Жизнь и идеи К.Н. Леонтьева

Одним из тех, кто стоял у истоков философского осмысления взаимодействия России и Византии в русской общественной мысли, был П.Я. Чаадаев, увидевший причину застоя и отсталости России от западноевропейских стран в византизме, заимствовании на заре русской жизни порочной государственно-религиозной практики «жалкой, глубоко презираемой» на Западе Восточной империи [204. С. 331]. Дух рабства, которым, по Чаадаеву, все пронизано в России, порожден православной церковью, которая «довела покорность до крайности; она всячески стремилась себя уничижать; преклонять колена перед всеми государями, каковы бы они ни были...» [203. С. 500-501].

Такое отношение к византизму и Византии стало характерным для либерального и демократического лагеря. В целом оно достаточно ярко передано уничижительной оценкой А.И. Герцена «империи ромеев» как «безгласного, послушного слепой вере, лишенного света знаний государства... Византинизм - это старость, усталость, безропотная покорность агонии...» [51. С. 162-163].

Причем негативное отношение к византизму испытывали не только демократы и либералы-западники, но и консерваторы - от националистов и славянофилов до государственников (напр., П.Е. Астафьев, И.С. Аксаков, А.А. Киреев, М.Н. Катков), что показала их полемика с Леонтьевым (см.: «Письма к Владимиру Сергеевичу Соловьеву о национализме политическом и культурном». Письмо 6-е [4. Т. 6.]). Совершенно неприемлемой казалась им сама мысль о признании подчинения России чужому влиянию. Характерной в этом плане является уже упомянутая выше дискуссия между А.А. Киреевым и С.Н. Трубецким, в которой Киреев отвергает какую бы то ни было причастность славянофильских идей к византийскому идеалу Леонтьева [191; 192; 87; 88].

Такое отрицательное отношение к византизму и Византии во многом было обусловлено существовавшими в западной научной и публицистической литературе предубеждениями против Восточно-Римской империи, «выпадавшей» из общего русла развития западноевропейской цивилизации - предубеждениями, сформированными под влиянием критических работ философов-просветителей XVIII в. За «Византией» и производными от этого названия терминами в либеральной публицистике XIX в. прочно закрепился статус бранного слова, являвшегося синонимом «азиатчины», невежества, тупости, отсталости, лицемерия и коварства в политике, несвободы, рабства и покорности личности.

Подобное отношение в целом разделялось и многими представителями русской религиозной философии. Вл. Соловьев, в частности, утверждал, словно в пику Леонтьеву, что «мы не найдем здесь [в Византии. - Авт.] ничего такого, на чем можно было бы заметить хотя бы слабые следы высшего духа, движущего всемирную историю» [179. С. 565].

В условиях такого негативного отношения ко всему, что связывалось с Византийской империей, от мыслителя, решившего пойти наперекор господствующему общественному мнению, требовалось настоящее мужество, чего, впрочем, было не занимать Леонтьеву. Нужны были леонтьевские смелость и запал, чтобы вытащить из дедовских тайников это древнее и коробящее слух либерального интеллигента слово, ставшее ругательным еще со времен Чаадаева, синонимом отсталости, тупости и «азиатчины»... «Византизм в государстве значит самодержавие. В религии он значит христианство с определенными чертами, отличающими его от западных церквей, от ересей и расколов. В нравственном мире мы знаем, что византийский идеал не имеет того высокого и во многих случаях крайне преувеличенного понятия о земной личности человеческой, которое внесено в историю германским феодализмом; знаем наклонность византийского нравственного идеала к разочарованию во всем земном, в счастье... Знаем, что византизм (как и вообще христианство) отвергает всякую надежду на всеобщее благоденствие народов, что он есть сильнейшая антитеза идее всечеловечества в смысле земного всеравенства, земной всесвободы, земного всесовершенства и вседовольства» [4. Т. 5. С. 113-114].

Тем самым, в политическом смысле вопрос о византизме тесно увязывался с характером власти в российском государстве, его политического строя. Однако сам Леонтьев впоследствии сетовал, что слово «византизм» сыграло с ним такую же злую шутку, как и слово «национальная политика», поскольку общепринятое профанное понимание этих слов воспрепятствовало утверждению их нового значения, которое аргументировал мыслитель. Истоки негативных ассоциаций по поводу «византизма» Леонтьев усматривал еще в «Повести временных лет» Нестора, с неприязнью отзывавшегося о «лукавых» греках.

