Реферат: Портреты учителей

Другое уточнение касается сюжета, тоже относящегося к эпохе Гражданских войн, но более частного свойства, - деятельности народного трибуна Клодия. С.И.Ковалев видит в нем орудие, или агента, Цезаря в Риме в годы, когда сам триумвир находился в Галлии (с.444). Однако не исключено, что действия Клодия в Риме отличались большей самостоятельностью, что он опирался на широкие слои городского плебса, и что его выступление было одним из последних всплесков римского демократического движения.36

Наконец, еще один сюжет, тоже из времени Гражданских войн в Риме, но не из римской жизни. Мы имеем в виду выступление Савмака на Боспоре, которое С.И.Ковалев, вслед за С.А.Жебелевым, толкует как "восстание рабов-скифов" (с.385). Работа С.А.Жебелева вышла еще в 30-е годы.37 Развернувшаяся в послевоенное время [448] дискуссия сильно поколебала главные положения С.А.Жебелева: явились сомнения и в рабском статусе самого Савмака, и в общей трактовке его выступления как "восстания рабов-скифов".38

Другая группа вопросов, требующих известных оговорок и уточнений, связана с историей христианства. Подход С.И.Ковалева к античной традиции о христианстве отличался гиперкритицизмом: придерживаясь теории интерполяций, он отвергал, в частности, свидетельства Тацита и Светония о гонениях на христиан при Нероне (с.544 и 714), вопреки преданию отстаивал мнение о возникновении первых христианских общин за пределами Палестины, в Малой Азии (с.711-712). Надо, однако, заметить, что позднее Ковалев сам пересмотрел эти свои крайние взгляды, признав подлинность свидетельств Тацита и Светония и согласившись отнести возникновение первых общин иудео-христиан к Палестине.39

Наконец, еще одна проблема, которая заслуживала бы сейчас специального разбора, если бы мы по существу не сделали этого ранее, - проблема социальной революции в античном обществе. Укажем лишь, что тема эта продолжает оставаться дискуссионной, и что лучшим пособием для ознакомления с ведущимися здесь спорами являются в отечественной литературе работы московского историка С.Л.Утченко.40 В одной из последних книг Утченко "Цицерон и его время" читатель может найти содержательный обзор главных тенденций римской истории, рассмотренных с современной точки зрения, что могло бы служить превосходным общим коррективом к курсу С.И.Ковалева (по крайней мере, к первой его части).

Меня могут спросить: а почему, собственно, все эти необходимые поправки нельзя было внести в текст книги при подготовке ее к новому изданию, коль скоро я этим непосредственно занимался? На это надо ответить прежде всего, что высказанные выше замечания не носят безусловного характера, т.е. что обсуждавшиеся [449] только что положения не являются просчетами в собственном смысле, а служат выражением определенных научных установок, пусть ныне и оспариваемых. С другой стороны - и именно поэтому - труд С.И.Ковалева должен рассматриваться как произведение, отразившее усилия и достижения, идеи и даже манеру изложения, характерные для целого, весьма важного этапа в истории отечественной науки об античности. В этом смысле курс Ковалева ценен для нас как памятник своей эпохи. Так или иначе, опубликованная впервые в 1948 и переизданная в 1986 г. "История Рима" Ковалева - книга полезная и интересная. Она по-прежнему может служить источником добротной информации об античном мире, и ей несомненно суждено еще долго оставаться эталоном высокой исторической культуры.

Все, что до сих пор излагалось здесь о С.И.Ковалеве, являло собой переработку старой моей статьи, предпосланной переизданию его университетского курса. Теперь я хотел бы добавить несколько слов личного плана о том, каким мне запомнился старый профессор и какую роль он сыграл в личной моей судьбе.

Поступив на исторический факультет Ленинградского университета в 1950 г., я первоначально решил специализироваться по новой истории: с детских лет я зачитывался романами А.Дюма, преклонялся перед Наполеоном и мечтал заниматься историей Франции. Однако моего детского намерения хватило только на один семестр. Пока древнюю историю читали В.В.Струве и К.М.Колобова (первый - Восток, а вторая - Грецию), лекции которых меня не захватывали, я оставался верен своему первому решению. Но когда во втором семестре в большой 70-й аудитории начал читать свой курс Ковалев, все изменилось: он властно увлек меня своей манерой читать, четкой и спокойной, своей удивительно чистой и стройной речью, своим способом ясно и отчетливо преподносить материал и даже тем, как он держался перед аудиторией.

