Суицид, как социально-философская проблема

трудно, достойно умереть легко.

Вроде бы всем хорош стоицизм, только, с точки зрения современного

человека, слишком уж легко готов расстаться с жизнью. Хочется думать, что

со времен Стои она все-таки поднялась в цене.

Смерть Клеанфа, ученика и преемника основателя стоицизма Зенона,

оставляет чувство некоторого морального дискомфорта. Когда философ заболел,

врачи посоветовали ему воздержаться от приема пищи. Клеанф двое суток

ничего не ел, и ему стало лучше — опасность миновала. "Он же, — пишет

Плутарх, — изведав уже некую сладость, порождаемую угасанием сил, принял

решение не возвращаться вспять и переступил тот порог, к которому успел уже

так близко придвинуться". Что-то здесь все-таки не так. Возможно, стоицизм

— отличная философия смерти, но вряд ли стоит преподавать ее в школах в

качестве философии жизни.

Воззрения на суицид эпикурейцев сходны со стоическими, хотя две эти

философские школы несколько веков оппонировали друг другу по целому ряду

основополагающих вопросов — главное различие именно в том, что эпикуреизм-

то как раз в первую очередь учит правильно жить. И, что существенно, жить

счастливо. Учение Эпикура в его этической части как нельзя лучше

соответствует мировоззрению современного человека. Эпикуровская формула

бытия обаятельна (жить благородно и весело), желания оспаривать ее не

возникает. Прославленное бойкотирование смерти ("Смерть нас не касается:

когда мы есть — нет ее, а когда она приходит, то исчезаем мы"), пожалуй,

звучит несколько легкомысленно, но к основным постулатам этики Эпикура

трудно не прислушаться:

. Боги (Бог), возможно (и даже почти наверняка), есть, но им (Ему) не

до человека, а стало быть, и человеку не должно быть до них (Него)

дела. Надейся не на Него, а на себя.

. Жить надо в мире с собой, по возможности абстрагируясь от внешних

условий.

. Правильная жизненная установка — безмятежность духа и свобода от

страха перед миром и смертью.

Замечательно сказано: "Не сдавайся ни судьбе, ни чему-либо другому. Но

когда явится необходимость расстаться с жизнью» то смело отрешись от нее и

от всех, кто по пустоте скован ею; мы выйдем из жизни с прекрасными словами

на устах и возгласим: "Хорошо мы пожили!" (Эпикур).

Противоположной точки зрения придерживались Платон и Аристотель

(позднейшие оппоненты суицида, в том числе и отцы церкви, строили свою

систему доказательств, используя их наследие).

Платон поставил перед собой очень сложную задачу: не отрекаясь от любви и

почтения к своему учителю Сократу, показать, что самоубийство, совершенное

этим идеальным человеком, — не выход и не способ. Для этого Платону

пришлось вложить в уста своего героя слова, из которых следует, что

поступок Сократа — не правило, а редкое исключение, которое может быть

санкционировано лишь высшей силой (та самая аргументация, которую

впоследствии повторит блаженный Августин). Обращаясь к своему ученику

фиванцу Кебету, Сократ говорит: "Сокровенное учение[1] гласит, что мы,

люди, находимся как бы под стражей и что не следует ни избавляться от нее

своими силами, ни бежать, — величественное, на мой взгляд, учение и очень

глубокое. И вот еще что, Кебет, хорошо сказано, по-моему: о нас пекутся и

заботятся боги, и потому мы, люди, — часть божественного достояния.

Согласен ты с этим или нет?

— Согласен, — отвечал Кебет.

— Но если кто-нибудь из тебе принадлежащих убил себя, не спросившись

предварительно, угодна ли его смерть тебе, ты бы, верно, разгневался и

наказал бы его, будь это в твоей власти?

— Непременно! — воскликнул Кебет.

—А тогда, пожалуй, совсем не бессмысленно, чтобы человек не лишал

себя жизни, пока бог каким-нибудь образом его к этому не принудит, вроде

как, например, — сегодня — меня".

Платон осуждает не самоубийство вообще, а лишь тех, кто убил себя "от

малодушия и праздности". Что ж, с этим, наверное, можно согласиться. Хотя

имеют ли право оставшиеся в живых решать, достойными или недостойными были

мотивы самоубийцы?

Если рациональность Платона все же апеллирует к религиозному сознанию и

основана на аксиоме, утверждающей, что человек — раб божий и потому не

имеет права произвольно уходить из жизни, то Аристотель больше подчеркивает

антиобщественность этого деяния. Оно является актом безответственным и

преступлением против государства, ибо загрязняет город и ослабляет

общество, лишая его полезного гражданина. Самоубийство "заманивает людей

двумя приманками — легкостью и честью", но на самом деле есть трусость и

дезертирство, так как убивающий себя подобен солдату, который бросил свой

пост.

