорно, было
исследование политических трактатов Аристотеля. И здесь дело было начато двумя
небольшими этюдами еще в первый ленинградский период, но по настоящему работа
пошла после защиты кандидатской диссертации. Итогом явилась новая, докторская
диссертация, защищенная в 1964 г., а затем опубликованная под названием
"Политика и Политии Аристотеля" (М.-Л., 1965). Это - самый
фундаментальный научный труд, вышедший из-под пера Доватура. Он и самый
объемный, и самый концептуальный. В нем подвергнуто глубокому анализу все
творчество Аристотеля как политического мыслителя, причем, в качестве главного
тезиса, показана сокровенная ориентация Стагирита на современную политическую [486] реальность.
Доватур обосновал наличие в Политиях Аристотеля единого глубинного принципа,
сводящегося к стремлению показать неуклонный упадок греческих полисов,
достигший высокой степени выражения ко времени жизни философа. Он доказал,
далее, глубокую историческую обоснованность предложенной Аристотелем в
"Политике" классификации главных политических форм, равно как и
реалистичность в противоположении древним мыслителем абсолютно идеальной и
условно-образцовой (или средней) политий. Наконец, он предложил достаточно
убедительное истолкование загадочного места в "Политике", где в связи
с рассуждением о среднем государственном устройстве говорится, что "один
лишь муж в противоположность тем, кто прежде осуществлял главенство, дал себя
убедить ввести этот строй" (IV, 9, 12, р.1296 а 38-40). По мнению
Доватура, этим "одним мужем", скорее всего, мог быть Александр
Македонский, перед которым действительно стояла задача упорядочения
политических дел в греческих городах (особенно в подпавших под его власть малоазийских
и вновь основанных полисах), между тем как в словах "дал себя
убедить" мог скрываться намек на побудительную роль в этом плане самого
автора - бывшего наставника великого царя.
К этому фундаментальному труду примыкают еще две очень важные работы
Доватура, связанные с Аристотелем. Первая - это рецензия на новейший труд об
Аристотеле двух американских ученых Дж.Дэя и М.Чамберса. Рецензия носит
исключительно важный, принципиальный характер: неверию новейших скептиков,
сомневающихся в основательности суждений Аристотеля о древней истории греческих
государств, русский ученый противопоставил собственное убеждение в несомненной
большой исторической осведомленности автора Политий и "Политики",
опиравшегося, в частности, при занятиях афинской архаикой на такого надежного
современного свидетеля, каким был Солон. Другая работа - подготовка к
переизданию выполненного когда-то С.А.Жебелевым (и не лишенного недостатков)
перевода "Политики", работа, которой Доватур наилучшим образом
исполнил свой долг перед памятью учителя.
Говоря о занятиях Доватура греческими классиками, не следует забывать еще об
одном писателе - младшем современнике Солона, мегарском поэте Феогниде,
творчество которого также глубоко его интересовало. Интерес этот был двоякого
рода: с одной [487] стороны,
сборник стихотворений Феогнида доставлял ему богатые параллели для суждения о
развитии жанра греческой элегии; с другой - чувствовался личный интерес к
судьбе интеллигентного аристократа, захлестнутого революционной бурей,
пережившего крушение своего сословия и разделившего вместе с другими знатными
людьми все невзгоды, выпавшие на долю побежденной стороны. Написанные в разные
годы, статьи о мегарском поэте были любовно собраны, откомментированы и
опубликованы учениками Доватура вместе с некоторыми другими материалами в
посмертно изданной книжечке "Феогнид и его время" (Л., 1989).