Ни до, ни после я никогда не видел столь совершенного воплощения университетского профессора. Не то чтобы он был важен и недоступен; нет, с ним всегда можно было вступить в разговор и даже посоветоваться по поводу своих трудностей. Но его доступность сочеталась с удивительным достоинством. В нем не было странностей, нередко, увы, присущих тем, кто читает лекции: ни невнятности В.В.Мавродина, ни странного тонкого фальцета В.В.Струве, ни столь же странного, но скрипучего голоса К.М.Колобовой, ни [450] их внешней неказистости. Конечно, это все были крупные ученые, а К.М.Колобова чуть позднее на долгие годы стала моей главной наставницей, память о которой я чту до сих пор. Но как преподаватели - и в лекциях своих, и в прочем университетском обиходе - они всегда казались мне какими-то ущербными, и только Ковалев безусловно отвечал моим представлениям о Профессоре с большой буквы.

Перед моим мысленным взором живо встает его невысокая, чуть сутулая фигура, облаченная в неизменный темносиний костюм, его голова с удлиненным профилем и седоватыми коротко подстриженными волосами. Я вижу его спокойно стоящим у кафедры (тогда в больших аудиториях еще были кафедры), или сидящим у стола во время камерных кафедральных занятий, или уютно откинувшимся в нашем старом кресле во время перерыва. Я помню также, как спокойно и уверенно он вел заседания кафедры, никогда, ни по какому поводу, не выходя из себя, вежливо, но не без сдержанного юмора отвечая на бурные наскоки всегда увлеченной чем-либо новым К.М.Колобовой или коротко и с достоинством осаживая становившуюся чересчур бесцеремонной нашу лаборантку Т.В.Прушакевич.

Признаюсь, я восхищался Ковалевым, и это восхищение через несколько недель привело меня на кафедру истории древней Греции и Рима. Но я не стал учеником Ковалева в точном смысле слова: летом, после первого курса, К.М.Колобова предложила мне заниматься греческим языком (приватно, у нее на дому), увлеклась этими занятиями сама и увлекла меня, и я пошел за нею разбираться в хитросплетениях, или, как чаще говорят в ученом мире, проблемах, греческой истории, которая и стала с тех пор главным предметом моих занятий.

При всем том мое почитание Ковалева осталось непоколебленным и связь с ним не прерывалась до конца его жизни. Помню, как скоро после того, как я перешел на кафедру античной истории, я как-то улучил момент и пожаловался ему, что не успеваю, из-за большой учебной загруженности по специализации, заниматься ровно всеми предметами и посещать все лекции, и как он, слегка улыбаясь, ответил мне, что и незачем всем заниматься одинаково, и таким образом подсказал мне естественный выход из положения. Я оказался понятливым и скоро приспособился переводить греческие или латинские тексты на скучных общих лекциях по истории [451] партии или философии, а с IV курса и вовсе перестал посещать все общие неспециальные курсы, высвободив таким образом массу времени для занятий античностью.

В те годы на кафедре было немного студентов-античников (не было никакой количественной разнорядки), и отношения профессоров и их подопечных отличались завидной простотой и патриархальностью. Я уже упоминал, как просто вовлекла меня К.М.Колобова в домашние занятия греческим языком. Столь же просто приглашал к себе домой студентов и Ковалев, и я рано приобщился к большим домашним собраниям-ужинам у него на квартире. Он жил тогда с женой, дочерью и старинным своим другом академиком-правоведом А.В.Венедиктовым в просторной, по настоящему профессорской квартире на Большой Московской (у нынешней станции метро "Владимирская"). Помню огромный кабинет, разделенный надвое длинным высоченным стеллажом, по одну сторону которого царил Ковалев, а по другую - Венедиктов. Помню большую столовую, в которой за одним столом усаживалось до десятка и более людей - членов семьи, родственников (у Ковалевых всегда обретались две-три пожилые родственницы), гостей, среди которых нередко бывали и аспиранты, и студенты. Атмосфера была добрая и спокойная, разговоры всегда интересные, а для молодого человека, каким я тогда был, все было преисполнено особого значения, ибо в этой милой дружеской обстановке исподволь я проникался чувством принадлежности к нашей общей корпорации.