Резоны Аристотеля не столь убедительны для нас — конечно, за исключением

тех из нас, кому нравится воображать себя солдатом на посту.

Философия Средневековья.

Неприятный факт: христианство повело страстную, непримиримую борьбу с

самоубийцами, продолжающуюся и поныне, не столько из высших соображений,

сколько из меркантилизма, выполняя заказ земных властей. Все имеет свою

цену, в том числе и возможность спасти миллионы душ, которую христианство

получило с обретением статуса государственной религии.

Не секрет, что в первые века своего существования гонимая религия

относилась к мученичеству, то есть альтруистическому самоубийству во имя

веры, с благоговением. Христианство не смогло бы добиться такого авторитета

без страстотерпцев, добровольно шедших на крест или на арену цирка, в пасть

голодным хищникам. Однако государству и государственной религии мученики ни

к чему — никогда не знаешь, чего от них ожидать, и примерно с V века

отношение церкви к добровольной смерти во имя веры начинает меняться.

Утвердив принцип "кесарю кесарево", церковь расширила трактовку принципа

"Богу Богово": бессмертная душа принадлежит Всевышнему, и только Он волен

ей распоряжаться.

Искоренение беса самоубийства проводилось с трудно вообразимой для наших

времен обстоятельной неторопливостью, растянувшись на столетия. Первая

атака была предпринята еще на закате Западной империи, на Арльском соборе

452 года, где суицид впервые был объявлен преступлением, а те, кто его

совершают, — "объятыми диавольским безумством". В 533 году Орлеанский

собор, следуя пожеланию судебных властей, отказал в христианском погребении

самоубийцам из числа осужденных преступников, ибо, совершив самосуд, они

обманывают закон, уходят от положенного наказания. Следующий шаг был

предпринят на Бражском соборе 563 года, введшем карательные санкции против

всех самоубийц: им отказали в церковном отпевании и погребении. Толедский

собор 693 года отлучил от церкви не только самоубийц, но и тех, кто,

попытавшись покончить с собой, остался жив.

Христианская церковь относилась к самоубийству гораздо непримиримее, чем

к убийству. Эта явная несправедливость аргументировалась тем, что убийца

еще может раскаяться в своем злодеянии, а самоубийца такой возможности

лишен. На самом же деле снисходительность к первому из смертных грехов

объяснялась все теми же государственными интересами: и светской, и

церковной власти было не обойтись без собственных убийц, состоявших у них

на службе.

Каждая из ужесточающих мер, вводимых церковью против самоубийц,

немедленно сопровождалась еще более строгими актами светской власти.

Рьяность властей имела кроме религиозной и финансовую подоплеку: еще в

законах Людовика Святого (XIII век) самоубийцу предписывалось не только

подвергать посмертному суду, но и лишать имущества, переходящего к барону.

С централизацией власти наследователем самоубийц стала корона.

Таким образом христианская церковь сформировала безоговорочно негативное

отношение к суициду лишь через 500—600 лет после своего возникновения.

При отсутствии канонических обоснований отцам церкви, участникам

антисуицидных церковных соборов V— VII веков, было не так-то просто

доказать тезис о недопустимости самоубийства. Положение усугублялось тем,

что сам Иисус принял смерть добровольно, то есть фактически закончил свое

земное существование самоубийством. Примеру Агнца последовали сотни и

тысячи христианских мучеников. Одни безропотно и даже с радостью

предавались в руки палачей, другие убивали себя сами и именно за это были

причислены христианской церковью к лику святых.

Ранние вероучители Тертуллиан (II век) и святой Иероним (IV век)

восхваляют верность Дидоны, предпочетшей самосожжение повторному браку. У

Евсевия Кесарийского (III век) описано тройное самоубийство антиохийской

христианки Домнины и двух ее дочерей, которые, спасаясь от разнузданной

диоклетиановой солдатни, бросились в реку "и погибли незапятнанными среди

волн".

В IV—V веках появились христианские фанатики-донатисты (последователи

карфагенского епископа Доната), которые так неистово жаждали мученичества

во имя веры, что церковь в конце концов объявила их еретиками. Донатисты

убивали себя по поводу и без повода, создав своеобразный культ

самоубийства. Донатисты верили в то, что человек может достичь святости

усилием воли, однако правящая церковь усмотрела в этой установке грех

гордыни.

Святой Августин, первым из отцов церкви обрушившийся на суицид,

утверждал, что спасение идет только от Бога, а самоубийство, даже

совершенное во имя веры, — "мерзкий грех, заслуживающий проклятия, худший

из грехов, ибо в нем нет возможности раскаяться". Диспуты с адептами

донатизма в конце концов сменились репрессивными мерами. Именно тогда в

христианском мире утвердился принцип "веры насильно", вознесший церковный

институт к вершинам земной власти, но подорвавший самую основу

христианства.

