Суицид, как социально-философская проблема

инсценировали его самоубийство. Арестованный падишах якобы перерезал себе

артерию, подстригая бороду маникюрными ножницами. Такая бесчестная смерть

должна была устранить со сцены неудобную фигуру, а заодно подтвердить

правильность решения шейх-уль-ислама о низложении безбожника. К той же

тактике прибегли очернители памяти вольнодумного багдадского поэта аль-

Маарри (XI век), распустившие слух о том, что нечестивец якобы наложил на

себя руки.

Поэтическая и новеллистическая традиция мусульманского Востока, склонная

к цветистости и преувеличению, романтизировала самоубийство, и сделало его

одной из самых распространенных метафор в любовной лирике. Иногда к угрозе

самоубийства прибегали даже ученые богословы. Известен случай, когда

прославленный суфий Абу'ль Хусейн аль-Нури потребовал от самого Аллаха,

чтобы Всевышний каким-нибудь, пусть даже небольшим чудом подтвердил

святость своего раба, в противном случае угрожая наложить на себя руки.

Другой богослов, слепой Иса аль-Ираки из Дамаска, действительно совершил

самоубийство (1206 г.), и горожане отказались молиться за грешника, однако

коллеги самоубийцы были более милосердны и проводили умершего молитвой.

В период наивысшего расцвета исламской культуры самые смелые из философов

ставили под сомнение греховность самоубийства. Писатель Абу Хайан ат-Таухи-

ди (X век) и его ученики выдвинули концепцию, которая была бы невообразимо

дерзкой для средневекового христианства: жизнь человека имеет смысл, только

если она добродетельна; недобродетельное же существование равносильно не-

жизни, а стало быть, нет никакого греха в том, чтобы добровольно оборвать

жизнь неудачную и недостойную.

Примечательно, что в мусульманских странах, несмотря на сравнительно

мягкое отношение к суициду, реальные случаи самоубийств во все времена

происходили гораздо реже, чем в агрессивно антисуицидном христианском

обществе. Эта тенденция еще заметнее в современном мире. Разумеется,

бросающийся в глаза перепад в статистике самоубийств (в среднем в 3-4 раза)

между странами христианской и мусульманской культуры объясняется и другими

факторами (прежде всего социальными и общекультурными), но все же факт

остается фактом: из трех великих ближневосточных религий почему-то именно

ислам побуждает человека цепче держаться за свою жизнь.

Индуизм и буддизм.

Индуизм и буддизм, как и три религии, рассмотренные выше, происходят от

одного корня, но объединение их в одной главе объясняется не столько общим

происхождением, сколько определенным сходством в трактовке интересующей нас

проблемы. Великие восточные конфессии в гораздо меньшей степени, чем

иудаизм, ислам и особенно христианство, озабочены этической оценкой суицида

и вообще не склонны рассматривать самоубийство как вопрос первостепенной

важности. Подобное хладнокровие объясняется тем, что буддизм и индуизм по-

иному относятся к смерти.

Для человека такой культуры, в которой смерть находится за гранью, откуда

нет возврата; Страшный Суд далеко, и вердикт его неизвестен; воскресение

суждено не каждому — в общем, за гробом человека подстерегает неведомое;

смерть при этом рассматривается, во-первых, как событие огромной, всё

заслоняющей важности, а во-вторых, как нечто страшное, внушающее ужас.

Обе восточные религии провозглашают повторяемость земных перерождений

человека, которому суждено много раз жить и много раз умирать. При этом

колесо самсары, череда перевоплощений, — это тяжкое испытание, которое

нужно с достоинством выдержать, и тогда, достигнув святости, душа вырвется

из порочного цикла и больше не должна будет выносить ни муку новых

рождений, ни муку новых смертей. Идея реинкарнации, общая для буддизма и

индуизма, делает суицид бессмысленным и даже вредным — но не из страха

перед Богом, а из вполне рациональных соображений. Добровольно уходящий из

жизни ничего не достигнет — карма вновь поставит его в ту же самую

ситуацию, ибо человек с ней не справился. Самоубийство все равно не спасет

от выпавших на твою долю страданий. Более того, поскольку уровень нынешней

инкарнации определен поведением в предшествующем воплощении, эгоистическое

самоубийство отдаляет от нирваны. Суицид — не выход, но и драматизировать

его особенно незачем. Будет другая жизнь, будет другой шанс.

Однако есть ситуации, в которых самоубийство может продвинуть человека

далеко вперед по цепочке перерождений и, возможно, даже разорвать ее вовсе.

