Николай Бердяев. Смысл творчества (опыт оправдания человека)
Магия
приобретет характер творчески активный и расколдует природу, выведет из
оцепенения. И мистика, которая есть богообщение, а не природообщение, которая
духовна, а не душевно-телесна, в творческую мировую эпоху может быть лишь
творчески активной. Мистический путь к Богу претворится в путь к творению, к
множественному бытию, к человеку. Пассивная нечеловечность старой мистики и
старой магии должна быть преодолена, к ней нет возврата. Творчество в мистике и
творчество в магии стяжается лишь жертвой безопасностью в этом мире, вплоть до
согласия пройти через богооставленность.
Глава
XIV. Три эпохи. Творчество
и культура. Творчество и церковь. Творчество и христианское возрождение
Божество (Gottheit
Экхардта и Ungrund Беме) глубже Бога – Отца, Сына и Духа. Но в мире
опрокинуто Божество троично, триипостасно. И весь дифференцированный,
множественный мир есть откровение Божества. Троичность и есть внутреннее
движение в Божестве, в динамике Троичности творится мир. Возможность
творческого движения в Боге как Абсолютном отрицается чисто
формально-логически: если есть творческое движение в Боге, то Он не Абсолютное,
в нем есть недостаток, неполнота. Но с таким же правом можно было бы сказать,
что отсутствие творческого движения в Абсолютном было бы недостатком, бедностью
Его. Мир проходит через три эпохи божественного откровения: откровение закона
(Отца), откровение искупления (Сына), откровение творчества (Духа). Эпохам этим
соответствуют разные знаки на небесах. Нам не дано знать резких хронологических
граней этих эпох. Все три эпохи сосуществуют. И ныне не изжит до конца закон и
не совершилось еще искупление греха, хотя мир вступает в новую религиозную
эпоху. И в эпоху закона мир предчувствовал новые религиозные эпохи: не только
пророческое сознание Ветхого Завета, но и трепетание мировой души в язычестве
ждали явления Христа-Искупителя. Три эпохи божественного откровения в мире –
три эпохи откровения о человеке. В первую эпоху изобличается законом грех
человека и открывается природная божественная мощь; во вторую эпоху
усыновляется человек Богу и открывается избавление от греха; в третью эпоху
окончательно открывается божественность творческой человеческой природы и мощь
божественная становится мощью человеческой. Откровение о человеке есть окончательное
божественное откровение о Троице. Последняя тайна скрыта в том, что тайна
божественная и тайна человеческая – одна тайна, что в Боге хранится тайна о
человеке и в человеке – тайна о Боге. В человеке рождается Бог, и в Боге
рождается человек. Раскрыть до конца человека значит раскрыть Бога. Раскрыть до
конца Бога значит раскрыть человека. Не только Бог есть в человеке, но сам
человек есть лик Бога, в нем осуществляется божественное развитие. Человек
причастен тайне Божественной Троицы. Человек – не только малая вселенная, но и
малый Бог. Человек несет в себе двойной образ и подобие – образ и подобие
вселенной и образ и подобие Божье. И окончательное откровение человека есть
окончательное откровение вселенной и откровение Бога. Антропологическое откровение;
откровение человека в творческую религиозную эпоху есть также откровение
космическое и откровение божественное. Через творчество человека окончательно
открывается Бог в мире. Антропологическое откровение в религиозной своей
глубине есть лишь окончательное откровение Христа как Абсолютного Человека. В
явлении Христа в мире открывается богосыновство и богоподобие человека, его
причастность к природе божественной. Но Абсолютный Человек не окончательно
раскрывается в явлении Христа-Искупителя. Творческая мощь человека обращена к
Христу Грядущему, к явлению Его в славе. Творческое откровение человека есть
продолжающееся и завершающееся откровение Христа – Абсолютного Человека.
Антропологическое откровение творческой эпохи до конца человеческое и до конца божественное:
в нем человеческое углублено до божественного и божественное обнаружено до
человеческого. Богочеловеческая природа откровения должна быть обнаружена до
конца, и она может быть обнаружена лишь в творческом акте откровения самого
человека. Весь смысл нашей эпохи в том, что она переходит к откровению
человека.
Культура
подошла к глубочайшему внутреннему кризису. Все линии культуры доходят до
предельных концов и выходят из дифференцированных ценностей. Основная проблема
XIX и XX века – проблема отношения творчества (культуры) к жизни (бытию). На
вершинах культуры мучит человека противоположность между тем, чтобы создавать
что-то, и тем, чтобы быть чем-то. Гении творили, но недостаточно были; святые
были, но мало творили. Творчество рождалось из несовершенства и недостатка.
