Присущая
всем консервативным мыслителям склонность рассматривать природу человека как
греховную, решительное отвержение эвдемонической веры в поступательное движение
человечества к лучшему будущему, оправдание страдания и зла выражены у
Леонтьева, как всегда, ярким и сочным языком: «Глупо и стыдно, даже людям,
уважающим реализм, верить в такую нереализуемую вещь, как счастье человечества,
даже и приблизительное... Смешно служить такому идеалу, не сообразному ни с
опытом истории, ни даже со всеми законами и примерами естествознания.
Органическая природа живет разнообразием, антагонизмом и борьбой; она в этом
антагонизме обретает единство и гармонию, а не в плоском унисоне» [1. Т. 2. С.
38].
Леонтьевская
позиция основывается на своеобразном толковании христианства как религии
глубокого пессимизма и неверия в возможность достижения счастья на земле:
«Пессимизм относительно всего человечества и личная вера в Божий Промысел и в
наше бессилие, в наше неразумие - вот что мирит человека и с жизнью
собственною, и с властью других, и с возмутительным, вечным трагизмом
истории...» [4. Т. 7. С. 134].
Радикальной
реакцией Леонтьева на торжество ненавистных ему идей стало эсхатологическое
видение истории. «Благоденствие земное - вздор и невозможность; царство
равномерной и всеобщей человеческой правды на земле - вздор и даже обидная
неправда, обида лучшим. Божественная истина Евангелия земной правды не обещала,
свободы юридической не проповедовала, а только нравственную, духовную свободу,
доступную и в цепях. Мученики за веру были при турках; при бельгийской
конституции едва ли будут и преподобные, разве о „равенстве и свободе
юродивые“, вроде наших подлых благотворителей, стреляющих из револьверов в
генералов» [4. Т. 5. С. 360-361], - бросает Леонтьев страстное обвинение своим
противникам...
Нужно
сказать, что при всей склонности к сомнению и разочарованию, противореча
собственной историософской концепции, мыслитель все же надеется на возможность
для любимого отечества избежать «эгалитарно-либерального» разложения. Леонтьев
был уверен, что даже в случае наихудшего развития событий - установления господства
нигилистических и социалистических сил - социализм приведет неизбежно к новому
расслоению общества, неравномерности и уменьшению подвижности, то есть будет не
чем иным, как «новым феодализмом». К тому же самый опасный для существования
России как самобытной цивилизации враг - умеренный либерализм, - «к счастию
нашему, в России так неглубок и так легко может быть раздавлен между двумя
весьма не либеральными силами: между исступленным нигилистическим порывом и
твердой, бестрепетной защитой наших великих исторических начал» [4. Т. 5. С.
386].
Но вера
Леонтьева-романтика в старую Россию не могла вытеснить мучительных сомнений
Леонтьева-реалиста в будущем державы и ее народа. «Оригинален наш русский
психический строй, между прочим, и тем, что до сих пор, кажется, в истории не
было еще народа менее творческого, чем мы» [4. Т. 6. С. 342]. «Я за эти годы
стал относительно России (той оригинальной, неевропейской России, которую я в
мечте так любил) большим скептиком! Все мне кажется, что и религиозность наша, и
наш современный национализм - все это эфемерная реакция, от которой лет через
20-30 и следа не останется...» [6. № 5. С. 414]. Такая крайняя
неуравновешенность мыслителя, переходы от страстной веры к безысходному
отчаянию и обратно, причудливый сплав хомяковского оптимизма и чаадаевского
скептицизма были обусловлены не только особенностями его душевного склада и
болезненным состоянием организма, но прежде всего самим характером
исторического времени, в которое выпало Леонтьеву жить и творить.
К концу
жизни в его творчестве усиливаются пессимистические и апокалиптические мотивы.
Много говорят, особенно в последнее время, о Леонтьеве-прорицателе,
Леонтьеве-пророке и т. п.
Вероятно,
утонченная нервная организация мыслителя как бы чувствовала предгрозовые сгущения
воздуха на горизонте безоблачных, на первый взгляд, перспектив будущего
развития России и Европы. Социализм, по мнению Леонтьева, приведет к новым, еще
большим страданиям, вопреки ожиданиям защитников «прогресса», новому деспотизму
и злу. «На розовой воде и сахаре не приготовляются такие коренные перевороты:
они предлагаются человечеству всегда путем железа, крови и страданий!..» [4. Т.