То есть и индуизм, и буддизм признают, что иногда убивать себя не только

извинительно, но даже похвально. Все помнят буддийских монахов, в 60-е годы

подвергавших себя самосожжению в знак протеста против американской

оккупации Вьетнама. Вряд ли эти люди рассчитывали, что своей страшной

смертью заставят американцев вывести войска, но они верили, что актом

самопожертвования достигнут статуса святости. С этим, кажется, был не

согласен нобелевский лауреат и будущий самоубийца Кавабата Ясунари,

писавший: "Даже если испытываешь глубочайшее отвращение к окружающей

реальности, самоубийство все равно — не форма сатори. Самому

высоконравственному самоубийце все равно далеко до святого". Но в ответ

монахи могли бы сослаться на "Агамасутру", в которой приведены слова

Шакьямуни, одобряющего самоубийство одного из своих учеников.

Разумеется, говоря об индуизме и буддизме, можно делать только самые

широкие обобщения — обе великие восточные религии подразделяются на

многочисленные ветви, школы, секты, и у каждой своя философско-этическая

система, своя традиция, свой ритуал, свое отношение к смерти вообще и к

самоубийству в частности.

Классический индуизм, самая древняя из существующих религий (три с

половиной тысячи лет), наиболее апатичен и пессимистичен. Для него жизнь в

любых ее проявлениях — безусловное зло, а смерть, небытие — безусловное

благо. Идеальный путь души — как можно быстрее (то есть за минимальное

количество перерождений) исполнить свой земной долг и влиться в Великую

Пустоту. Высшая из каст, брахманы, терпимы и даже благосклонны к суициду,

если он совершен из высших соображений. В "Законах Ману" сказано: "Брахман,

без страха и горя освободившийся от своего тела при помощи одного из

способов, завещанных нам святыми, считается достойным того, чтобы быть

допущенным в местопребывание Брахмы". Правда, те же законы позволяли

взыскующему святости уходить из жизни лишь по достижении определенного

возраста и только в том случае, если у него есть хотя бы один сын.

С индуизмом связаны два суицидных ритуала, в свое время произведшие

глубокое впечатление на европейцев.

Английское слово juggernaut, употребляемое в значении "всесокрушающая

махина", произошло от имени бога Джаганнатхи, особой ипостаси Вишну-Кришны.

В городе Пури, где находится святилище Джаганнатхи, издавна проводится

ратхаятра, церемония провезения изваяния на массивной колеснице, которую

тянут сотни храмовых служителей и паломников. В прежние времена самые

истовые из пилигримов в порыве благочестия бросались под тяжелые колеса,

веря в благость такой смерти.

Если случаи добровольной гибели фанатиков под колесами "Джаггернаутовой

колесницы", вероятно, происходили не так уж часто, то другой индийский

обычай — сати (самоубийство вдов) был распространен очень широко. Буквально

сати означает "добродетельная жена". Этот обычай уходит корнями в глубокую

старину и некогда был распространен у многих древних народов, в том числе у

скифов, фракийцев, китайцев. Мужчинам нравится думать, что они составляют

весь смысл существования своих женщин, но у древних было больше

возможностей принудить вдову доказать свою любовь и преданность самым

радикальным из способов.

Святой Иероним, еще не подозревавший о том, что век спустя церковь начнет

кампанию против суицида, восхваляет подобную самоотверженность: "У них

(индийцев) есть закон, согласно коему любимая жена должна взойти на костер

вместе с усопшим супругом. Жены соперничают друг с другом, чтобы завоевать

это право, и высшая награда целомудрия — быть сочтенной победительницей. Та

из жен, что оказалась самой достойной, обряжается в лучшие одежды и ложится

рядом с трупом, лобызая и обнимая его. Прославляя чистоту, она презирает

бушующее пламя".

Англичане, ведшие непримиримую борьбу против этого "варварского" обычая,

пытались вести статистику сати. Самым смертоносным стал 1821 год, когда

колониальные власти зарегистрировали 2366 случаев самоубийства. Несмотря на

законодательные запреты, обычай сохранился в Индии и поныне, только теперь

вдова не бросается в огонь, а устраивает самосожжение у себя дома,

облившись бензином...

Китайцы восприняли пришедший из Индии буддизм с существенными

корректировками, обусловленными спецификой национального характера и

культуры. Учение Будды мирно уживалось с конфуцианством и даосизмом. Культ

предков делал мир мертвых близким и по-родственному нестрашным, а смерть

воспринималась как трудное, но не лишенное приятности путешествие, в конце

которого умершему гарантирована встреча с дорогими его сердцу людьми.

Китайскую культуру отличает "домашнее", даже какое-то уютное отношение к

смерти. Вспоминать о ее неотвратимости совсем не страшно — скорее наоборот.

Вполне уместно подарить гроб тяжело больному другу или престарелому

родителю — конечно, если подарок красивый и дорогой. Похоронный обряд похож

на праздник, особое значение придается его пышности. Старый советский

анекдот о месте, освободившемся на Новодевичьем кладбище (умереть

необходимо сегодня же, не то участок перехватят), звучит вполне по-

китайски.