Слишком совершенные перестают творить. Есть трагический антагонизм между
человеком совершенным как делом Божьего творчества и человеческим совершенным
творчеством как делом активности самого человека. Вступите на путь йоги, или православной
святости, или толстовства, на путь собственного совершенствования, и вы
перестанете творить. Существует двоякая трагедия творчества, двусторонне
раскрывающая ту истину, что в мире не было еще религиозной эпохи творчества. Творчество
антагонистично, с одной стороны, совершенству человека, с другой – совершенству
культуры. Творчество в тисках, оно задавлено взаимовраждебными
устремлениями – устремлением к совершенству души и устремлением к совершенству
культурной ценности. Творчество не есть самосозидание и самосовершенствование в
смысле йоги, христианской святости или толстовства, не есть и созидание
культурных ценностей в "науках и искусствах". Творчество религиозное
проходит через жертву и собственным совершенством, и совершенством культуры во
имя создания нового бытия, продолжения дела Божьего творения. И бесконечно
важно вскрыть тройной антагонизм: антагонизм домостроительства ценностей
культуры и домостроительства личного совершенства, антагонизм творчества и
культуры и антагонизм творчества и личного совершенства. Лишь творческая
религиозная эпоха преодолеет все три антагонизма. Творчество выйдет из тисков
личного совершенства и совершенства ценностей культуры. Творчество перейдет к
космическому совершенству, в котором претворится в единое – совершенство
человека и совершенство его созиданий. Доныне мир знал по преимуществу два
пути: созидание собственной души или созидание совершенной культуры. Мировой
кризис культуры выведет из этой противоположности. В творческом опыте человек
выйдет из физического плана мира и его законов. Человек во всей полноте своей
жизни должен претвориться в творческий акт. Но поскольку природа его во грехе,
он все еще должен оставаться под законом и в искуплении.
Культура
по глубочайшей своей сущности и по религиозному своему смыслу есть великая
неудача. Философия и
наука есть неудача в творческом познании истины; искусство и литература –
неудача в творчестве красоты; семья и половая жизнь – неудача в творчестве
любви; мораль и право – неудача в творчестве человеческих отношений; хозяйство
и техника – неудача в творческой власти человека над природой. Культура во всех
ее проявлениях есть неудача творчества, есть невозможность достигнуть
творческого преображения бытия. Культура кристаллизует человеческие неудачи.
Все достижения культуры – символические, а не реалистические. В культуре
достигается не познание, а символы познания, не красота, а символы красоты, не
любовь, а символы любви, не соединение людей, а символы соединения, не власть
над природой, а символы власти. Культура так же символична, как и породивший ее
культ. Культ – религиозная неудача, неудача в богообщении. Культ был лишь
символическим выражением последних тайн. Церковь в своих видимых воплощениях
имеет культурную природу и разделяет судьбу культуры и все ее трагические
неудачи. Культ – религиозный исток культуры и сообщал ей свой символизм. И все
великое в культуре было символически-культовым. В культуре есть вечная,
мучительная неудовлетворенность. Кризис культуры и есть последняя воля человека
к переходу от символически-условных достижений к достижениям
реально-абсолютным. Человек возжелал не символов истины, а самой истины, не
символов красоты, а самой красоты, не символов любви, а самой любви, не
символов силы, а самой силы, не символов богообщения, а самого богообщения.
Неудача и неудовлетворительность культуры связаны с тем, что культура во всем
закрепляет плохую бесконечность, никогда не достигает вечности. Культура есть
лишь творчество плохой бесконечности, бесконечной серединности. Поэтому
культура метафизически буржуазна. Творчество вечности есть приведение всякой
культуры к концу, к пределу, т.е. преодоление плохой бесконечности. А ведь в
самой природе науки, философии, морали, искусства, государства, хозяйства и
даже внешней церкви скрыта плохая бесконечность, дурная множественность. Кризис
культуры и означает невозможность дальнейшего существования культуры плохой
бесконечности, буржуазной серединности. Творчество новой эпохи преодолеет
культуру изнутри, не извне. Творческая мировая эпоха может быть лишь
сверхкультурной, а не докультурной и не внекультурной – она принимает
положительный религиозный смысл культуры, признает великую правду всякой
культуры против всякого нигилизма. Культура всегда права против нигилизма и
анархии, против дикости и варварства. Сама неудача культуры – священная
неудача, и через неудачу эту лежит путь к высшему бытию. Но до претворения
культуры в высшее бытие она должна пройти через секуляризацию. Государство,
семья, наука, искусство должны стать внецерковны, их нельзя насильственно
удерживать в церковной ограде. Да и подлинная церковь не имеет ограды.