Леонтьевский же византизм означал по сути переложение в новую форму старых консервативных лозунгов, выражаемых триадой: «православие, самодержавие, народность». Незадолго перед смертью в письме к И. Фуделю Леонтьев разъяснял его смысл: «...Это слово „византизм“ употреблено мною изо всех статей моих только в одной („Византизм и Славянство“); опасаясь (тогда, в 72-73 гг.) каких-то туманных и обманчивых либерально-славянских новшеств на старой греко-российской церковной почве, я захотел пояснее указать на то, что даже и помимо сферы личной веры того или другого из нас, православие (греко-византийцами развитое) имеет для России и культурно-государственное значение (просветительное, обособляющее и утверждающее). И только! После этого я нигде ни разу не говорил „византизм“ (поищите-ка!), а всегда уже говорил „Православие“, „Самодержавие“ и т. д., просто и как все» [5. Кн. 2. С. 657].

Естественно, что при таком политико-идеологическом понимании византизма Леонтьев принципиально расходится в оценке его роли и смысла с Чаадаевым. Византизм в свое время обеспечил долголетие Восточно-Римской империи, оказал значительное влияние на становление европейской романо-германской цивилизации. Особый же смысл он приобрел в России, где попал на благодатную почву благодаря укорененной в массах монархической идее в лице наследственной княжеской власти, слабости семейных уз, патриархальным народным обычаям. Византизм, по Леонтьеву, явился формообразующим началом российского культурно-государственного организма или, говоря словами Данилевского, культурно-исторического типа. В прошлом византизм обеспечил России ее «цветущую сложность» - высшую фазу триединого процесса развития социальных организмов, выразившуюся в деспотической сословно-иерархической разнородности общества, неограниченном самодержавии, непререкаемом авторитете религии и господстве патриархальных начал жизни народа. Он привел Россию к величию и могуществу, был залогом всех ее достижений, политических, военных и культурных успехов.

В современное же Леонтьеву время здание российского византизма изрядно поизносилось, во многом из-за неверной политики правительства, особенно в 60-70-е гг., ему угрожало тлетворное влияние охваченного «эгалитарно-либеральным прогрессом» Запада, усугубленное действиями в России его внутренних агентов - либеральной интеллигенции и революционных нигилистов, направлявших свой главный удар по «византинизированно-немецкому» (А.И. Герцен) самодержавию.

Одна из крупных работ Леонтьева получила название «Средний европеец как идеал и орудие всемирного разрушения». Установление господства «среднего человека», под которым Леонтьев понимает посредственную по духовным и умственным способностям личность со стандартными запросами и потребностями, не ставящую себе высоких духовных целей, а погрязшую в «скотском» материализме, является идеалом, конечной целью «прогресса». «Средний человек» - это западноевропейский мелкий буржуа, лавочник и пролетарий, под низкий уровень развития которых подгоняется все общество, все подлинно прекрасное, необычное, своеобразное и возвышенное. Серый, один и тот же для всех сюртук или пиджак - серость и однообразие вместо цветной палитры красок. «Средний европеец», как существо космополитическое, интернациональное, несовместим с национальной культурой, предполагающей разнообразие и непохожесть людей.

Отвращение аристократа и эстета к современному ему либеральному «прогрессу» с его кумиром - «средним человеком» - побуждает Леонтьева в поисках своего идеала обратить взгляд назад, в историческое прошлое. В противоположность губительному для человечества буржуазно-эгалитарному смешению и разложению общества феодализм для Леонтьева представляет воплощение его мечты о времени «цветущей сложности» социального организма. «Цветущая сложность» эта выражается прежде всего в деспотической сословно-иерархической разнородности, непререкаемом авторитете религии и патриархальных начал жизни народа, деятельности великих исторических личностей и героев. Данное утверждение роднит его с европейскими консервативными романтиками, превозносящими средневековье.

«Ненавистник Европы», к слову сказать, ненавидел не всю западную цивилизацию в ее историческом становлении, а только современный ее этап постепенного «эгалитарно-либерального» разрушения; современному разрушению Леонтьев противопоставляет Европу средневекового рыцарского замка и папства, Европу героев, способных взойти на костер ради идеи, и пламенных поэтов, оправдывает любую несправедливость и зло той далекой эпохи. Более того, по его мнению, только страдание, деспотизм и способны обеспечить взлет человеческой культуры. «...Для развития великих и сильных характеров необходимы великие общественные несправедливости, то есть сословное давление, деспотизм, опасности, сильное чувство страсти, предрассудки, суеверия, фанатизм и т. д., одним словом все то, против чего борется XIX век» [1. Т. 2. С. 215].

