Дипломная работа: Анализ категорий времени и пространства в романах "Дом без хозяина" и "Бильярд в половине десятого" Генриха Белля

Давно отмечалось, что из всех видов искусства наиболее свободно обращается со временем и пространством именно художественная литература. Гегель утверждает: «Недостаток чувственной реальности и внешней определенности по сравнению с живописью тотчас же оборачивается для поэзии неисчислимым избытком. Ибо поскольку поэтическое искусство перестает ограничиваться, подобно живописи, определенным местом и тем более определенным моментом ситуации или действия, то благодаря этому у него появляется возможность изобразить предмет во всей его внутренней глубине, равно как и в широте его развития во времени» [].

В искусстве слова реальное время, имеющее такие характеристики как универсальность, одномерность, непрерывность, однонаправленность, линейная упорядоченность от прошлого к будущему, в поэтическом творчестве через субъективность автора и применение приемов условности преобразуется в художественное время.

В чем же его особенности? Согласно теории А.А. Потебни, оно может быть неравномерным в своем движении, допуская ускорение или замедление, ретардацию, не одномерным, так как зависит от психологических состояний субъекта, прерывным, дискретным, возвращающимся вспять, разнонаправленным, нелинейным, благодаря приемам ретроспекции проспекции.

Итак, время и пространство прерываются, писатель отображает не весь временной поток, а лишь наиболее выразительные с художественной точки зрения моменты. По наблюдениям А.Б. Есина, такая временная дискретность служила «мощным средством динамизации, сначала в развитии сюжета, а затем психологизма». Дискретность пространства проявляется в том, что оно часто описывается с помощью отдельных деталей. Остальное как бы «достраивается» в воображении читателя.

Ход художественного времени неравномерен. Он может приостанавливаться в описательных фрагментах, а может и резко ускоряться, когда в одной-двух фразах автор описывает несколько месяцев или лет из жизни персонажа (или даже всю жизнь).

Что касается художественного пространства, то оно в литературе выражается, как уже отмечалось выше, через время и через действие.

Оговоримся, что под действием понимаю и изменение психического состояния персонажа. Нельзя отобразить художественный образ. Минуя категорию действия.

Подчеркнем, что из всех литературных родов более широкими возможностями в отображении времени и пространства (благодаря образу повествователя) обладает эпос. В лирике условность в изображении времени и пространства значительно больше.

Время может быть едва очерченным или иносказательным, как пустыня в «Пророке» А.С. Пушкина; время, описанное в стихотворении (например, мгновение, длящееся доли секунды), может не совпадать со временем восприятия и пр. В драме время и пространство связаны с ориентацией на ее театральную природу и постановку и имеют существенные ограничения.

Обобщая размышления о художественном пространстве в литературном произведении, можно сказать, что «язык художественного пространства – не пустотелый сосуд, а один из компонентов общего языка, на котором говорит художественное произведение».

Интересен подход Б. Успенского, связанный с выделением точки зрения в плане пространственно-временной характеристики. Позиция повествователя может быть зафиксирована в пространстве и в художественном времени произведения. «При этом самый отсчет времени (хронология событий) может вестись автором с позиции какого-либо персонажа или же со своих собственных позиций» []. Временная неопределенность для литературного произведения менее характерна, чем неопределенность пространственная.

Время и пространство являются важными характеристиками художественного образа, организуют композицию произведения, «обеспечивают целостное восприятие художественной действительности» []. Наконец, они важны, как отмечал еще М.М. Бахтин, и для построения сюжета, являясь организующими центрами основных сюжетных событий романа: «В хронотопе завязываются и развязываются сюжетные узлы. Можно прямо сказать, что им принадлежит основное сюжетообразующее значение»[].

Как видно, типы художественного времени и пространства трудно поддаются классификации. В устном народном творчестве или в произведениях древнерусской литературы, где авторское начало выражается слабее, эта задача решается легче. Примеры тому дает «Историческая поэтика русской литературы» Д.С. Лихачева, в которой проводится дифференциация между обрядовым временем причитания и замкнутым временем сказки, летописным временем, эпическим временем, исполнительским временем народной лирики [].