5. С. 250].
Однако
Леонтьев-фаталист отступает в тень Леонтьева-политика, не желающего смириться с
подобным ходом событий. Отсюда политическая программа спасения России, цель
которой - заторможение и даже обращение вспять фатального процесса, возвращение
страны на стадию «цветущей сложности», которую, согласно
философско-историческим выкладкам Леонтьева, Россия уже миновала в середине XIX
в.
Прежде всего
«надо подморозить хоть немного Россию, чтобы она не „гнила“»... [4. Т. 7. С.
124], то есть сделать «реакцию» политическим инструментом борьбы с гибельными
для державы идеями революционных нигилистов и подвизающихся у них в
подмастерьях либеральных интеллигентов. Разложение страны подпитывается
воздействием «гниющего» Запада. Необходимо перекрыть все возможные каналы
распространения западного культурного, технического, идеологического влияния.
Либерально-буржуазный или социалистический путь развития - это две стороны
одного и того же «прекращения истории и жизни». Только следуя своим
традиционным самобытным историческим началам, Россия может предотвратить
угрожающую ей цивилизационную гибель.
Политическая
программа Леонтьева имела два аспекта: внешнеполитический и внутриполитический.
Пока существует разлагающийся Запад, сохраняется реальная опасность для России.
Отсюда пристальное внимание мыслителя к Востоку как наиболее реальному и
действенному союзнику в борьбе с Западом: «Спасемся ли мы государственно и
культурно? Заразимся ли мы столь несокрушимой в духе своем китайской
государственностью и могучим мистическим настроением Индии? Соединим ли мы эту
китайскую государственность с индийской религиозностью и, подчиняя им европейский
социализм, сумеем ли мы постепенно образовать новые общественные прочные группы
и расслоить общество на новые горизонтальные слои - или нет? Вот в чем дело!»
[4. Т. 6. С. 47].
По мысли
Леонтьева, можно даже образовать, не смешиваясь со славянами, и славянскую
конфедерацию под руководством России для укрепления ее государственных позиций.
Главное же - воссоединение России с истоками византизма, основание свежей и
могучей «царьградской Руси». И в этом деле строительства новой, цветущей
российской цивилизации «драгоценные наши окраины» необходимы как элементы
разнообразия, непохожести в сложной иерархически-дифференцированной культуре.
Для
реализации своего проекта Леонтьев предлагал завоевать Константинополь с
проливами и создать новую «царьградскую Русь», призванную благодаря соединению
с истоками византизма культурно «освежить» европеизированную петербургскую
Россию, выработать самобытный «нововосточный» культурный тип и, тем самым,
затормозить развитие Европы по пути буржуазно-либерального разложения,
космополитического «всесмешения» и торжества «среднего человека».
Россия как
«целый мир особой жизни, особый государственный мир», создавшая самобытную
культуру, будет способна не только сама спасти себя, но и помочь возрождению
Запада: «...И есть слишком много признаков тому, что мы, Русские, хотя
сколько-нибудь да изменим на время русло всемирной истории... хоть на короткое
время - да!» [4. Т. 7. С. 175].
Основными
направлениями внутренней политики должны стать восстановление, охранение и
укрепление трех традиционных начал: византийского православия, самодержавия и
сельского общинного быта. «...Истинно русская мысль должна быть, так сказать,
прогрессивно-охранительной; выразимся еще точнее: ей нужно быть
реакционно-двигающей, т. е. проповедовать движение вперед на некоторых пунктах
исторической жизни, но не иначе, как посредством сильной власти и с готовностью
на всякие принуждения.
На месте
стоять - нельзя; нельзя и восстановлять то, что раз по существу своему утрачено
(например, дворянские привилегии в прежней их форме); но можно и должно, одной
рукой - охраняя и утверждая святыню Церкви, могущество самодержавной власти и
развивая и обновляя пренебреженные остатки быта нашего, другою - двигать нацию
вперед совсем не по западному и тем более не по либеральному пути» [4. Т. 7. С.
498-499]. Таковы задачи, стоящие перед страной.
Леонтьевский
«реакционный» «прогресс» - ответ на утверждения его либеральных противников о
том, что движение вперед возможно только в одной форме - западной
«эгалитарно-космополитической», являющейся единой для всех стран и народов.
