Возникновение и эволюция доктрины превосходства греков над варварами
Таким образом, в «Анабасисе» Ксенофонт изображает
взаимоотношения персов и эллинов, безусловно, с позиции идей, наследованных у
Геродота. В то же время, в отличие от «отца истории» Ксенофонт не представляет
Азию как единое политическое образование под властью персов. Только в описании
самых экстремальных ситуаций конфликт между отрядом наёмников и Артаксерксом
обобщённо предстаёт перед нами как конфликт между Элладой и Персией. Разницу в
изображении персов у Ксенофонта и в предшествующей ему исторической традиции
можно объяснить, вероятно, изменением самой исторической ситуации [98].
В другом своём произведении Ксенофонт сообщает, что Агесилай
во время пребывания в Малой Азии освободил жителей малоазийских греческих
городов от всех повинностей, которые они несли как рабы своим господам, оставив
только те, которые обязаны исполнять свободные люди, повинующиеся властям [12].
По другому случаю Ксенофонт повествует, что во время зимовки войска в Эфесе в
396/5 г. до н. э., Агесилай приказал продавать в рабство захваченных пиратами
варваров нагими, чтобы воины увидели белизну их кожи из-за того, что они
никогда не раздевались, изнеженность и непривычность к труду, и таким образом
решили, что их война ничем не отличается от войны с женщинами [98]. Наконец,
при изложении переговоров в Сузах 367/6 г. до н. э. Ксенофонт передаёт слова
аркадянина Антиоха, произнесённые в собрании «десяти тысяч», что у царя много
пекарей, поваров, виночерпиев и привратников, однако при всём старании им не
удалось увидеть людей, которые могли бы сражаться с греками [98]. Ксенофонт
полагал, что лучшим средством для процветания афинского полиса было бы
приобретение общественных рабов числом по три на каждого гражданина.
Следует отметить, что подобные идеи, и даже в более
негативном для персов свете, сформулированы в «Киропедии»: восьмая книга этого
труда завершается суждениями в отношении перемены персами своего образа жизни в
худшую сторону по сравнению со временем Кира Великого.
В своих политических памфлетах, особенно «Панегирике» и
«Филиппе», которые считаются образцом греческой панэллинской пропаганды,
Исократ рисует яркую картину «рабского состояния» в Персидской державе: «Не
могут люди, выросшие в рабстве и никогда не знавшие свободы, доблестно
сражаться и побеждать. Откуда взяться хорошему полководцу или храброму воину из
нестройной толпы, зато к рабству приученной лучше собственных рабов. Даже
знатнейшие их вельможи не имеют понятия о достоинстве и чести; унижая одних и
пресмыкаясь перед другими, они губят природные свои задатки; изнеженные телом и
трусливые душой, каждый день во дворце они соревнуются в раболепии, валяются у
смертного человека в ногах, называют его не иначе как богом и отбивают ему
земные поклоны, оскорбляя тем самым бессмертных богов». Далее оратор называет
такие качества персов самого высокого ранга как вероломство, трусость,
раболепие и высокомерие.
Если подобные заимствования и объясняют происхождение
противопоставления свободных греков и варваров-персов как «рабов царя», то они
должны были иметь место не позднее второй половины VI – начале V в. до н. э.
Дальнейшему развитию этой поляризации мог способствовать уже непосредственно
накопленный опыт взаимоотношений с персами самих греков, как постоянно
находившихся при персидском дворе, так и участников греческих посольств в
Персию, часто посещавших Вавилон или Сузы в V – IV вв. до н. э., а также
история греческих побед над персами в период военного конфликта.
При обращении к рассмотрению представлений о варварах-персах
в трудах Фукидида, необходимо сделать несколько замечаний. Во-первых, в
создании образа варвара у знаменитого афинского историка фактически не
уделяется внимания лингвистическому критерию. Вероятно, это не упущение, но
вполне сознательная позиция автора. Это видно хотя бы по утверждению Фукидида о
том, что Гомер не употреблял слова «варвар», поскольку к его времени эллины ещё
не отделились от варваров и не объединились под общим именем (и далее следуют
сравнения эллинских и варварских обычаев, призванные подтвердить тезис Фукидида
об общности их происхождения). Гораздо большее значение для историка имеет
этнический фактор, обусловивший поляризацию эллинов и варваров. Прилагательное
«варварский» в тексте Фукидида [46], применённое по отношению к скифским
лучникам, выполнявшим функции полицейской стражи в Афинах [108], демонстрирует,
что типичным проявлением варварства в восприятии афинского историка были
качества, прежде всего, социокультурного свойства.