Что касается литературы Нового времени, то здесь основой такой классификации могут стать, например, литературное направление (классицизм, сентиментализм, романтизм, реализм, постмодернизм весьма существенно отличаются между собой в плане изображения художественного времени и пространства), родовая и жанровая природа произведения, иные критерии. Создается впечатление, что легче анализировать «частные» случаи, касающиеся пространственно-временных характеристик произведения, или представления о времени и пространстве в разные культурные эпохи, чем выделить специфику этих категорий, что крайне важно для конкретных анализов []. Поэтому следует вновь вспомнить «Лаокоон» Лессинга, в котором проводится разграничение искусств на пространственные и временные, работы А.А. Потебни, который, продолжая развивать идеи немецкого писателя, идет значительно дальше и доказывает, что художественное пространство выражается в словесном искусстве только чрез время, и что обе эти категории тесно связаны с действием. В конце 2-х годов эта идея будет развиваться М.М. Бахтиным в понятии «хронотопа» как единства времени (хронос) и пространства (топос). В 60-х годах при переиздании его работ, оно утвердится в нашем литературоведении.

Однако внимание современных исследователей к настоящей проблеме приобрели и обратную сторону – неуместную метафоризацию этих понятий: им приписываются инородные содержательные характеристики (например, этические, социальные и др.). этот момент анализирует С.И. Сухих, отмечая, что в работах последних десятилетий (особенно структуралистского, постмодернистского толка) кажущиеся наукообразие описаний художественных объектов часто становится прикрытием полной неопределенности, неясности (для самих авторов, а следовательно, и для читателей) как описываемых явлений, так и применяемых для этого «понятий»: словосочетаний типа «пространство души», «пространство бунта», «пространство власти» и «безбрежная метафоризация», - заключает исследователь, - полностью размывает сам смысл слова «пространство»; оно может ассоциироваться с чем угодно. Впрочем, тоже самое относится к понятиям художественного времени. То, что не всегда удается аналитикам, писатель чувствует инстинктивно и точно определяет границы той или иной эстетической категории, воплощая ее всякий раз в своих приемах.

Для большинства романов Генриха Белля, начиная с романа «Дом без хозяина», характерна особая система художественного времени, когда особой ценностью обладает прошлое, оно же определяет меру и способ участия каждого из персонажей в настоящем, а будущее лишь теоретически возможно. В связи с этим для близких автору героев решающим оказывается момент внезапного появления из призрачного пространства воспоминаний в реальном настоящем виновников гибели их близких.

Основные пространства в романах «Дом без хозяина» и «Бильярд в половине десятого» можно выделить на основе выбора значений концепта «игры».

Данные романы были написаны во второй половине двадцатого века, когда тезис о том, что какую бы линию поведения не выбрал человек, он всегда будет действовать в соответствии с уже существующим и многократно проигранным сценарием, т.е. реальность, в которой живет человек, - это набор игр [Берн], стал общим местом, а практикой его применения в литературе стал модернистский текст, основанный на том или ином варианте игры. Когда-то эту мысль в иной формулировке высказал Джойс, об этом говорили и говорят многие психологи и психотерапевты, ученые-культурологи.

Одной из основных культурных тенденций модернизм был уже давно, и любой писатель, даже если его осознанной задачей не становилось моделирование особой модернистской художественной реальности, был несвободен от взаимодействия с этой тенденцией, так как мировосприятие любого человека, пропущено сквозь призму культуры, в которой он живет. Конечно, не все характерные черты модернизма в равной степени проявляются в романах, выбранных для анализа, но вне рассмотрения того, как взаимодействуют тексты Белля с основной тенденцией культуры и литературы его времени – игрой - невозможно рассмотрение любых категорий поэтики его текстов. При анализе текстов как произведений эпохи модернизма, где практически за каждым словом скрывается множество смыслов, уходит однозначность и одной из наиболее важных категорий поэтики текстов становятся различные аспекты игры (языковая игра, сценарий, обряд, ритуал, спортивное состязание).

В интерпретации понятия «игра» мы опираемся на концепции Й.Хейзинги [] и Э.Берна []. Работа Й.Хейзинги значима тем, что в ней описаны основные особенности игры как культурообразующего фактора. К книге Э. Берна мы обращаемся потому, что в представлении героев о правильном/ неправильном поведении, несомненно, отразились важнейшие идеи эпохи о мотивах выбора поведенческого ритуала. Разработкой таких комплексов поведенческих ритуалов и занимался Э.Берн.

