Возникновение и эволюция доктрины превосходства греков над варварами
Эта свобода, естественно, выражается в инертности. Свобода
германцев – это неведение неизбежной и изнуряющей борьбы с ситуациями, с
реальностью, за преобразование природы, за повиновение её собственной воле.
Нищета, свобода и леность в данном случае сводятся к одному всеобщему
мироощущению – мироощущению тех, кто «не состязается с природой». Негативная
форма, в которой в соответствии с доминирующим стилистическим приёмом
произведения представлено это основное воззрение, тут же направляет размышление
читателя к другому убеждению – к тем, кто «состязается с природой». Что
означает «состязаться с природой»? Как правило, в «Германии» на поверхности
повествования располагаются вещи точные, конкретные и будничные: «сажать
плодовые деревья, огораживать луга, поливать сады и огороды». Их естественным
смыслом дело не ограничивается. Посадка и выращивание плодовых деревьев,
требующих удобрений, скрупулёзного ухода, познаний, самостоятельно подтверждают
многовековой, целенаправленный опыт и культуру. Данное размышление не было
новым в римской литературе. Сельское хозяйство, предполагающее целенаправленное
напряжение ума и сил и осознанного труда, а поэтому выступающее как конкретная
форма персонификации природы, воспринималось и давними римскими литераторами,
например, Цицероном в его диалоге «О старости», так же, как оно понято здесь
Тацитом, – как антитеза варварству и тем самым как реализация принципа культуры
[61].
У германцев «из земли выжимают урожаи одних лишь зерновых».
Опять конкретные познания по сельскому хозяйству возникают как форма, в которую
заложена содержательная черта варварства в его противоположности с культурой.
Основным в этой позиции является глагол imperare – «повелевать, приказывать,
навязывать силой, требовать сверх сил», в схожем смысле почти неупотребляемый.
Римляне обрабатывают землю, германцы её «насилуют»; культура полагает
деятельность, варварство и тут значит или бездеятельное принятие имеющегося,
либо отношение к этому как к военному трофею. Те, кто соревнуется с реальностью,
пытаются обнаружить и употребить её внутренний потенциал; те, кто от такой
борьбы уклоняется, хотят только грабить.
Глава заканчивается информацией о том, что германцы «не
ведают ни имени осени, ни её благ». Осень, понимающаяся в художественном слове
новой эпохи как увядание природы, дождь, холод и одиночество, воспринималась
населением Средиземноморья, и римлянами в частности, как пик года. Здесь
подходил к своему каждогоднему окончанию в своём единстве и природный цикл зимы
– весны – лета, и годичная работа, и соревнование человека и природы. По этим
причинам осень была у римлян порой крестьянских народных празднеств, поэтому их
поэты прославляли «плодоносную осень», и в любом римском доме обитал лар,
представлявшийся в образе отрока, лившего из чаши «сок осени» – молодое
виноградное вино. Всё это объединялось в цельный тип благодатности мира,
постигнутого трудом и властью человека. В этот образ входили разные
составляющие – труд и воля ставили прямой целью богатство, богатство рождало
ростовщичество, преследование меркантильных интересов приводило к регламентации
и запрещениям, но всё-таки только всё это вкупе и было образом культуры.
Германцы ничего такого не знают. Не знают силы и не знают
личности, которая вот этой своей энергией перекликается с природным и
социальным целым. Не знают потому, что их жизнь – это единение человека с
необработанной природой; бедность, но и свобода; независимость и леность;
потому, иными словами, что они варвары.
Тацит, таким образом, опять приводит нас к проблеме «трудолюбия
и деятельной энергии», которая составляла основание его жизненного опыта в
течение 70–90-х гг. и которая составляла для него в то же время проблему
римской virtus – «гражданской доблести». В этой теме с самого основания
уживались нормы действительного общественного поведения и преданность
нравственному идеалу – ценностям римской гражданской общины. Наличие житейского
опыта убедило Тацита в том, что virtus является величайшей ценностью римского
мира, но из настоящей реальности, его охватывающей, она на глазах пропадает,
что этические нормы, одним словом, нераздельны с проблемами социального
развития, т.е. с историей. Небольшие работы, которые положили начало его
литературной деятельности, как бы намечают некоторые стадии на пути развития
этого взгляда. В «Агриколе» трудолюбие и инициатива ещё не имеют зависимости
именно от истории – они доступны всякому, кто смог защитить себя от карьеризма
и честолюбия, и делают каждого скромного, честного, верного отечеству римлянина
«великим мужем», олицетворяющим в новой форме старую римскую virtus. Ценности
гражданской общины изображаются здесь ещё пропорциональными человеку,
возродимыми и совершенными. В «Германии» они утрачивают свою совершенность,
т.к. преобразующая природу целеустремлённая и эффективная энергия выступает
цельным корнем римского мира – источником не только его геройств, но и
неотъемлемых от них его недостатков. По этим причинам virtus лишается своего
конкретно-этического, человечески воплотимого характера – её придётся искать
уже не в поведении граждан, в котором геройство всегда непосредственно связано
с недостатком, а в общих характеристиках римского мира, которые делаются явными
только при уподоблении его миру варваров [61].