Во-вторых, историк особо выделяет азиатских варваров, хотя
нигде специально и не оговаривает их отличие от варваров европейских [46]. Что
касается последних, то среди них упомянуты некоторые эпирские племена,
негреческие племена Сицилии, македоняне, иберийцы (которые в речи Алкивиада
перед афинянами с призывом к сицилийскому походу признаются самыми
воинственными из варваров), наконец, иллирийцы и фракийцы [46]. В особенности
же два последних народа получают у Фукидида даже некую подробную
характеристику. В отношении иллирийцев историк замечает, что «иллирийцы страшны
для тех, кто с ними не встречался. Сам вид этих огромных полчищ способен
внушить ужас; невыносим их громкий боевой клич, и пустое бряцание оружия
усиливает это впечатление. Однако вступить в решительную борьбу с теми, кто
способен стойко выдержать всё это, они не в состоянии. Ведь они не сражаются в
правильном боевом порядке и поэтому не считают позором покидать под натиском
врага какую-либо порученную им позицию. Как бегство, так и нападение у них
считаются одинаково похвальными, и поэтому сама доблесть варваров на деле
остается непроявленной. При их способе сражаться, не соблюдая строй, не
подчиняясь команде, каждый охотно находит пристойное оправдание собственному
спасению» [46]. При описании фракийцев, Фукидид особо отмечает их жестокость,
говоря о том, что «ворвавшись в Микалесс, фракийцы стали разорять дома и
святилища, убивать людей, не давая пощады ни старым, ни молодым, резали всех
подряд кого ни встречали без разбора – и женщин, и детей, и даже вьючных
животных и вообще – всё живое, что попадалось на глаза. Ведь народ фракийский,
подобно самым диким из варваров, если он уверен в своей безопасности,
кровожаден до неистовства» [46].
В своём труде Фукидид неоднократно упоминает Греко-персидские
войны. В этом случае он неизменно употребляет термин «варвар» в качестве
указания на Великого царя Персии: во время войны с эгинцами, по словам историка
[46], уже ожидали нападения варвара; на десятый год после битвы при Марафоне
варвар с большим войском пошёл поработить Элладу; все отпавшие от царя эллины и
их союзники присоединились частью к афинянам, частью же к спартанцам немного
спустя после изгнания общими силами варвара [46]. Подобные же примеры
употребления термина «варвар» по отношению к царю Персии встречаются в труде
Фукидида неоднократно [46].
Необходимо сказать несколько слов о мидизме – понятии,
имеющем широкое значение: от персофильства, пассивной симпатии к персам,
приверженности к персидскому образу жизни, до активного сотрудничества с
персами, т.е. прямой измены. Возникновение самого понятия связывают с
греко-персидскими войнами. Обвинение в мидизме служило одним из наиболее
популярных приёмов в политической борьбе V в. до н. э., особенно часто
применявшихся против стратегов. Любопытно, что семантика, связанная с понятием
предательства, представлена в афинских комедиях. Весьма красноречивы в этом
отношении методы, к которым прибегает герой комедии Аристофана «Мир»
виноградарь Тригей. Он намеревается лететь на небо к Зевсу, «чтобы спросить
того, что делать затевает он со всеми нами, жителями Греции, и на вопрос раба
«А если не ответит?», утверждает: «Обвиню его и заявлю, что предал персам
эллинов» (ст. 103–107). Угроза Тригея не вызывает ни возражения, ни удивления и
воспринимается как вполне естественная и обычная. Далее Тригей обвиняет в
предательстве Селену и Гелиоса, которые давно «готовят заговор, предать хотят
они Элладу варварам», потому что варвары приносят им жертвы (ст. 406–409).
Угрозы Тригея неслучайны: в полисном мире классической эпохи обвинение в
предательстве, измене было весьма актуальным, особенно начиная со времени
греко-персидских войн. Политическим противникам нередко инкриминировали измену
в пользу персов и вообще варваров (под которыми, насколько можно судить, как
правило, тоже имелись в виду персы). Во «Всадниках» Аристофана Клеон обвиняет
Колбасника и афинских всадников как заговорщиков и грозится рассказать в Совете
об их ночных сборищах, о том, что «вы с мидянами, с царем в союзе» (ст.
502–505). В «Женщинах на празднике “Фесмофорий” женщины молятся о счастье
города и шлют проклятие всем, «кто преступно врагам предаст наши тайны
заветные, кто мидян призовет в страну» (ст. 360–367).
Аристофан руководствуется уже полностью сложившейся для V в.