«Деспотизм» Леонтьева стал предметом жесткой критики со стороны его противников и недругов, увидевших в леонтьевских словах лишь «проповедь тирании», «апологетику тоталитаризма» и т. д. Но мысль Леонтьева, облеченную в такую необычную языковую форму во многом для намеренного ангажирования читающей публики, нужно рассматривать в контексте его историософских построений. В «Византизме и Славянстве» деспотизм есть не что иное, как ограничивающая форма, не дающая разбегаться содержанию. Любая свобода уже подразумевает дезорганизацию, крайняя свобода в обществе ведет к анархии, в конечном счете к его гибели. Леонтьев подходил диалектически к проблеме «свобода - деспотизм». Эти начала не исключают, а подразумевают друг друга. Гибельны как чистейший деспотизм, так и вседозволяющая свобода. Чтобы государство жило, общество существовало (а для Леонтьева общество не может существовать вне государства), деспотизм и свобода должны взаимно уравновешивать друг друга. Без деспотизма, т. е. организующего порядка, философ не мыслит процесса развития как в природе, так и в обществе. Другой вопрос, верно ли Леонтьев применял это диалектическое соотношение к социально-политической практике.

Свобода, которую проповедуют либералы, приведет, по мнению Леонтьева, к эгалитарному слиянию человечества в единообразную массу, она несет с собой утверждение крайнего свободомыслия и атеизма. Справиться с этим злом можно, только восстанавливая и укрепляя византизм как организацию, которая есть «хронический деспотизм... в высшей степени неравномерный и разнообразный деспотизм; постоянная и привычная принудительность всего строя жизни...» [4. Т. 5. С. 392]; обеспечить такую организацию должно «сопряжение» аристократии с монархией.

Главная опасность для величия и красочного разнообразия человеческой мысли и духа исходит, по Леонтьеву, от носителей и глашатаев тлетворных идей всеобщего человеческого счастья и благополучия, равенства и свободы. Либерализм - кредо буржуазии XIX столетия - является тем злым демоном, который возвещает о начале заката человеческой цивилизации. Причем, в одном разрушительном направлении, по Леонтьеву, действуют и либералы, и нигилисты, и социалисты - все противники неравенства и деспотизма. Они дружно ведут человечество к господству однообразной массы с мещанскими стандартными запросами и идеалами.

«Положим, что течение века таково, что все изящное, глубокое, выделяющееся чем-нибудь, и наивное, и утонченное, и первобытное, и капризно-развитое, и блестящее, и дикое - одинаково отходит, отступает перед твердым напором этих серых средних людей. Но зачем же обнаруживать по этому поводу холопскую радость?..» - обращается Леонтьев к своим либеральным противникам [1. Т. 2. С. 219].

Для понимания радикального консерватизма Леонтьева необходимо изложить его органическую теорию общественного развития. Кратко она сводится к тому, что любое общество, каждый «культурно-исторический» организм проходит три стадии: 1) «первичной простоты», первоначального младенческого состояния нерасчлененной целостности, 2) «цветущей сложности», иерархически-деспотического расслоения общества, разнообразия быта, 3) «вторичного смесительного упрощения», выравнивания индивидуальных и социально-политических различий, сглаживания всех крайностей. За стадией предсмертного существования общества следует его разложение и гибель. Современное Леонтьеву состояние Европы, освободившейся от ограничивающих феодальных пут, является свидетельством ее вступления в третью фазу.

Органическая теория Леонтьева возникла как ответ на рационалистическое обоснование его идейными противниками неодолимости стремления человечества к лучшему будущему, эвдемонического идеала социального устройства на принципах свободы и демократии. Понимание же общества как сложного и целостного организма, подобного окружающей природе, где все взаимосвязано жизненно необходимыми функциональными отношениями, иерархичностью и целесообразностью, позволило показать жизнь в ее сложности и противоречивости, определить узкие рамки либерально-эвдемонических представлений.

Натуралистические взгляды Леонтьева, выразившиеся в перенесении свойств живой и неживой природы на общество, были обусловлены прежде всего идеологической реакцией мыслителя на недопустимые, с его точки зрения, социальные и духовные процессы. Необходимо также помнить то обстоятельство, что Леонтьев по образованию был врач, и это способствовало некритическому распространению им своих медицинских и естественнонаучных наблюдений и опытов на область социальных отношений: «Ум мой, воспитанный с юности на медицинском эмпиризме и на бесстрастии естественных наук, пожелал рассмотреть и всю историческую эволюцию человечества и, в частности, наши русские интересы на Востоке с точки зрения особой естественноисторической гипотезы (триединого процесса развития, кончающегося предсмертным смешением и растворением в большей против прежнего однородности)» [4. Т. 6. С. 340].