В Китае самоубийство считалось вполне достойным выходом из тяжелой или

позорной ситуации, однако китайцам было далеко до средневековых японцев,

возведших суицид в ранг наивысшей доблести и желаннейшего из видов смерти.

Японская разновидность буддизма жестче, мужественнее и мрачнее, чем

буддизм континентальный. Это объясняется не только влиянием пресловутого

"японского духа", но и "разделением функций", сложившимся между двумя

японскими конфессиями, буддизмом и синтоизмом, которые отлично ладят друг с

другом. Национальная религия островитян охотно потеснилась, отдав под

юрисдикцию чужеземного учения все связанное с горем и смертью, себе же

оставила лишь те стороны человеческого бытия, которые связаны с жизнью и

радостью. Синто — самая жизнеутверждающая из всех религий, в ней заложено

изначальное неприятие смерти. В синтоистской мифологии описано, как бог

Идзанаги, подобно Орфею, отправился в царство мертвых за своей умершей

супругой богиней Идзанами. Когда Идзанаги увидел гниющий, разлагающийся

труп жены, он в ужасе бежал из мира мертвых, завалил вход камнями и

совершил обряд очищения. В мире нет другой религии, которая относилась бы к

небытию с таким отвращением, как синтоизм. Он просто отказывается

признавать существование смерти.

Буддизм, в свою очередь, охотно предоставил туземной религии заниматься

свадьбами и танцами, забрав себе похороны и бдения, ибо тот, кто владеет

смертью, владеет и жизнью. Дзэн, буддизм прямого действия, был взят на

вооружение самурайским сословием и доведен до своего логического

завершения: лучший воин — тот, кто не боится смерти; смерти не боится тот,

кто не боится верной смерти; самая верная смерть — это не смерть в бою (где

можно и уцелеть), а смерть от собственной руки. Стало быть, высший разряд

смерти — суицид. А для того чтобы воины не переубивали себя, возник целый

кодекс самоубийства, введший сложную систему запретов, ограничений и

ритуалов.

С точки зрения суицидологии главное отличие восточных религий (то есть

индуизма и буддизма) от религий западных (христианства, ислама и иудаизма)

заключается в том, что самоубийство не имеет стигмы греховности. Это

серьезный аргумент против "нравственного закона", отвергающего суицид. Если

половина человечества в течение многих веков не считала суицид

преступлением против Бога, то, может быть, Бог (нравственный закон,

природа) самоубийц вовсе не отвергает? Что если наш пресловутый

"нравственный закон" — всего лишь голос подсознания, которое, как известно,

формируется под влиянием взрастившей нас культуры (в данном случае

христианской, а стало быть, антисуицидной)? Ведь не может же современный

человек, хоть бы даже и исповедующий христианство, быть до такой степени

высокомерно-европоцентричным, чтобы признавать истинность только своей веры

и только своей нравственной системы?

Отношение к суициду философов разного времени.

Античная философия.

В античном обществе отношение к суициду менялось от терпимого и, в

отдельных случаях, даже поощрительного в ранних греческих государствах к

законодательно закрепленному запрету в поздней римской империи.

Государственные мужи Древней Греции признавали за гражданами право на

уход из жизни лишь в некоторых случаях. Часто разрешение на самоубийство

давалось осужденным преступникам (вспомним историю Сократа). Самоубийство,

совершенное без санкции властей, строго осуждалось и каралось посмертным

поношением: в Афинах и Фивах у трупа отсекали руку и хоронили ее отдельно.

Известна история спартанца Аристодема, искавшего и нашедшего гибель в

Платейской битве. В отличие от летчиков-камикадзе и Александра Матросова,

он удостоился не почестей за героизм, а хулы и осуждения.

Вместе с тем в той же Спарте чтили память самоубийцы Ликурга, которого

следовало бы поставить в пример политикам последующих веков. Прославленный

законодатель отправился к дельфийскому оракулу, взяв с сограждан клятву

жить по введенным им законам, пока он не вернется. Когда оракул одобрил

нововведения реформатора, Ликург уморил себя голодом, чтобы связанные

словом спартанцы продолжали жить по его правде и дальше.

В Афинах и ряде других городов имелся особый запас яда для тех, кто желал

уйти из жизни и мог обосновать свое намерение перед ареопагом. Читаем у

Либания: "Пусть тот, кто не хочет больше жить, изложит свои основания

ареопагу и, получивши разрешение, покидает жизнь. Если жизнь тебе претит —

умирай; если ты обижен судьбой — пей цикуту. Если сломлен горем — оставляй

жизнь. Пусть несчастный расскажет про свои горести, пусть власти дадут ему

лекарство, и его беде наступит конец".