На своем курсе я был единственным студентом-античником, кафедральные курсы я нередко слушал с другими группами, где было по несколько студентов, но бывали случаи, когда лекции читались мне одному (и такое могло быть в те годы!). Как бы там ни было, зачеты и экзамены по курсам Ковалева я сдавал у него дома, и возникавшая тогда невольно доверительная обстановка не столько экзамена, сколько дружеской беседы, также была драгоценным способом сближения ученика с высоким миром учителей.

Заключая эти краткие заметки, скажу со всею откровенностью: С.И.Ковалев был первым из университетских наставников, кто ввел меня в высокий мир науки, и потому он стал для меня фигурою символической в лучшем смысле слова. Пусть другие говорят о мрачных сторонах советской действительности, об идеологической ангажированности и упадке образования и науки, об ученых служителях режима, втиснувших историю в Прокрустово ложе марксистской [452] догмы. Для меня университет и тогда был подлинным храмом науки, и среди служивших там науке я без всякого стеснения первым назову замечательного профессора древней истории, искренне увлекавшегося новой доктриной, но сохранявшего высокие культурные традиции русской интеллигенции Сергея Ивановича Ковалева.

2. Соломон Яковлевич Лурье (1891-1964 гг.)41

Для любого, кто интересуется историей научной мысли в своей стране, нет ничего более интересного и увлекательного, чем знакомство с биографией выдающегося отечественного ученого. Жизнь и научное творчество одного из крупнейших наших антиковедов Соломона Яковлевича Лурье в этом плане особенно примечательны. В них, как в зеркале, отразились все испытания, которые судьба уготовила российской интеллигенции в ХХ в.: и восторги революционного подъема, и увлечения новыми истинами, и отрезвляющее воздействие жизненного и научного опыта.

Обладая натурою яркою, одаренною, деятельною, Лурье сделал максимум возможного на том жизненном поприще, которое он для себя избрал, - на поприще ученого-гуманитара, исследователя античной истории, в особенности истории и культуры Древней Греции. Глубоко переживая современные ему бурные перемены в общественной и духовной жизни России, он в рано увлекшей его античности старался отыскать схожие процессы и явления и на их примере и с их помощью яснее представить и себе и другим суть происходящего в новое время.

Эта поверенная на античном материале реакция на современность не была сугубо рефлектирующей; быстрая и полнокровная, она выплескивалась в чрезвычайно продуктивной исследовательской, литературной и педагогической деятельности. Сталкиваясь все более и более с возраставшим идеологическим давлением советской системы, эта деятельность неизбежно должна была приводить к трениям и конфликтам, чему немало способствовал характер ученого - скромного и даже застенчивого в обиходе, но весьма резкого [453] и бескомпромиссного в публичных выступлениях, устных или литературных. Свою долю обусловленных этим официальных гонений Лурье вынес сполна.

Но если личная судьба С.Я.Лурье интересна как еще одно яркое отражение характерной для советского времени коллизии живой индивидуальности с каменеющей официальной идеологией, то не менее значимо и представляет совершенно самостоятельную ценность также и его научное творчество. Крупный ученый, автор более 200 научных работ, в том числе более 20 отдельно изданных книг, живо откликавшийся в своих публикациях как на вновь обнаруженные материалы, так и на новые оригинальные идеи, всегда старавшийся открыть какие-то иные, не замеченные другими, черты в давно, казалось, изученной истории античности, Лурье оставил нам богатейшее научное наследие. Его изучение само по себе представляет задачу большой историографической важности, поскольку в нем так же, как и в творчестве других представителей старшего поколения советских антиковедов (в Ленинграде/Петербурге - таких, в частности, как С.И.Ковалев, К.М.Колобова, А.И.Доватур и др.), предметно реализовалось развитие отечественной науки об античности в первые, самые трудные десятилетия после того грандиозного и драматического перелома, каким стала в жизни России Октябрьская революция 1917 г.