Поскольку сослаться на установления Библии Августин не мог, он главным

образом оперировал аргументами, почерпнутыми из сочинений Платона, дополнив

их суждением о том, что убить себя — означает убить образ Божий. И все же у

Августина еще нет полного запрета самоубийства. Для оправдания христианских

мучеников, лишивших себя жизни во имя веры, вероучитель ввел категорию

самоубийства, внушенного свыше, то есть совершенного по велению Господа

(таков, например, случай Самсона).

Однако для позднейших вероучителей допущение Августина оказалось слишком

либеральным. Святой Бруно (XI век) отказал самоубийцам в мученическом

венце, назвав их "страстотерпцами во имя Сатаны", а окончательно

обвинительное заключение в их адрес было сформулировано Фомой Аквинским

(XIII век). В "Сумме теологии" Аквинат объявляет самоубийство трижды

смертным грехом: против Господа, дарующего жизнь; против общественного

закона; против человеческого естества — инстинкта самосохранения,

заложенного в каждом живом существе. "Всему сущему свойственно любить себя

и продлевать свое бытие; самоубийство противно и природным устремлениям, и

тому милосердию, с коим человек должен к себе относиться".

Разрешил святой Фома и два давних вопроса, с которыми не справился

Августин: может ли христианка прибегнуть к самоубийству, если ей угрожает

изнасилование? И еще: допустимо ли самоистребление ради веры — путь,

который избрали многие раннехристианские мученики? "Не позволено женщине

убивать себя ради того, чтобы избежать осквернения, — пишет автор "Суммы".

— Ибо никто не вправе избегать малого греха, прибегнув к греху большому. А

на женщине, подвергшейся насилию, и вовсе греха нет, если над ней

надругались без ее согласия. Как сказано у святого Луки: "Не осквернится

тело без соизволения души". Да и всякому очевидно, что грех прелюбодеяния

либо супружеской неверности несравним по тяжести с грехом убийства и тем

более самоубийства". К самоубийцам во имя Господа Фома Аквинский суров:

"...Некоторые убивают себя, полагая, что поступают мужественно, как это

сделал Разис; но сие не доблесть и не проявление истинной силы. Так

поступает душа слабая, не способная вынести страдания".

Философия Нового времени.

С приходом Ренессанса и зарождением концепции гуманизма варварство

стало уходить в прошлое. Нравы смягчались, нетерпимость постепенно выходила

из моды, а жестокость и суеверие из похвальных качеств перешли в разряд

постыдных. Европа вступала в новые времена.

Впервые о естественных правах человека — на жизнь, на справедливый суд,

на собственность — заговорили в Англии и поначалу только применительно к

баронам ("Великая хартия вольностей", XIII век). К началу Нового времени

идея о том, что у государя есть не только права, но и обязанности, а у

подданных не только обязанности, но и права, распространилась по всей

северной Европе. Этот поистине революционный переворот в умах, вознесший

индивида и тем самым неминуемо приспустивший с недосягаемой высоты и

кесаря, и Бога, свершился благодаря мыслителям и сочинителям: Томасу Мору,

Эразму Роттердамскому, Мартину Лютеру, Шекспиру, Спинозе, Декарту, Гоббсу,

Сервантесу, которые каждый на свой лад учили человека тому, что он достоин

уважения.

Это не замедлило сказаться на отношении общества к суициду. Первым

защитником самоубийц был Монтень, оправдывавший "благородное самоубийство"

и восхищавшийся доблестными женщинами античности, жертвовавшими жизнью во

имя долга или любви. В следующем столетии пространную и эмоциональную

апологию суицида написал Джон Донн, однако опубликовать свой "Биатанатос"

позволил лишь посмертно — очевидно, боялся потерять хорошее место диакона в

лондонском соборе Святого Павла. Дэвид Юм, вознамерившийся "вернуть

человеку его утраченную свободу", издал свой труд "О самоубийстве" (1777)

через двадцать лет после того, как этот трактат был написан. Почти сразу же

книга попала в список запрещенных изданий, но в конце XVIII века это было

уже явным анахронизмом — эпоха безоговорочного осуждения суицида подходила

к концу.

Первые симптомы послабления проявлялись и раньше. Чрезмерная суровость

светского и церковного закона была трудноприменима на практике — и по

эмоциональным, и по материальным соображениям. Люди все равно убивали себя,

невзирая на земные и небесные кары. Оставались друзья, которые не желали

отдавать останки самоубийцы на поругание, оставались родственники, которым

нельзя было выжить без средств к существованию. Поэтому чаще всего факт

самоубийства скрывался; покойника благополучно отпевали, хоронили на

кладбище, а власти смотрели на это сквозь пальцы. В тех же случаях, когда

утаить причину смерти было невозможно, самоубийцу объявляли безумным или

"временно помутившимся в рассудке" — в большинстве стран это освобождало от

церковного и уголовного наказания.