Поднимая на пьедестал германцев, Тацит, таким образом,
подвергал критике устои императорского Рима эпохи его заката, где суждения о
чести, человеческой добродетели, супружеской преданности главным образом
разнились с теми, которые имелись в эпоху полисной демократии. Сочинение
Тацита, созданное на завуалированном соотнесении уклада жизни, традиций,
особенностей характера римлян и германцев, социального устройства союза
германских племён и Римской империи, был одним из первых в истории европейской
общественной мысли произведением, где критиковалась цивилизация как таковая. Есть
причины полагать, что критика, показывающая отношение к западной культуре
многих из знаменитых зарубежных ученых-культурологов, основывается на
рассуждениях Тацита, который первым выразил мысль о том, что цивилизация
представляет собой не только благо, но и зло.
В данной мысли, прежде всего, содержится заслуга Тацита перед
культурологией, т.к. до неё мир культуры (а по соображениям древних римлян, это
была территория, ограниченная рубежами Римской империи) воспринимался только в
положительном свете. Иначе говоря, Тацит первым обозначил проблему, которая и
до нынешнего времени не утратила своей актуальности, проблему соотношения
культуры и цивилизации.
Необходимо сказать, что Тацит первым из европейских философов
обозначил критерии, которые позволили провести границу между странами и
государствами цивилизованными и нецивилизованными. По его мнению, первые
разнятся со вторыми, главным образом, тем, что у них имеется государственность,
значительный уровень материального достатка и письменность. С его точки зрения,
цивилизованные народы проживают в городах, они могут обрабатывать земельные
участки и получать богатые урожаи, работать с металлом и создавать произведения
искусства. Критерием цивилизованности, по Тациту, служит материальное и
профессиональное разделение общества, выделение в нём людей, занятых
специализированным делом, соединённым с управлением, судопроизводством,
совершением религиозных обрядов, изменение форм брака и модификация его
значения в социальной жизни.
По существу, Тацит называет все те признаки, на которых
делают акцент многие этнографы XX в., занимающиеся в своих работах изучением
вопроса культурно-исторической типологии и этапов исторического развития
человеческого общества. Тацита, вместе с другими с греческими авторами, следует
причислить к первым этнографам, сформировавшим костяк изучения локальных
культур, вырабатывавших принципы классификации этнографического материала, на
котором основываются в своих изысканиях и современные этнологи.
После Тацита почти никто из римских философов
культурологические вопросы не поднимал. Социальную мысль Древнего Рима эпохи
заката империи беспокоили проблемы совсем другого плана, в основном, связанные
с утверждением новой – христианской – идеологии. Внутренняя духовность тех лет
нисколько не способствовала разработке культурологических проблем, которые
понемногу были вынесены на периферию философской науки.
Богатейший материал, имеющий отношение к рабовладению,
включают сочинения Цицерона. Эти сведения фрагментарны, по ним невозможно
воссоздать в полной мере общие характеристики рабовладения I в. до н. э., но
они имеют безусловную ценность и способствуют выявлению ряда основных вопросов,
возникающих перед учёными. Необходимо учитывать, что при исследовании истории
рабства учёным нередко случается прибегать к источникам разного времени. Тем
существеннее привести к единой системе большое количество свидетельств Цицерона
для восстановления картины античного рабства I в. до н. э., т.к. подтверждения
современника всегда возбуждают огромный интерес и являются наиболее ценными. Б.