Как сложились дела в такой традиционно весьма консервативной области научного знания, какой была наука о классической древности, какие перемены она испытала под воздействием общих революционных сдвигов, как сильно актуализировалась под влиянием новых историософских концепций и, в первую очередь, марксизма, - для суждения об этом научное наследие С.Я.Лурье предоставляет отличную, несравненную возможность. А если учесть к тому же, что речь идет об ученом, не столь уж далеко, по меркам истории, отстоящем от нашего времени, то очевидным окажется и другое, чисто практическое назначение такого обращения к чужому опыту. Знакомство с трудами Лурье может явиться для каждого из нас отличным способом приобщения к ряду все еще актуальных проблем и идей антиковедения ХХ века, до некоторой степени - способом шлифовки собственной научной подготовки.

Наконец, помимо всех этих общих соображений, надо указать на еще один конкретный повод нашего обращения к теме С.Я.Лурье. Это - предпринятое, наконец-то, по инициативе кафедры античной [454] истории Петербургского университета новое, полное издание его университетского курса "История Греции". Первая часть этого курса была опубликована еще в 1940 г., вторая (и без малого вдвое большая) была подготовлена к изданию, но уничтожена на последней стадии набора в 1948 г.

Выпавшие на долю этого труда и его автора испытания были поистине драматические - этого отрицать не приходится. Однако, чтобы разобраться по существу в истории с курсом Лурье, необходимо ближе познакомиться с личностью, жизненным путем и деятельностью автора. Тогда мы сможем более осознанно судить как о научных и литературных достоинствах этого во всяком случае наиболее подробного (из существующих на русском языке) университетского курса греческой истории, так и о тех особенных обстоятельствах, которые затянули полное опубликование его чуть ли не на полвека.

Соломон Яковлевич Лурье родился 25 декабря 1890 по старому или 7 января 1891 г. по новому стилю в интеллигентной еврейской семье в Могилеве.42 Отец его, видный врач-окулист, был убежденным приверженцем либеральных и даже радикальных идей (в духе Д.И.Писарева) и держался материалистических научных взглядов, отвергавших любые формы мистицизма и признававших в качестве критерия истины одну лишь объективную рационалистическую логику. Эти взгляды полностью были усвоены и его сыном - будущим историком античности.

По окончании гимназии в Могилеве Соломон Лурье в 1908 г. поступил на историко-филологический факультет Петербургского университета, где стал специализироваться по классической древности - по греко-римской филологии и истории. Его формирование как ученого проходило в русле уже сложившейся к тому времени Петербургской исторической школы, отличительными признаками которой были стремление к научной точности и достоверности, преимущественная [455] опора на исторический источник и ориентация на возможно полную реконструкцию отдельных фактов до (т.е. раньше) теоретической, идейной интерпретации исторического процесса в целом. Пафос исследований Петербургской школы в области классической древности заключался в стремлении постичь античность самым что ни на есть адекватным образом, опираясь по возможности на нее самое, на оставленные ею материалы, без привнесения в антиковедение общих и, как казалось, не относящихся к делу концепций.

Столпами этого направления на рубеже столетий были в Петербургском университете выдающиеся эллинисты - родоначальник русской эпиграфической школы Ф.Ф.Соколов и его ученик С.А.Жебелев. Последний и стал едва ли не главным наставником С.Лурье в университете. От него молодой ученый воспринял принципы строго научного антиковедения, стремившегося к синтезу исторических задач и филологических приемов, а также понимание значения и вкус к использованию эпиграфических документов. Другим университетским наставником Лурье был ученик и младший коллега Жебелева И.И.Толстой, который, помимо прочего, привил своему подопечному интерес к изучению древней литературы и фольклорных мотивов, искусство их сравнительного анализа и сопоставления с исторической средой. Сильное влияние на Лурье оказал также блестящий петербургский филолог-классик Ф.Ф.Зелинский - глубокий эрудит и вдохновенный интерпретатор идей античности, не принадлежавший собственно к школе Соколова и со страстью отстаивавший более широкий взгляд на духовный мир древних греков и римлян, на его тесное соприкосновение с культурою нового времени и возможность обнаружения и постижения вполне современных идеалов на почве античности.