Исходя из того, что «народу нашему утверждение в вере и вещественное
обеспечение нужнее прав и реальной науки» [4. Т. 7 С. 501], Леонтьев предлагает
правительству проводить политику одновременного уменьшения прав и податей,
количества школ, кабаков и «судебных любезностей» и увеличения церквей и
монастырей, больниц, предоставления крестьянам побольше земли, «где можно и
когда можно», увеличения местного самоуправления с «мужицким оттенком» и «отеческого
самоуправства в высших сферах власти» [4. Т. 7. С. 501].
Совсем уж
«реакционной» его современникам (впрочем, сейчас уже можно иначе взглянуть на
это) представлялась мысль Леонтьева о том, чтобы не спешить, повременить со
всеобщим распространением грамотности, а тем более технического прогресса.
Народу, считал он, важнее богатство духовной жизни, внутренняя
удовлетворенность нынешним патриархально-поэтическим бытом, чем потеря
спокойствия и сил в погоне за приобретением новых и новых материальных благ.
Общество, по
Леонтьеву, представляло иерархическую систему, в которой каждое сословие
занимало строго определенное место. Такое жесткое деление структуры общества
способствовало бы сохранению дистанции между патриархальным русским народом,
«хранящим заветы старины», и интеллигенцией, «европейничанье» которой вызывало
у Леонтьева негодование. Сближение такой «интеллигенции», заимствовавшей вкусы
и идеи европейской буржуазии, с народом могло бы привести к быстрому разложению
национальных традиций и нравов - того, что составляло культуру России. «Поэтому
польза (или даже спасение наше) - не в смешении с народом и не в практическом
каком-нибудь с ним соглашении, а в сходстве с ним, в некотором, так сказать,
подражании ему» [4. Т. 7. С. 162], - утверждал Леонтьев, знавший простого
человека гораздо лучше, чем многие из тех, кто столь долго и безуспешно «ходил
в народ». Причем мыслитель допускал возможность перехода наиболее одаренных
представителей низших сословий в высшие, полагая гибельным для дальнейшей судьбы
общества его застывшую кастовость.
Программа
Леонтьева представляла собой не что иное, как попытку обеспечить стабильное
развитие общества на путях создания патриархально-деспотической,
сословно-монархической организации, исторически обращенной в прошлое. Однако
она не оставалась неизменной на протяжении жизненного пути мыслителя,
вынужденного учитывать требования эпохи. Если в первый период, охватывавший в
основном 70-е и начало 80-х гг., Леонтьев считал главным выработку кардинальных
мер по «подмораживанию» эгалитарно-либерального «гниения» России, то ближе к
концу жизни, со второй половины 80-х гг., мыслитель все большее внимание уделял
вопросам социально-экономического реформирования, предлагая свой вариант
разрешения столь актуального в то время на Западе «рабочего вопроса».
Леонтьев
страшился возможного установления социализма в том виде, как его представляли
себе Кабе или Прудон. Но рабоче-мещанская республика с неизбежностью вырастала
в Европе из противоречий между буржуазией и пролетариатом. «Примирить капитал и
труд», по мнению мыслителя, могла только «могучая монархическая власть». Чтобы
избежать ужасных для России последствий рабочей революции, «махровый
реакционер» Леонтьев заботится о проведении необходимых экономических и
социальных реформ в интересах рабочих. Он готов даже смириться с установлением
в России социализма как неизбежного явления, если только тот будет представлять
собой «новое корпоративное принудительное закрепощение человеческих обществ»
[4. Т. 7. С. 501]. Чтобы переход к новому социальному строю был по возможности
более безболезненным, «модернизированный» феодализм Леонтьева предполагает союз
монархии с социализмом, способный обеспечить «цветение жизни». Получается
оригинальный российский вариант «государственного социализма», столь
распространенного в Европе XIX столетия, близкий к его прусской разновидности.
Причем его утверждение в обоих случаях возлагалось на монархию, стоящую над
обществом и призванную умерять хищнические аппетиты буржуазии, заботиться о
материальном благополучии рабочего класса.
В целом
социально-политический идеал Леонтьева можно представить следующим образом:
«1)
Государство должно быть пестро, сложно, крепко, сословно и с осторожностью
подвижно. Вообще сурово, иногда и до свирепости.