Больц по данному поводу отмечает: «Случайные высказывания Цицерона об
источниках рабства не дают нам столько, сколько надписи и юридические
документы. Тем не менее, они могут дополнить и подтвердить данные документов,
главное же то, что это данные свидетеля, который сталкивался с этими вопросами
в собственной «фамилии» и своей профессиональной практике адвоката и политика»
[45].
Положение об источниках рабства многократно становилось
объектом исследования, тем не менее, до настоящего времени во мнениях историков
есть расхождения. Источники рабства давно установлены, но дискуссионным
остаётся вопрос о значимости каждого из них. До сегодняшнего дня вопрос о
наиболее значимом источнике рабства, каковыми являются в I в. до н. э. война и
внутреннее рабство, остаётся спорным.
Ещё Аристотель предопределил, что всё полученное в ходе войны
принадлежит победителю, а войны с целью пополнения рабов мыслил справедливыми
[5].
Римляне постигли эту истину, и людей, захваченных во время
войны в плен, отдавали в рабство. Цицерон всего единожды выступал полководцем в
период своего наместничества в Киликии. Сокрушив непокорённые племена Амана, он
в реальности употребил закон войны. Он пишет Аттику, что бойцам «отдал всю
добычу, кроме лошадей. Рабы были проданы на третий день Сатурналий. Когда я
пишу это, выручка на торгах доходит до 12 млн сестерциев» [23].
Точное число пленных, обращённых в рабство, определить
тяжело. А. Валлон пишет: «Пленников ещё считали во время первых войн Италии...
Но впоследствии Рим знал одни лишь победы... он значительно меньше стал
интересоваться этим подсчётом... Даже Цицерон, возвратившись после осады
Пинденисса и из своего похода на Исс, не считает своих пленников. Он
ограничивается тем, что сообщает Аттику, что их продавали в тот момент, когда
он писал, в третий день сатурналий. Итак, о них не говорят даже в общих
терминах, за исключением некоторых замечательных случаев» [33].
Отталкиваясь от приблизительной стоимости рабов в Риме, можно
вычислить число рабов, проданных Цицероном. Е.М. Штаерман и Т. Франк
считают среднюю стоимость рабов 500 денариев [116]. Беря за основу эту цифру,
были проданы примерно 6 тыс. человек. Но в Киликии едва ли рабы имели ту же
цену, как в Риме, да и в Риме цены расходились от 100 до 500 денариев, а на
перифериях были ещё более низкими. Цицерон в речи за Квинкция сообщает об
отправке рабов для торговли из галльского имения в Рим, где они имели дорогую
стоимость, в противном случае не было резона перевозить их в столицу [23]. Во
время Митридатовой войны Лукулл в Вифинии назначал цену рабам по 4 драхмы
(примерно 4 денария) [23].
В.И. Кузищин считает, что Цицерон не мог запрашивать высокую
цену за киликийцев, т.к. продавались дикие горцы, не обученные каким-либо
ремёслам, и продавалась сразу огромная масса людей, что обычно приводило к
снижению их цены [65]. Таким образом, в свете этих данных следует принять более
низкие цены на рабов, проданных Цицероном в Киликии, и это значит, что было
продано в рабство значительно более 6 тыс. Е.М. Штаерман считает, что в III – I
вв. до н. э. Рим за счёт порабощения военнопленных получал всего около 6 тыс.
рабов в год [116].
Поход Цицерона был обычным предприятием, не вызывавшим
особого перечисления добытого на войне, но, как любое победоносное предприятие,
он приумножал количество рабов в Риме.
Брат Цицерона Квинт воевал в армии Цезаря в Галлии и пообещал
Марку прислать рабов из Галлии. Цицерон дал брату ответ: «Ты обещал мне рабов;
очень благодарен тебе за это... Но, пожалуйста, думай о моей выгоде только в
том случае, если это вполне соответствует и твоей выгоде, а особенно твоим
возможностям» [23]. Разговор, видимо, идёт о военной добыче, а не о
приобретении, т.к. при коммерческих сделках в письмах Цицерона, как правило,
оговаривается финансовый вопрос. Если принимать во внимание, что Цезарь
раздавал рабов солдатам во время походов, можно допустить, что и легаты Цезаря
могли приобрести рабов за счёт военной добычи, снабжая рабами себя и своих
близких.
В пору похода Цезаря в Британию Цицерон написал Аттику о
нищете острова: «никакой надежды на добычу, разве только на рабов», и то
неквалифицированных, не обученных наукам и музыке [23].