Все это было воспринято С.Лурье не механически, а во взаимодействии с тем комплексом более общих идей и представлений, которые были усвоены им из уроков отца и благодаря знакомству с передовой научной и просветительской литературой. Результатом явилась выработка собственной, достаточно причудливой и по видимости эклектичной, но чрезвычайно богатой духовными импульсами и, в общем, весьма добротной системы воззрений, где усвоенный в университете строгий историко-филологический метод соседствовал с жгучим современным интересом, а общая приверженность материалистическому монизму дополнялась более конкретными [456] увлечениями и идеями, почерпнутыми из эволюционной теории Дарвина или этноантропологической школы Фрэзера. При всем том эта система обладала своим центральным звеном, которое оставалось неизменным. Это было убеждение в объективной детерминированности исторического процесса - концепция, которая придавала решающее значение в историческом развитии действию объективных материальных факторов и соответствующих законов и сводила к нулю роль субъективного момента, роль индивидуальной воли и личного действия.

Курс обучения в Петербургском университете С.Я.Лурье завершил вполне уже сложившимся ученым. Это подтверждается высокой оценкой его выпускного сочинения, посвященного истории Беотийского союза, сюжету из политической истории Греции V-IV вв. до н.э. Оно было удостоено большой золотой медали (1911 г.), а вскоре было и опубликовано, сначала в виде серии статей (в "Журнале Министерства народного просвещения" за 1914 г.), а затем и отдельной книгой (Беотийский союз. СПб., 1914).

По рекомендации С.А.Жебелева Лурье был оставлен при университете для подготовки к профессорскому званию (что-то вроде современной аспирантуры). Казалось, обстоятельства складывались самым удачным образом и впереди открывался путь для успешной научной карьеры, однако начавшаяся в России с Первой мировой войной полоса потрясений и смут спутала карты и надолго отдалила достижение профессуры. Лишь после долгих мытарств, выпавших, впрочем, в годы революционного лихолетья на долю не одного только Лурье, он смог приступить, наконец, к работе в Петроградском университете (1923 г.).

С этого времени положение С.Я.Лурье обретает достаточную устойчивость, что немедленно сказалось и на его ученой деятельности. Начав печататься еще накануне мировой войны (первая публикация относится к 1913 г.) и, невзирая на все трудности, находя позднее способы каждый год выступать в печати с одной или двумя работами, он с 1924 г. стремительно расширяет круг своих научных занятий, резко увеличивает число ежегодных публикаций, доводя их в иные годы до десятка, и очень скоро вырастает в фигуру первой величины в новом советском антиковедении. После досадной интермедии на рубеже 20-30-х годов, когда преподавание истории было изгнано из университета, с восстановлением в 1934 г. правильной структуры исторических факультетов, а на них в Москве [457] и Ленинграде - специальных кафедр древней истории, Лурье становится одним из ведущих преподавателей - историков древности в Ленинградском университете. В том же 1934 г. ему была присвоена ученая степень доктора исторических наук.

На 30-е и 40-е годы падает расцвет научной деятельности С.Я.Лурье, и в те же годы он становится одним из самых видных ленинградских профессоров - учителей науки. Огромная эрудиция и живость мысли, сообщавшие оригинальность и глубину его научным суждениям, большое педагогическое мастерство, с особым блеском проявлявшееся в практических, семинарских занятиях по древней истории и в преподавании древних языков и эпиграфики, привлекали к нему вдумчивую университетскую молодежь. Вокруг Лурье складывается целый круг учеников, которых он приобщал к высоким принципам не только научно-исследовательской работы, но и гражданского поведения, и которые платили ему за это искренним восхищением и любовью. К этой славной плеяде "лурианцев" относятся те, кто в дальнейшем сами стали видными учеными-антиковедами, чьи имена и заслуги хорошо известны в ученом мире: И.Д.Амусин, позднее ставший архегетом советского кумрановедения, В.Г.Борухович, М.Н.Ботвинник, Л.М.Глускина, Б.Б.Маргулес, Е.А.Миллиор, Э.И.Соломоник, эти все сохранившие главное направление работ своего учителя, т.е. исследовавшие, как и он, главным образом проблемы древнегреческой истории.

Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9