до н. э. традицией использования термина «варвары», одной из сторон которой
является то, что это чужеземцы – это не греки. Он использует также
языковедческие критерии для характеристики варварства, которые имели место в
более ранней драматургии, и даже развивает их. Аристофан считал правильным
возложение на рабов всего труда земледельцев, хотя предлагал в форме комедии
реформирование социально-экономического строя общества. Он зачастую выводит на
сцену рабов, но они выступают, чтобы лишь содействовать выявлению главной идеи
автора. Зачастую за образом рабов у Аристофана таятся знаменитые политические
деятели Афин.
Обратимся к ряду примеров. В «Лягушках» Аристофан звучание
варварской речи сравнивает с щебетом ласточки [124], в «Птицах» он считает, что
варвары и вовсе не владеют языком, и грек, в случае долгого пребывания в
чужеземной стране, способен обучить языку даже варваров [124]. Но понятие
«варвар» у Аристофана включает и социокультурную характеристику, как можно
судить по употреблению в комедии «Облака» [124] выражения «человек невежественный
и варвар» – в устах Сократа по отношению к своему нерадивому ученику
Стрепсиаду.
Образ персов, называемых то варварами, то, по традиции,
мидянами, очень характерен. Особенно в этом отношении примечательны три
комедии: «Арахняне», «Осы» и «Птицы». В «Арахнянах» Аристофан словами посла,
явно в насмешку, говорит, что варвары (в этом случае, несомненно, персы)
считают только тех из людей мужчинами, кто способен много есть и пить. В той же
комедии он выводит на сцену персидского посланника в Афины – Псевдо-Артаба. В
первом случае, персидский эмиссар высказывается непонятно для греков, однако,
как это признаётся теперь в востоковедческой литературе, попытки комедиографа
представить «варварскую речь» были ничем иным, как воспроизведением с
некоторыми искажениями подлинной персидской речи. Таким образом, перед нами уже
не варваризм и не «звукоподражание», которые присутствуют в драмах Эсхила. Во
втором случае, при выражении отказа царя прислать золото в Афины, Псевдо-Артаб
произносит свою фразу на «варварский манер», т.е. на искажённом греческом языке
[119].
В «Птицах» Аристофан уподобляет персидскому царю петуха,
который называется «персидской птицей». Этот «петух» был тираном персов, и
словно «великий царь» он величественно шагает с кирбасией на голове среди птиц.
Был он так могуч, так велик и так силён, что и теперь, повинуясь его
могуществу, с утренней песней все поднимаются на работу: медники, гончары,
банщики, хлеботорговцы, мастера, изготавливающие лиры и щиты и т.д. Таким
образом, комедиограф следует традиции в представлении Персии как деспотического
государства, а Великого царя как могущественного правителя.
Аристофан в «Осах» описывает битву при Марафоне как схватку
построенных в фалангу греков против огромной массы персидских лучников. По
представлению комедиографа, одержав победу, афиняне избавились от страшной
опасности со стороны варвара. Эпизоды из истории Греко-персидских войн
упоминаются и в других комедиях. Однако, вполне очевидно, что Аристофан не
совершил никакого «переворота» в создании образа варвара-перса.
Комедии Аристофана служат наглядным свидетельством восприятия
варваров на уровне массового сознания, поскольку именно на рядовых граждан,
собравшихся в театре, как представляется, должен был прежде всего
ориентироваться автор. В «Птицах» Удод с энтузиазмом принимает идею Писфетера
наложить штраф на богов за то, что жертвенный дым доходит до них, а если те
откажутся платить, то не пропускать дым через птичий город. На вопрос
Писфетера, кто же сможет объяснить птицам эту затею, Удод отвечает: «Ты. Теперь
они уже не варвары. Я с ними жил и языку их выучил» (ст. 199–200. Пер. С.
Апта). В «Облаках» Сократ, выбранный Аристофаном в качестве объекта комедийного
изображения как носитель софистической науки, собирается взять в обучение
старика Стрепсиада, запутавшегося в долгах из-за аристократических замашек
своего сына, и просит его описать самого себя. Но Стрепсиад оказывается
неспособным воспринять всю премудрость софистов, и возмущённый Сократ
восклицает: «Ну что за варвар! До чего же невежествен! Боюсь, старик,
понадобятся розги нам» (ст. 492). Для зрителей очевидно: невежество
ассоциируется с варваром, а человек, обучившийся греческому языку, уже не
варвар.