Рассматриваемые концепции дополняют друг друга. Й.Хейзинга (1872-1945) – голландский культуролог описывает игру как культурную универсалию. Центральная проблема его книги – интерпретация игрового характера культуры, его идея о роли игры как важнейшего культурообразующего фактора.

В концепции игры очевидна привлекательность многих моментов. Это прежде всего непринудительный характер правил игры; потом это такая специфическая особенность игры, как сознание условности установленных правил поведения, то есть произвольности, недетерминированности – иными словами, допущение возможности иного выбора. Для Й.Хейзинги в этом – залог нефанатизма, условие сохранения дистанции, позволяющей не разделять с сознанием общества предрассудков, фетишистских представлений. Свобода заключается в характере выбора, присущем игре. Игра , которая не считается с этим этическим моментом (между тем как в нем – единственное внешнее правило игры как таковой) становится псевдоигрой, разоблачается Й.Хейзингой как «ложный символ».

Г. Тавризян, комментатор издания «Homo ludens» на русском языке, отмечает: «Произведение Й.Хейзинги само по себе – эпоха в зарубежной литературе середины XX века». Книга о «человеке играющем» стала одним из «бестселлеров» послевоенного десятилетия, что немаловажно для понимания роли игры в романах Белля. Вопросы критики эпохи, диагностики современной европейской культуры, анализа причин упадка общественной жизни сразу после войны, когда происходит становление Белля как писателя – были в Германии одними из центральных. Именно эти вопросы составляют существенную часть наследия Й.Хейзинги.

Итак, игра для Й.Хейзинги – необходимый способ социальной жизни, то, что поддерживает идеал, в свою очередь определяющий духовную культуру эпохи. Из стихийного качества, ритма жизни игра становится для тех или иных слоев общества, а в какие-то периоды общества в целом, драматургической тканью реализации какого-либо высшего социального сюжета, нравственно-социальной идеи.

Э.Берн – американский психотерапевт и младший современник Й.Хейзинги – обращается к игре как к одной из моделей поведения и коррекции проблем подсознания.

Психоанализ играл серьезную роль в период войн, крушения старых культурных традиций. Под его воздействием оказались многие крупные мастера культуры, такие, например, как Стефан Цвейг, Томас Манн, Сергей Эйзенштейн. Рушились патриархальные, традиционные политические и культурные системы, и на их развалинах стал утверждаться психоанализ с его специфической философией и видением мира. Этот конфликт старого и нового становился одним из элементов западноевропейской культуры, частью картины мира. Естественно, что миновать его не мог никто из видных художников XX века, хотя бы непроизвольно. Это, собственно, стало одним из элементов модернизма.

С другой стороны, у Белля наблюдается столкновение ханжеской и очень жестокой, не терпящей изменений, традиционной морали, вновь поднимаемой его современниками на щит как истинно немецкой, национальной, и относительно новой морали, не имеющей за собой традиции, и поэтому бессистемной. При этом и основная проблема близких к автору персонажей становится следующим образом: если человек венец творения, то почему же он ведет себя как животное, что такое с ним происходит? И один из выводов Белля, что паства такова, каков пастырь – он превращает своих последователей в животных или человека. Поэтому так велика роль в понимании идей Белля нового типа персонажей – героя-ведущего, заявленного романами «Дом без хозяина» и «Бильярд в половине десятого» впервые. Как вернуть это грубое животное на путь к Господу?

 Кроме уже изложенных аспектов игры, необходимо отметить еще один – языковую игру. Языковая игра – игра значениями слов – встречается в анализируемых романах, когда одними и теми же словами пользуются игроки разных пространств. Так словом «агнец» пользуется и овечья жрица, и Иоганна, но в речи каждого оно приобретает сой оттенок значения и служит иным целям.

Итак, литература XX века играет и со словом, и с реальностью. И у Белля эти аспекты выступают как важнейшие составляющая, моделирующая пространства героев. Как эта особенность проявляется в выбранных романах, какой аспект игры выбирает каждый из героев, почему – ответы на эти вопросы позволяют выделить пространства, в которых живут герои романов.