Были эпизоды превращения пленных в рабство во время
Союзнической войны, о чём говорит Цицерон в речи за Клуенция [23]. Правда, по
окончании войны союзники наделялись правами гражданства и должны были быть
отпущены из рабства, но их хозяева не спешили с освобождением.
Не только захваченные в плен воины, но и население покорённых
городов обращались в рабство. Это право победителя Ксенофонт находит
изначальным законом. «Во всём мире извечно существует закон: когда
захватывается вражеский город, то всё в этом городе становится достоянием
завоевателей – и люди, и имущество» [71]. Тит Ливий также мыслит правом
победителя обращать в рабство жителей одолённой страны. «Есть ряд законов
войны, которые являются справедливыми как для тех, кто их применяет, так и для
тех, кто претерпевает их действие: они состоят в том, что посевы сжигаются,
здания разрушаются, а люди и скот уводятся в качестве добычи» [21].
После завоевания Сардинии население было продано в рабство.
После разгрома Коринфа продаются коринфяне. В период гражданской войны Аттик
извещает Цицерона о продаже в рабство реатинцев [23].
Военнопленные могли выкупаться, что в очередной раз доказывает,
что они являются рабами победителя и имеют установленную цену. Цицерон –
идеолог полисного уклада, и выкуп из плена гражданина полиса находит
достоинством граждан, которым он всецело дорожит. «Доброта, состоящая в выкупе
пленников из рабства и в помощи неимущим, полезна и государству... Это
обыкновение проявлять доброту я считаю гораздо выше щедрости при устройстве
зрелищ» [23].
Несмотря на то, что сообщения Цицерона о войне как источнике
рабства единичны, но их совершенно достаточно для того, чтобы прийти к
заключению о значительной роли войны в увеличении числа римских рабов.
И более поздние историки, и современник Цицерона Цезарь,
написавшие о I в. до н. э, доказывают сведения, предоставленные Цицероном. Не
только масштабные военные предприятия (Рим в I в. до н. э. практически
постоянно воюет), но и мелкие военные походы, аналогичные походу Цицерона,
приумножали наплыв рабов в Римской республике.
Другим способом приобретения рабов было пиратство. В речах о
Манилиевом законе и против Верреса Цицерон очень красочно изображает несчастья,
нанесённые пиратами. Уходящие в морское плавание «рисковали жизнью или
свободой, т.к. приходилось плыть... по морю, кишащему пиратами» [23]. Не только
в море, но и на суше можно было стать добычей пиратов, «велико было число
союзных городов, покинутых их населением из страха или захваченных морскими
разбойниками» [23].
Внутренним способом увеличения числа рабов было их
естественное воспроизводство. При условии, что отец свободен, а мать – рабыня,
дети появлялись на свет рабами. Супружества рабов не имели законных оснований.
Плавт выражает негодование: «Видел ли кто когда-нибудь браки рабов! Раб,
берущий супругу! Это противно обычаю всех народов» [102].
Цицерон не имел в доме ни одного выращенного раба, а у его
друга Аттика, по свидетельству Корнелия Непота, в хорошо устроенном и наученном
семействе не было рабов, которые не были бы рождены и развиты в доме. Аттик
приобретал рабов. Цицерон вспоминает приобретённый Аттиком отряд гладиаторов,
но, по всей видимости, он отдавал предпочтение домашним рабам, выросшим в доме.
О таком рабе пишет Цицерон: «Алексиду, добрейшему мальчику – если только он
случайно, пока я отсутствовал, не превратился в молодого человека (ведь он,
казалось, это делал), – пожалуйста, пожелай здоровья» [23]. И ещё лишь
единственный раз проскальзывает в письме Целия Цицерону раб Беллиен,
воспитанный в доме некоего Деметрия [23].
Бесспорно, естественное воспроизводство рабов занимало своё
место в Риме. В своём доме отдельные хозяева отдавали предпочтение доморощенным
рабам, находя их более покорными и верными. Остаётся выяснить, в какой мере
этот источник мог быть массовым в I в. до н. э. Если брать в расчёт лишь
существенные войны, в которых участвовал Рим при жизни Цицерона (Митридатовы
войны и покорение Галлии), можно говорить о том, что Рим на протяжении многих
лет приобретал рабов путём войны. В этой обстановке едва ли было рентабельно
растить рабов не только для домашнего услужения, но и для широкого применения
их труда в хозяйстве.