Такой подход Леонтьева, рассматривавшего общественное развитие как фатальный, не зависящий от воли и желаний людей процесс, выгодно отличался своим объективистским характером от неглубоких, поверхностных представлений «плоского» эволюционизма «прогрессистов» XIX в., покоившегося на социально-философском наследии эпохи Просвещения с ее наивной верой во всесильность человеческого разума, неуклонность линейно понимаемого прогресса. Леонтьев верно определил слабое место теоретических построений своих противников, по сути подгонявших историческое развитие под априорно заданные схемы. «Растительная и животная морфология есть также не что иное, как наука о том, как оливка не смеет стать дубом, как дуб не смеет стать пальмой и т. д. С другой стороны, из камня нельзя сделать такой естественный цветок, как из бархата или кисеи. Тот, кто хочет быть истинным реалистом именно там, где нужно, тот должен бы рассматривать и общества человеческие с подобной точки зрения. Но обыкновенно это делается не так. Свобода, равенство, благоденствие (особенно это благоденствие!) принимаются какими-то догматами веры, и уверяют, что это очень рационально и научно!» [4. Т. 5. С. 198].

Конечно, «историческая реальная наука» в изложении Леонтьева имеет ту же методологическую ошибку, что и априорные концепции «прогрессизма». Только здесь объективный анализ общества подменяется не совсем корректной аналогией социальных и природных систем, что в целом характерно для консерватизма XIX столетия.

Но, с другой стороны, такая позиция (натуралистическая) дает прекрасную возможность представить всех ее оппонентов - либералов и нигилистов - насильниками над «естественным» ходом истории.

Когда говорят о консерватизме, то расхожим стереотипом является понимание его приверженцев как противников прогресса вообще, причем не проводится принципиального различия между понятиями «прогресс» и «развитие». Леонтьев же разводит эти два понятия. Бросая упрек в адрес социологов-«прогрессистов», мыслитель утверждал, что они «не хотят видеть, что между эгалитарно-либеральным поступательным движением и идеей развития нет ничего логически родственного, даже более: эгалитарно-либеральный процесс есть антитеза процессу развития» [4. Т. 5. С. 198].

Любое явление цементируется, по мысли Леонтьева, идеей.

Если развитие неотделимо от господства внутренней идеи, которая «держит крепко общественный материал в своих организующих, деспотических объятиях и ограничивает его разбегающиеся, расторгающие стремления», то «прогресс же, борющийся против всякого деспотизма - сословий, цехов, монастырей, даже богатства и т. п., есть не что иное, как процесс разложения, процесс... вторичного упрощения целого и смешения составных частей...» [4. Т. 5. С. 199].

Подлинный же прогресс нельзя понимать упрощенно-схематически. Ссылаясь на исторические примеры, Леонтьев доказывает, что «прогресс, то есть последующая ступень истории, ее завтрашний, так сказать, день не всегда носит характер более эмансипационный, чем была ступень предыдущая, чем период истекающий или истекший» [4. Т. 7. С. 125]. В силу этого «могут стать прогрессом, в свою очередь, и всякие реакционные меры, и временные, и законодательные - раз только меры, освобождающие личность человеческую, достигнут так называемой точки насыщения» [4. Т. 7. С. 126]. Своих противников Леонтьев бьет их же оружием. Используя идею прогресса против самих «прогрессистов», он настойчиво убеждает своих читателей в том, что «настало время реакционного движения, если не для всех, то, по крайней мере, для некоторых сторон жизни...» [4. Т. 7. С. 112].

Леонтьев не был бы консерватором, не защищай он традиционные национальные начала и ценности. «Космополитический», «эгалитарно-либеральный» прогресс, растворяя народы в безликой массе всечеловечества, обеспечивая торжество западной мещанской, стандартизированной, понижающей человека в духовном и интеллектуальном отношении цивилизации, представляет величайшую опасность для красочного многообразия и «цветущей сложности» жизни. Развития, по Леонтьеву, не может быть без пестрого разнообразия и богатства национальных, политических, социальных, культурных форм. «Все созидающее, все сохраняющее то, что раз создано историей народа, имеет характер более или менее обособляющий, отличительный, противополагающий одну нацию другим... Все либеральное - бесцветно, общеразрушительно, бессодержательно в том смысле, что оно одинаково возможно везде» [1. Т. 2. С. 37].