Из первой главы, в которой мы рассматриваем художественный мир Генриха Белля.

2. Время и пространство как универсальные средства раскрытия и самораскрытия персонажей

2.1 Романы «Дом без хозяина» и «Бильярд в половине десятого» - романы о судьбах Германии

Романы «Дом без хозяина» (Haus ohne huter, 1954) и «Бильярд в половине десятого» (Billard um halb zehn, 1959), ставшие объектом настоящего исследования, занимают особое место в творчестве Белля – романиста. Ими начинается тема, которая потом пройдет сквозь все романы и выйдет вновь на центральную позицию в последнем романе «Женщины у берега Рейна» (Frauen vor Flusslandschaft, 1985), - тема выбора каждым из героев и страной в целом нового пути.

Писатель стремится заглянуть в существо того, что произошло после войны, оценить прошлое и понять настоящее – так можно в самом общем виде охарактеризовать книгу Г. Белля «Дом без хозяина». В ней сконцентрирована вся та проблематика, которая интересовала писателя в предыдущие годы, но здесь он пытается установить связи между отдельными, более частными проблемами. Впервые у Г. Белля в этом романе общество предстает как классовое общество, впервые его герои становятся не просто хорошими и плохими людьми, а представителями реальных классов.

Г. Белль избирает очень интересный, хотя и не новый композиционный прием: он контрастирует идеальный и реальный миры, показывая тем самым, как далека действительность от идеала. В романе достигается своего рода «стереоскопический» эффект, потому что одна и та же действительность наблюдается как бы с двух далеко отстоящих друг от друга точек: с точки зрения обыденности и с точки зрения детей, смотрящих на все через призму идеалов.

Герои романа два мальчика, родившихся в 1942 году. Один из них осиротел еще до рождения, другой – когда ему было два месяца. Две солдатские вдовы. Бабушка со странностями. Один – «моральный» и множество «аморальных» дядей. А за этим кругом привычных лиц развертывается мир, которого ребята до конца еще не понимают, но видят и понимают уже в такой степени, чтобы усомниться в официальных версиях, вдалбливаемых в школе и в церкви. Над всем висит проклятие войны, все, что происходит, - это «побочный продукт фабрики вдов». И хотя война в прошлом, хоть отовсюду слышится вкрадчивый голос: «Прошлое надо забыть, с прошлым покончено навсегда», оно живо в судьбах тех, кто остался жить.

Два молодых отца, ненавидящих войну, сложили свою голову «за народ, фюрера и фатерланд», как об этом любит вещать с фальшивым пафосом священник. Два дома лишились отцов, и потому так печальна судьба тех, кто остался после них. Дети пытаются понять мир взрослых, научиться жить в нем, и знакомство это начинается с «черного рынка», воровства угля (они ведь так незаметны и шустры!) и с многочисленных дядей. Они с уверенностью делят всех дядей на «дядей, с которыми спят их матери» и простых, хороших дядей. Они видят все, слышат все и мучительно рассуждают меж собой, моральны или аморальны их матери. Они слишком рано познали, что такое «жизнь».

Г. Белль рисует мир, открывающийся глазам детей, беспощадно открыто, принуждая читателя увидеть все вплоть до самых отвратительных сцен и ситуаций. Но ведь войну приукрашивать нельзя, нельзя скрывать того, что она оставила после себя, нужно показывать всю мразь и дрянь, которую она принесла с собой, и «бить по физиономии тех людей, которые забыли войну, но с сентиментальностью школяров произносят имена генералов».

Сын известного поэта Мартин и сын слесаря Генрих не только однолетки и друзья по несчастью. Они учатся в одной школе и действительно дружат между собой. Эта дружба бескорыстна и трогательна, откровенна и по-детски беспощадна, и потому она дает мальчикам первые уроки того, как устроен мир взрослых и какую роль в нем играют деньги. Мартин понимает, что его мать отличается от «аморальной» матери друга, по сути, только тем, что у нее есть деньги. Большего он, не знающий, что такое бедность, понять не может. Но он видит и задумывается над тем, что его бабушка во время своих традиционных визитов в ресторан платит кельнеру немногим меньше, чем семья Брилахов тратит за неделю. Он начинает чувствовать, что здесь причина тех несчастий и несправедливостей, которые приходится переживать его товарищу, и единственное, что он может сделать, - молиться, чтобы Генриху и его семье жилось лучше.