Особое место в формировании некоего обобщённого образа
варвара принадлежит Еврипиду, этому «философу на сцене». В его произведениях
термин «варвар» очень распространён (119 раз). Этот термин практически
идентичен понятию «чужеземец», «негрек», тогда как предшествующие авторы могли
в этом значении употреблять и другие определения, восходящие к архаическому
периоду. Еврипид изображает идеального раба – это лишённый субъективных черт
хороший слуга, верный своему повелителю. Конечно, Еврипид посвятил большинство
своих трагедий мифологическим и легендарным сюжетам, главным образом, из
истории Троянской войны, но автор уже довольно существенно отстранился от
Гомера, превратив на сцене гомеровских троянцев в варваров-фригийцев.
Общепринятым в V в. до н. э. было считать Персидскую державу
«наследницей» Троянского царства Приама, а Греко-персидские войны непосредственно
сравнивать с Троянской войной; поэтому, естественно, что Еврипид во многих
случаях при характеристике «варваров» прототипом имеет державу Ахеменидов, а
эпизоды из войны ахейцев против Трои предстают прямыми аллюзиями на события
конфликта Греции и Персии. Драматург неоднократно противопоставляет
самодержавную власть у варваров, основанную на отсутствии законов и правды,
положению у греков. В «Гераклидах» афинский царь Демофонт говорит: «Ведь я не
варвар-самодержец. Мне постольку граждане покорны, поскольку сам покорен правде
– царь» [69]. В «Троянках» Елена произносит: «Ни варварские копья, ни их ярмо
сломить мы не могли…» [69]. В «Медее» противопоставляются закон и правда у
эллинов силе, которая царит у варваров. В «Ифигении в Авлиде» Еврипид ассоциирует
варварство с непомерной восточной роскошью.
В драмах Еврипида варвары характеризуются исключительно с
негативных позиций, а противопоставление варваров и эллинов выражается в
утверждении идеи превосходства греков над варварами, и даже впервые в призыве
повелевать над ними. В одной из своих трагедий драматург вкладывает в уста
Елены следующее восклицание, относящееся к варварам-троянцам, но представляющее
собой аллюзию на положение дел в Персидской державе: «Все варвары – рабы, кроме
одного» [69]. Гекуба в одноимённой трагедии говорит: «Разве варвар когда-нибудь
для грека будет друг? Ведь это невозможно» (ст. 1199–1201). В этой же трагедии
Агамемнон утверждает, что убить гостя у варваров, быть может, и пустяк, тогда
как «для нас, для эллинов, – постыдно!» (ст. 1247). «Варвары умом слабее
эллинов» («Вакханки», ст. 483). И ещё одно, весьма красноречивое утверждение:
«Во-первых, ты в Элладе и больше не меж варваров, закон узнала ты и правду
вместо силы, которая царит у вас» («Медея», ст. 537). Так Еврипид устами Ясона
объясняет разницу между варварами и эллинами – варвары не знают, что такое
справедливость и закон, их заменяет им сила. Сходную мысль выражает Ифигения,
обращаясь к Клитемнестре: «Грек цари, а варвар гнися! Неприлично гнуться грекам
перед варваром на троне. Здесь – свобода, в Трое – рабство!» («Ифигения в
Авлиде», ст. 1400–1401). В «Ифигении в Авлиде» драматург выражает идею, что
«справедливо властвовать эллинам над варварами, а не варварам над эллинами,
поскольку одни – рабы, другие же – свободные» [69], ту самую идею, которая
найдёт прямое отражение в идеологии панэллинизма, и особенно в «Политике»
Аристотеля.
Аристотель цитирует указанную сентенцию Еврипида и далее
замечает: «Так по своим природным свойствам варвары более склонны к тому, чтобы
переносить рабство, нежели эллины, и азиатские варвары превосходят в этом
отношении варваров, живущих в Европе, они подчиняются деспотической власти, не
обнаруживая при этом никаких признаков неудовольствия…» [5]. Вообще, конечно,
не было ничего нового в том, что Еврипид называет варваров «рабами», однако,
несомненной его заслугой было то, что он уподобил варваров – «рабов царя»
непосредственно рабам-варварам у греков, которые в огромном количестве были
задействованы в афинской экономике. Отсюда следует вывод, который оказал
огромное влияние на восприятие варваров впоследствии и продолжает быть
определяющим при изучении в современной исследовательской литературе как
греческой теории рабства, так и образа варвара в общественном сознании греков
[91].