2) Церковь
должна быть независимее нынешней. Иерархия должна быть смелее, властнее,
сосредоточеннее. Церковь должна смягчать государственность, а не наоборот.
3) Быт
должен быть поэтичен, разнообразен в национальном, обособленном от Запада,
единстве...
4) Законы,
принципы власти должны быть строже; люди должны стараться быть лично добрее;
одно уравновесит другое.
5) Наука
должна развиваться в духе глубокого презрения к своей пользе» [201. С.
267-268].
Для
претворения этого идеала в жизнь допустимы любые, в том числе насильственные,
средства. Леонтьев в духе макиавеллизма резко отделяет политику от морали. Он
прямо заявляет о несовместимости политики и этики, считая даже людей честных в
некоторых отношениях вредными для государства, так как излишняя честность и
порядочность способны подорвать государственную мощь и авторитет (вспомним его
похвалу в адрес Каткова-политика, не стесняющегося в выборе средств для
обеспечения государственных интересов). Этот «аморализм» выступал как реакция
на ту мораль, которую принял на вооружение либерализм XIX в. и которая
оправдывала ненавистный Леонтьеву «прогресс» с торжеством «среднего человека».
«Аморализм» мыслителя был объективно направлен на предотвращение разрушения
«цветущего состояния», которое и представляло в его понимании высшую моральную
ценность.
Идеи
Леонтьева определенно свидетельствуют о принципиальной принадлежности его к
радикальному консервативному направлению, исторически формировавшемуся как
феодально-аристократическая реакция на буржуазно-либеральные идеи конца XVIII-XIX
вв. Конечно, это не отменяет своеобразия и оригинальности Леонтьева,
обусловленных как специфическими российскими условиями, так и особенностями
становления и характерными чертами личности мыслителя.
Детерминантой
леонтьевских идей явилась устремленность мыслителя к прекрасному в жизни, жажда
ее пышного и многокрасочного «цветения», немыслимого без кипения страстей,
героизма, господства мистического и духовного над земным, сиюминутным и
тленным, без достигаемой в борьбе антагонистических частей единого целого
высшей гармонии. Отсюда - романтическая тоска по красоте старых форм жизни,
безвозвратно канувших в прошлое или исчезающих под натиском «прогресса» с его
прозой, скукой повседневного мелочного бытия и неудержимо развивающимся
гибельным однообразием. Надежда же на возрождение «цветущей сложности» слишком
призрачна. Поэтому и преобладал в сочинениях Леонтьева «эстетический страх»
перед утверждением такого порядка, при котором «однородное буржуазное
человечество, дошедшее до того именно, чего в 40-х гг. имел слабость желать
Прудон, т. е. дошедшее путем всеобщей всемирной однородной цивилизации до
такого же однообразия, в котором находятся дикие племена, - такое человечество
или задохнется от рациональной тоски и начнет принимать искусственные меры к вымиранию;
или начнутся последние междоусобия, предсказанные Евангелием (я лично в это
верю); или от неосторожного и смелого обращения с химией и физикой люди,
увлеченные оргией изобретений и открытий, сделают, наконец, такую исполинскую
физическую ошибку, что и „воздух как свиток совьется“ и „сами они начнут
гибнуть тысячами“» [6. № 5. С. 401].
Традиционные
российские начала, общие для консервативной русской мысли XIX столетия разных
ориентаций, но с различным вкладываемым в них смыслом, для Леонтьева имели ценность
прежде всего как могучие средства сокрушения внесенных в страну западных
разлагающих веяний, как средства, способные обеспечить выживание России,
которой угрожало слияние «так или иначе со всеми другими народами Запада в виде
жалкой части какой-нибудь рабочей, серой, безбожной и безудержной федеральной
мерзости» [4. Т. 6. С. 104].
Однако в
поисках эстетически приемлемых форм жизни Леонтьев часто выбирал неверные
социально-политические средства, доходя до оправдания грубого полицейского
деспотизма, аморального поведения граждан в интересах ложно понятой
государственной пользы. Трагедия Леонтьева как консервативного мыслителя
заключалась в его неспособности отделить «положительный» консерватизм, смысл
которого «не в задержании творческого движения, а в сохранении и воскресении
вечного и нетленного в прошлом», от «отрицательного, злого» консерватизма,
занимающегося «охранением всей шелухи прошлого, всей его соломы, всего
неонтологического в нем», подготавливающего революции [32. С. 95].