Только на путях охранения своих исторических ценностей может народ создать то, что Леонтьев называет культурой и в чем он видит предназначение любого народа в мировой истории. «...Под словом „культура“, - пишет философ, - я понимаю вовсе не какую-попало цивилизацию, грамотность, индустриальную зрелость и т. п., а лишь цивилизацию свою по источнику, мировую по преемственности и влиянию. Под словом „своеобразная мировая культура“ я разумею целую свою собственную систему отвлеченных идей - религиозных, политических, юридических, философских, бытовых, художественных и экономических...» [4. Т. 5. С. 386-387]. «...Для меня в этом смысле Китай культурнее Бельгии; индусы культурнее североамериканцев; русский старовер или даже скопец гораздо культурнее русского народного учителя „по книжке барона Корфа“» [4. Т. 5. С. 387].

Часто на долю Леонтьевна доставались совершенно несправедливые упреки в национализме и чуть ли не шовинизме. Но сам Леонтьев имел совершенно иные взгляды, принципиально расходившиеся с позициями великорусского национализма Каткова или панславизма И. Аксакова и Данилевского. Его рассуждения по национальному вопросу были неразрывно связаны с размышлениями о будущем человечества и России.

Европейский национализм в XIX в., по глубокому убеждению Леонтьева, был не чем иным, как «орудием всемирной революции», цель которой - установление господства «среднего человека», по сути своей враждебного национальным культурам. В конечном счете, она приведет к «мерзости» европейской рабоче-мещанской федерации. «Космополитический демократизм и национализм политический, - подчеркивал Леонтьев, - это лишь два оттенка одного и того же цвета» [4. Т. 5. С. 389].

Россия, чтобы избежать участи стать придатком Запада, должна сторониться как «эгалитарно-либерального» смешения, так и племенного национализма. Для создания самобытной российской культуры необходимы охранение национального своеобразия и забота о всех народах, населяющих пределы страны. Объединительным стержнем национально-разнообразного государства должен быть византизм с его православным и самодержавным началами. Единая религия как можно большей части населения лучше будет способствовать сохранению целостности России, чем русификация малых народов.

Привнесение демократии и западных свобод, по мнению философа, погубит Россию как в культурном, так и в государственном отношении, ибо единство и целостность страны цементируют монархический «спасительный деспотизм», жесткая централизация ее политического устройства (не исключающая, правда, прав составных частей государства на решение местных дел в соответствии с леонтьевской диалектикой единства-обособления).

Творчество Леонтьева, пронизанное скептическими и пессимистическими настроениями, являет собой характерный пример консервативного разочарования в жизни, страха перед наступлением будущего, несущего крах тем традициям и устоям, которые обусловили мировоззрение представителей консервативной мысли, всем их романтическим надеждам и иллюзиям. Необходимо заметить, что консерватизм как философское и социально-политическое направление XIX в. объективно выражал настроения тех социальных групп и слоев, которым угрожало уничтожение или вытеснение с исторической авансцены, прежде всего дворянства и родовой аристократии. Ностальгия по утрачиваемым общественным ценностям и порядкам, с которыми были связаны жизнь дворянина Леонтьева, его формирование и развитие как личности, дополнялась реалистическим взглядом на вещи врача-эмпирика, дипломата-практика. Это причудливое соединение романтизма и реализма породило пессимистическое отношение к окружающей действительности. Видя исчезновение с детства знакомой дворянско-патриархальной религиозной России, всеобщее торжество «среднего человека», тонкая благородная натура Леонтьева, оценивавшая всех людей и явления «самым научным», «универсальным» эстетическим критерием, не могла не испытывать смятения и тоски. Как верно подметил В. Розанов, «эстетический страх» составлял суть леонтьевского пессимизма. «Смесь страха и любви - вот чем должны жить человеческие общества, если они жить хотят...» [1. Т. 2. С. 39], - считал Леонтьев. Византизм с приданными ему мыслителем пессимистическими чертами и стал тем идеалом, который мог спасти Россию от «твердого напора этих серых средних людей», торжества буржуазной пошлости и самодовольства. Византизм наложил свой могучий духовный отпечаток на «русского мужика», в силу чего «он в прогресс не верит» [1. Т. 2. С. 165], что, по мысли Леонтьева, облегчало проведение реакции против разлагающих Россию идей.

Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7