В искусстве поэты и художники уделяли рабам незначительное
внимание, как правило, изображая их второстепенными, имеющими малое значение
персонами, вовсе лишёнными индивидуальной характеристики. Искусство периода
классики по характеру изображения рабов ничем не отличается от предыдущего. В
период классики совершенно нередки фигуры домашних прислужников на надгробных
рельефах или краснофигурных вазах. В образе этих персонажей отчётливо выступает
их подчинённое положение, а иногда ещё и их дурные привычки. Одним из таких
изображений является, например, раб-педагог на килике Дуриса со сценой из
школьной жизни. Он сидит, скрестив ноги, на фоне чинно держащихся учителей и
учеников. По свидетельству Аристофана такое поведение считалось признаком
дурного тона.
Менандр даёт тонкий анализ психологии рабов и уделяет им
большое внимание, что отличает его от своих предшественников. В его комедиях
можно увидеть последовательность индивидуальных, бойко описанных, колоритных
образов рабов. Такими являются мечтательный альтруист Дав, любовная
привязанность которого к Планго изображена такими плавными и ласковыми тонами,
которых не найти у представителей молодёжи в комедии. С Давом остро
контрастирует Гета – себялюбец и практик, ловкий проныра, резкий и несложный по
натуре. Есть ещё и другие отрицательные типы рабов, привыкшие к своему рабскому
положению, которые схожи с Гетой, но не тождественны ему. Полной
противоположностью стал поэтический образ арфистки Габротонон. Обладающая
душевной чуткостью и альтруизмом, она тяготится положением рабыни.
Герод в своих миниамбах рисует нам показательные примеры
тягот, выпавших на долю рабов, в отличие от изображений Менандра, занятого
рассмотрением их внутренней жизни. Рабы Герода зачастую выступают как «лица без
речей». Так, в миме «Жертвоприношение Асклепию» Кинна жёстко набрасывается с
обвинениями на свою рабыню Кидиллу, по всей видимости, ни в чём не виновную.
Кинне не уступает и хозяин эргастерия башмачник Кердон. Он добр и льстив со
своими покупательницами, но без видимого основания кричит на своего раба
Дримила, угрожая прогнать его на мельницу, что было равноценно каторге, и в
конце даёт распоряжение своему подручному убить Дримила.
В миме «Ревнивица» Герод выявляет ещё одну сторону незавидной
жизни рабов, а именно те тяготы, которые достаются на долю раба-любовника своей
госпожи, когда он уличён в измене. Все эти сцены были взяты наблюдательным
Геродом из жизни.
С творчеством Герода перекликается XV идиллия Феокрита
«Сиракузянки, или женщины на празднике Адониса». В этой будничной сценке
сиракузянка Праксиноя обращается всего с несколькими словами к своей молчаливой
рабыне. В отрывистых распоряжениях и неодобрительных эпитетах можно
почувствовать кричащий голос собственницы, от которой её служанка вряд ли может
слышать добрые слова. Влияния нового времени отражаются в V идиллии Феокрита
«Комат и Лакон», где в качестве главных действующих лиц выступают рабы-пастухи.
Несмотря на то, что их характеры представлены вскользь, они довольно чётки.
Юному и самонадеянному Лакану противопоставляется искушённый жизненным опытом
хитроумный и неразборчивый в средствах Комат. На первый взгляд может
показаться, что пастухи со своим стадом ведут довольно спокойную жизнь, но за
видимым спокойствием видна их рабская судьба и подневольность, зависимость от
произвола своего господина. Лакон, враждебный Комату, напоминает ему о той
экзекуции, которую он испытал от своего хозяина.
Намного сложнее рассуждать об эллинистическом романе,
существование которого нельзя подвергнуть сомнению. На это указывает хотя бы
упоминание Плутарха о рассказах Аристида Милетского. О содержании
эллинистических романов нельзя говорить с полной уверенностью, но их отклики
вполне можно найти в греческих романах II – III вв. н. э. Характерной чертой
для романов поздней античности является обращение героя или героини в рабство с
последующим высвобождением после ряда перипетий. Мотив перехода в рабство и
обратно привлекал внимание Менандра.
С XII в. до н. э. расселение эллинов от Чёрного моря до
Атлантического океана предполагало наличие ведения дел с местным населением,
используя различные вербальные средства коммуникации, но ни Платону, ни
Аристотелю почему-то не приходило в голову заняться переводами [120].
Переводить и писать по-гречески стали сами «варвары», очутившись внутри созданной
Александром Македонским империи, где египетский, сирийский, иврит стали языками
провинциальными, если не вымирающими. Евреи, а не греки сотворили Септуагинту –
первый перевод Ветхого Завета на греческий язык.