НАЦИОНАЛЬНЫЙ
И ВОСТОЧНЫЙ ВОПРОСЫ
Проблема
политического национализма в ее разных аспектах присутствует во всех работах
мыслителя, так или иначе затрагивающих внешнюю политику и международные
отношения, историософию и культурологию. Она является фокусом таких его статей,
как «Письма о восточных делах», «Национальная политика как орудие всемирной
революции», «Плоды национальных движений на православном Востоке», ряда писем к
П.Е. Астафьеву и Вл.С. Соловьеву.
По
Леонтьеву, «идея... национальностей в том виде, в каком ее ввел в политику
Наполеон III... есть не что иное, как тот же либеральный демократизм, который
давно уже трудится над разрушением великих культурных миров Запада» [2. С.
108]. Насколько позиция общественного или государственного деятеля, то или иное
политическое событие выражали идею национальной независимости, настолько они
«способствовали» делу «всемирной революции» (так называл Леонтьев
«эгалитарно-либеральный» прогресс).
Чтобы понять
парадоксальную трактовку Леонтьева, нужно иметь представление об общей международной
обстановке в Европе того времени. Европейская революция 1848-1849 гг.
объединила лозунги национальный и демократический, что особенно проявилось в
Италии и Германии, где утверждение демократического порядка шло рука об руку с
требованиями национального объединения и расширения своей территории.
Охватившее Европу национально-освободительное движение получило дополнительный
импульс благодаря политике французского императора Наполеона III. «Начиная с
1856 г., стремление дать восторжествовать принципу национальностей стало у
Наполеона III настоящей мономанией. Если Александр I желал некогда основать
политическое равновесие Европы на братском союзе монархов, то Наполеон III
мечтал установить его путем соглашения и группировки эмансипированных национальностей,
причем каждая из них должна была составить независимое государство» [62. С.
152].
Эту политику
поддержало и правительство Александра II, отбросив разрушенную Крымской войной
старую доктрину Священного Союза. Новая партия при дворе, представленная такими
деятелями, как А.М. Горчаков, Д.А. Милютин, Д.А. Толстой и др., посчитала
возможным извлечь выгоду из национально-освободительных движений.
«Идеологическая окраска нашей политики отвечала после эмансипации охватившему
Россию либеральному настроению и вместе с тем совпадала с politique des
nationalités
[политикой
национальностей. - Авт.] наполеоновской Франции» [83. С. 5], - писал в своих
воспоминаниях об этом времени видный дипломат и друг Леонтьева Ю.С. Карцов.
Рупором новой политики в печати стали издания славянофилов и М.Н. Каткова,
поддержанные другими газетами и журналами, в том числе либерального
направления. Национальный вопрос и вопрос о национальном государстве стали
основой сближения ранее враждовавших лагерей [133. С. 293-294].
Одним из
выражений новой политики в эпоху Александра II была идея панславизма. Под этим
словом следует понимать сложную амальгаму политических идей, общественных
течений и практических действий, целью которых являлось достижение в той или
иной форме славянского политического единства. Идея панславизма и стала для
Леонтьева той мишенью, в которую целили все его сочинения, где рассматривалась
проблема политического национализма.
В 1889 г.
вышла брошюра «Национальная политика как орудие всемирной революции», ставшая своего
рода манифестом леонтьевских взглядов по проблемам национализма и борьбы за
политическую независимость. Уже само название работы говорило о своеобразном
подходе автора, шедшем вразрез с общепринятым мнением. Для человека второй
половины XIX в. было привычным превознесение принципа национальностей, привычны
были и торжественные заявления о служении национальному делу со стороны
общественных и государственных деятелей, изданий самой разной идейной
ориентации. А в леонтьевском сочинении уже на первых страницах заявлялось, что
«движение современного политического национализма есть не что иное, как
видоизмененное только в приемах распространение космополитической
демократизации» [2. С. 513]. Громогласно провозглашаемая в европейских странах
политика служения нации («племени», как любил выражаться Леонтьев) на деле
оборачивалась служением «эгалитарно-либеральному прогрессу».