Генрих, как и его товарищ, очень много думает о слове «морально», о том, что ему внушают в школе, что он сам наблюдает в жизни, и в конце концов понимает, что все вокруг раскалывается на два мира. «Первый мир – это школа, все, чему учили там, все, что говорил священник на уроке. И все это противоречило тому, что он видел в мире, в котором он жил». Размышляя над этим противоречием, Генрих делает выводы не в пользу официальной морали. Он начинает думать не о том, что его мать «аморальна», а «о надежде, которая на миг появилась на лице матери», о том, что «один миг может все изменит».

Судьбы мальчиков, лишившихся отцов, несут на себе отпечаток сломанных войной судеб их матерей. Жизнь овдовевшей Неллы – это страшная скука, бессмысленная, показная суета и копание в собственных воспоминаниях и переживаниях, своего рода культ памяти погибшего мужа – поэта Раймунда Баха. Война и смерть мужа не отразились на ее материальном положении. Понесенная утрата целиком сконцентрировалась в области духовного. Она чувствует себя глубоко несчастной и считает, что причина несчастья в смерти Раймунда, в котором была вся ее жизнь.

Но несчастье Неллы глубже. Она внутренне опустошена, бесхребетна, ей нечем жить. Даже месть, которую она вынашивала в себе годами, оказывается напрасной, «десять лет, полных неугасимой ненависти» - годами самообмана и пустоты. Она слишком полна собой, слишком эгоистична, чтобы что-нибудь вне ее, даже смерть мужа, могло действительно затронуть ее душу. Она слишком занята своей неотразимой улыбкой, которой разит врагов и благодарит друзей, чтобы действительно сражать врагов.

Если меланхолия и полузабытье Неллы могут показаться красивым страданием, то жизнь другой вдовы, Вильмы, просто страшна. Духовная область, область эмоций отодвинулись для нее на второй план и почти не существуют. Она стала безликой, и на протяжении всего романа ее только раз называют по имени – у дантиста. Мать Генриха собрала все силы, чтобы выжить, чтобы не оставить малолетнего сына совсем одного. Ее рано повзрослевший сын видит, как у матери один за другим сменяются «аморальные» дяди, с которыми она безуспешно пытается сколотить свое личное счастье.

Через весь роман проходит несколько лейтмотивов, в том числе два слова аморально и бесстыдно, очень часто выделяемые крупным шрифтом. «По твердому убеждению Брилаха, все взрослые - безнравственные, а дети бесстыдные, мать Брилаха безнравственная, дядя Лео - тоже, кондитер, может быть, тоже; и его мать, которой бабушка шепотом выговаривает в передней: "Где ты только шляешься?" – тоже» [1]. Этими двумя словами оперируют «благопристойные», глядя на жизнь таких матерей, как Вильма Брилах.

Вильму Брилах осуждают все, начиная от свекрови и кончая учителем гимназии, считая ее безнравственной. Но она не безнравственна. Она просто бедна. Положение неимущей лишает ее возможности пойти по тому пути, который мог бы получить милостивое признание «общества». Она не может выйти замуж, потому что это означало бы потерю пенсии. Да ей, собственно, никто и не предлагает этого. Вереница «аморальных» дядей не претендует на руку и сердце Вильмы. Им это не нужно. Они просто пользуются вдовьим положением Вильмы. Дядя Лео приходит в исступленную ярость, когда он слышит от матери Генриха слово «жениться». Он вовсе не желает брать на себя расходы и лишаться дарового источника дохода. Ведь в «добропорядочном» обществе это в порядке вещей. За это никто не осудит. Осуждают фрау Брилах, которая подвергается эксплуатации и на работе и дома. А эта женщина, несмотря на бедность, голод, изнуряющий труд и унижения, сохраняет в себе человечность, душевность, благородство и гордость. Она не желает пользоваться даже теми официальными правами возмещения, которые признает «моральными» общество. Ей не нужна плата ни в какой форме. Все случившееся она считает своей личной жизнью и не хочет, чтобы ее поступки переводились в денежный эквивалент.

Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6