Восемнадцатое столетие завершилось тем, что признало за человеком право

на жизнь. Это поставило перед юристами сложную задачу: является ли это

право одновременно и обязанностью? Ни в одной из конституций и деклараций

прав человека этого не утверждалось. Если у человека есть юридическое право

жить, стало быть, он может и не пользоваться этим правом, то есть

прекратить своё существование. Понадобились долгие десятилетия, чтобы

уголовное законодательство различных стран было приведено в соответствие с

их основным законом.

Французская революция, пролившая реки крови, но показавшая всему миру,

как надо расправляться с предрассудками и анархизмом, первой вычеркнула

самоубийство из списка уголовных преступлений. Последняя же из европейских

стран на это решилась Великобритания, сохранявшая в кодексе антисуицидную

статью вплоть до 1961 года.

Между двумя этими событиями – 170 лет упорной борьбы государства и церкви

с общественным мнением, все более и более сочувствием по отношению к

самоубийству. Твердая власть не любит, когда подданные проявляют своеволие,

предпочитает лишать жизни сама, поэтому при тоталитарных режимах, будь то

наполеоновская Франция или коммунистическая Россия, самоубийство как

социальное явление сурово осуждалось или замалчивалось. Во времена

Итальянского похода Бонопарт, обеспокоенный количеством самоубийств в рядах

своей победоносной армии, издал специальный указ, в котором говорилось:

«Солдаты! Нужно уметь преодолевать сердечные страдания! Для того чтобы

выдержать душевные невзгоды, потребно не меньше силы воли и мужества, чем

для того чтобы выдержать залповый огонь неприятеля!» Великому полководцу

принадлежат и такие слова: «Смерть как акт отчаяния – это трусость.

Самоубийство не отвечает ни моим принципам, ни месту, которое я занимаю на

мировой арене. Я человек, приговоренный к жизни». С другой стороны –

исторический факт: в канун первого отречения Наполеон принял яд и остался в

живых лишь благородя тому, что отрава от длительного хранения утратила свою

действенность…

Во второй половине XIX века в цивилизованных странах самоубийц уже не

подвергали публичному поношению, но закон по-прежнему был суров по

отношению к тем, кто пытался уйти из жизни, но не сумел. В Англии же

государство бралось завершить не доведённое до конца самоубийство при

помощи палача – попытка суицида каралась смертной казнью. Вот отрывок из

письма Николая Огорева бывшей проститутке Мэри Сазерленд (он «спас» эту

падшую женщину, и она стала его верной подругой до конца жизни): «Тут

повесили человека, который перерезал себе горло, но был спасён. Повесили

его за попытку самоубийства. Врач предупредил их, что вешать его нельзя,

потому что разрез разойдётся, и он сможет дышать прямо через трахею. Его не

послушали и повесили. Рана немедленно раскрылась, и повешенный ожил.

Понадобилось много времени, чтобы собрать олдерменов. Наконец они собрались

и решили перетянуть шею приговорённого ниже раны и держать так, пока он не

умер. О, Мэри, что за безумное общество и что за идиотская цивилизация».

Этот возглас очень точно отражает состояние умов и общественное

настроение думающих людей XIX века. Из жуткого, табуированного призрака,

загнанного в самый угол общественного сознания, суицид превращался в

мощное, многокомпонентное явление, в котором сочетались кризис религии,

изменение мироощущения личности, социальный кризис, распад патриархальной

семьи и множество иных факторов.

Как уже было сказано мэр города Бордо Мишель Эйкем де Монтень был первым,

кто, спустя полутора тысяч лет после поздних стоиков и поздних эпикурейцев,

подал в голос в защиту самоубийц, опубликовав свои «Опыты», впоследствии

включённые в ватиканский «Список запрещённых книг».

Монтень — один из первых свободных умов зарождающейся гуманистической

эпохи и уже поэтому не может осуждать тех, кто осуществил свое право на

свободу выбора в главном из вопросов бытия: жить или не жить. Автор

"Опытов" порицает лишь тех, кто наложил на себя руки из малодушия, но

самоубийство из благородных мотивов вызывает у него уважение.

Однако у Монтеня теме суицида отведено совсем немного места — для

рассудительного и вместе с тем оптимистичного рационалиста эта тема,

видимо, представляла скорее отвлеченный интерес, и свободу окончательного

выбора он отстаивал не из личной заинтересованности, а из принципа и любви

к справедливости. Первый же трактат, целиком посвященный апологии

самоубийства, появился несколькими десятилетиями позднее.

Страницы: 1, 2, 3, 4, 5