Итак, государство уже вторглось в область сокровенной и окончательной

свободы, но пока еще ведет себя деликатно и Снисходительно — разумеется,

лишь по отношению к полноправным гражданам, поскольку рабам свободы не

полагалось вовсе.

В Риме, особенно после создания империи, строгость закона по отношению к

mors voluntaria ("добровольная смерть") усугубилась. В кодексе императора

Адриана (II век) легионеру за попытку самоубийства полагается смертная

казнь: "Если солдат попытается умертвить себя, но не сумеет, то будет лишен

головы". А дальше следует характерная оговорка: "...в том случае, если

только причиной тому не были невыносимое горе, болезнь, скорбь или иная

подобная причина". Далее названы и иные смягчающие вину мотивы: "усталость

от жизни, безумие или стыд". Даже с учетом смертной казни для самоубийц, не

подпадающих под вышеуказанные категории, а они допускают самую либеральную

интерпретацию, то получается, что во времена Адриана право относилось к

несчастным самоубийцам куда гуманнее, чем европейское законодательство XIX

столетия — во всяком случае, признавало наличие обстоятельств,

оправдывающих суицид. В "Дигестах" Юстиниана, классическом своде римского

права (VI век), осуждается только самоубийство "без причины", ибо "тот, кто

не жалеет себя, не пожалеет и других". "Не следует также предавать

погребению тех, кто повесился или иным образом наложил на себя руки не

вследствие невыносимости жизни, а по своей злой воле", — гласит закон.

"Невыносимость жизни" — это еще либеральнее, чем трактовка Адриана. Правда,

поблажки для солдат в кодексе Юстиниана отменяются — по тяжести

преступления попытка самоубийства приравнивается к дезертирству.

Но, как и в Греции, относительная свобода распоряжаться если не

собственной жизнью, то собственной смертью предоставлялась только свободным

жителям империи. Самоубийство раба влекло за собой показательные акции

устрашения. Чтобы при продаже живого товара покупателю не подсовывали рабов

со скрытым браком — склонностью к депрессии, — существовал специальный

закон, предусматривавший нечто вроде "гарантийного срока": если купленный

раб кончал с собой в течение 6 месяцев после заключения сделки, продавец

был обязан вернуть покупателю полученные деньги.

Государство могло себе позволить двойной стандарт по отношению к суициду

до тех пор, пока рабы считались недочеловеками, однако после того, как

христианство приобрело статус официальной религии, возникла насущная

потребность в унификации. Положение усугублялось тем, что в позднеримской

империи самоубийства рабов необычайно распространились и стали приобретать

черты эпидемии. Трудно запугать человека, решившего покончить счеты с

жизнью, посмертным глумлением над его бренными останками или мучительной

казнью — это лишь понуждает самоубийцу выбирать более надежный способ

самоумерщвления. Понадобились меры более эффективные и кардинальные. Их

предоставила в распоряжение государства христианская церковь.

Если светская власть лишала человека свободы лишь в его физической

ипостаси и только на период его земной жизни, то власть церковная давала

возможность стреножить и душу, ибо юрисдикция религии простиралась и в

жизнь загробную.

Наступила эпоха, когда человек был неволен распоряжаться ни своим телом,

ни своей душой. И продолжалось это больше тысячи лет.

"Линия защиты" на судебном процессе над суицидом выстраивалась

тысячелетиями. Первым и, пожалуй, самым именитым адвокатом самоубийства был

строгий рационалист Сократ. Взгляды философа известны нам главным образом

из пересказа Платона, который к самоубийству относился резко отрицательно,

но тем не менее звучат эти доводы убедительно, и их весомость еще более

подчеркивается тем, что произнесены они перед чашей с цикутой. То, что

смерть Сократа была не казнью, а именно добровольным уходом из жизни,

доказывает сам философ, сказавший, что ему ничего не стоило опровергнуть

вздорные обвинения судей, но он не пожелал этого делать. Его прощальные

слова, обращенные к суду, свидетельствуют, что смерть он приветствует как

благо: "Но уже пора идти отсюда, мне — чтобы умереть вам — чтобы жить, а

кто из нас идет на лучшее, это никому не ведомо, кроме бога".

Впрочем, Платон вкладывает в уста Сократа слова, сводящие на нет

правомочность этого довода.

Первая разработанная аргументация, целая этическая система, оправдывающая

самоубийство, была создана стоической школой. Разумность и нравственность —

непременные условия жизни достойного человека. Если в силу каких-либо

причин жить разумно и нравственно сделалось невозможно, следует умереть.

Благо — не продолжительность жизни, а ее качество. Страха нет, ибо человеку

нечего бояться — он хозяин своей судьбы. Соблазнительная формула стоицизма:

достойная жизнь и достойная смерть. И неминуемый вывод: достойно жить

Страницы: 1, 2, 3, 4, 5