В.И. Кузищин замечает, что выращивание рабов в доме было
более дорогим предприятием, нежели их приобретение, даже если брать немного
завышенную среднюю цену рабов в 500 денариев. Из алиментарного фонда I в. н. э.
мальчик-сирота имел 16 сестерциев ежемесячно, а содержание вскормленника (до 20
лет), по всей вероятности, обходилось в 960 денариев. Воспитание
квалифицированного раба стоило еще больше [65].
Т. Франк устанавливает, по предоставленным сведениям Катона,
проживание раба в 78 денариев в год. Значит, двадцатилетний раб будет
обходиться 1560 денариев, т.е. его цена равна стоимости трёх рабов,
приобретённых по значительной цене в 500 денариев. На подрастающего раба
расходовали меньше средств, чем на зрелого трудящегося раба, и трудиться раб,
бесспорно, будет раньше двадцатилетнего возраста. Причём не все господа
соблюдали катоновскую норму. Но если ребёнка с детства держать на голодном
пайке, из него не получится наделённого физической силой работника. На рынке же
можно было приобрести взрослого, сильного раба даже за 4 денария, как в пору
походов Лукулла.
Е.М. Штаерман делает заключение, что «прирождённый раб был
гораздо более типичной фигурой, чем проданный в рабство пленный» [103].
Этот вывод вызывает неоднозначные мнения у многих
исследователей. М.М. Слонимский пишет: «В период расцвета рабовладельческой
формации роль внешних источников рабства была преобладающей» [95]. Его мнение
поддерживает Б.И. Коваль [62]. А.И. Павловская по свидетельствам Полибия
(«современника и участника событий») отмечает, что для III – II вв. до н. э.
«война становится важнейшим (но, конечно, не единственным) источником рабства»
[79]. Предоставленные Цицероном данные позволяют применить этот вывод и на I в.
до н. э. Все учёные отмечают, что на войне происходило обращение в рабство не
только попавших в плен, но и людей из разных категорий свободного населения.
Она предоставляла большой потенциал победителям после покорения нового
государства порабощать его жителей.
Цицерон в речи за Цецину приводит допустимые случаи
порабощения свободных: военачальник может быть выдан неприятелю и если «будет
принят, делается собственностью тех, кому он выдан», отец может продать в
рабство сына, народ может продать уклонившегося от военной службы. «Тот же
народ продаёт уклонившегося от ценза... как настоящий раб путём ценза получает
свободу, так и тот, кто, будучи свободным, не пожелал участвовать в цензе, этим
самым добровольно исключил себя из числа свободных» [23].
Ни Цицерон, ни прочие источники не указывают на практическое
применение этих давних законов в жизни поздней республики. Дважды говорит
Цицерон о противозаконной продаже в рабство свободных. В первом эпизоде
разговор идёт о самнитской женщине, т.е. уже гражданке Рима после Союзнической
войны, и она была освобождена. Во втором случае в рабстве оказался свободный
фригиец, и у родных не получилось его освободить. Обращение в рабство свободных
неграждан тоже было противозаконным, но, по всей видимости, у них не всегда
получалось защитить свои права перед римским судом. Цицерон в письме к брату в
провинцию Азию сообщает о неком Лицине, который вёл охоту на людей. Квинт
Цицерон угрожал по суду предать огню Лицина живым, если его поймают [23].
Значит, законы Рима наказывали за обращение в рабство свободных и кражу чужих
рабов. Но факты несоблюдения законов были нередкими, особенно в провинциях.
Закон Петелия 326 г. до н. э. налагал запрет на
рабство-должничество для граждан Рима. У Цицерона единственный раз упоминается
о праве собственности по долговому обязательству, но разговор идёт не о рабе, а
о товарище Цицерона и Аттика банкире Мании Курии, который шутит по поводу своей
подчинённости Цицерону и Аттику. Легитимным путём продажа в рабство за долги
римских граждан была неосуществима. Только установив черту между свободными и
рабами, граждане древнего государства могли поддерживать общность и единство.
«Отмена долгового рабства пролагала непроходимую грань между свободным бедняком
и рабом... где насчитывалось большое число рабов, гражданский коллектив
благодаря этому мог сохранить единство и сплочённость. В противном случае он
был бы беззащитным перед лицом рабов» [115].