Обмирщание есть уничтожение лжи и насилия. Мирская культура должна свободно,
имманентно прийти к новой религиозной жизни. Нельзя не допускать до Ницше –
нужно пережить и преодолеть Ницше изнутри. Выход из религиозной опеки есть
наступление религиозного совершеннолетия, выявление свободной религиозной
жизни. В творчестве культуры было прохождение через богооставленность, через
расщепление субъекта и объекта. Сама религия была разделением, разрывом с
Богом, пафосом дистанции.
Трагедия
творчества и кризис культуры с особенной остротой переживаются русским гением.
В строе русской души есть противление тому творчеству, которое создает
дурно-бесконечную, буржуазно-серединную культуру, есть жажда творчества,
которое создает новую жизнь и иной мир. Душа России как бы не хочет создавать
культуру через распадение субъекта и объекта. В целостном акте хочет русская
душа сохранить целостное тождество субъекта и объекта. На почве дифференцированной
культуры Россия может быть лишь второстепенной, малокультурной и малоспособной
к культуре страной. Всякий творческий свой порыв привыкла русская душа
соподчинять чему-то жизненно-существенному – то религиозной, то моральной, то
общественной правде. Русским не свойствен культ чистых ценностей. У русского
художника трудно встретить культ чистой красоты, как у русского философа трудно
встретить культ чистой истины. И это во всех направлениях. Русский правдолюбец
хочет не меньшего, чем полного преображения жизни, спасения мира. Это черта
расовая. С чертой этой связано самое великое и истинно оригинальное в русской
культуре, но она же рождает что-то тяжелое и мрачное в русской жизни. Русская
душа берет на себя бремя мировой ответственности, и потому не может она творить
ценности культуры так, как творит душа латинская или германская. Трагедия
творчества и кризис культуры достигли последнего заострения у великих русских
писателей: у Гоголя, у Достоевского, у Толстого. Эта трагедия и этот кризис
ведомы всякой подлинной русской душе и не позволяют нам жить радостной
культурной жизнью. В Западной Европе многие предчувствуют, что будущее
принадлежит славянской расе, что она призывается ныне сказать миру свое новое
слово, в то время как старые расы Европы уже сказали свое слово. Русский
мессианизм может быть признан и западным человеком, чтящим свою великую и
священную культуру, и даже признается иными пророчественно настроенными
западными людьми. Официальный русский мессианизм, связанный с господствующей
церковью и господствующим государством, прогнил и разложился. Но жив иной
мессианизм, связанный с русскими странниками и искателями Града Божьего и
правды Божьей. Россия во всем и всегда страна великих контрастов и полярных
противоположностей. Низость и холопство духа и головокружительные высоты!
Россия менее всего страна средних состояний, средней культурности. У нас всегда
и во всем средний уровень очень низок. В строгом европейском смысле слова в
России почти что и нет культуры, нет культурной среды и культурной традиции. В
низах своих Россия полна дикости и варварства, она в состоянии докультурном, в
ней первобытный хаос шевелится. Эта восточная, татарская некультурность и дикая
хаотичность – великая опасность для России и ее будущего. Но на вершинах своих
Россия сверхкультурна: там заостряется мировой кризис культуры. Великая и
утонченная культура Запада не знает того, что знает Россия. Наше национальное
самосознание все еще смутно и хаотично, и потому не всегда оно отличает
сверхкультурную правду России от докультурного хаоса России. Историческая
задача русского самосознания – различить и разделить русскую сверхкультурность
и русскую докультурность, логос кризиса культуры на русских вершинах и дикий
хаос в русских низах. Славянофильское сознание еще смешивало логос с хаосом,
сверхкультурность с докультурностью, и реставрация славянофильского сознания
невозможна и нежеланна. В славянофильской философии есть прекраснодушие,
возможное лишь до кризиса культуры: славянофильское сознание не дошло еще до
острого сознания трагедии познания. Исторически в России неизбежен не только
мировой кризис культуры, но неизбежно и послушание мировой культуре. Ибо в
России легче всего восстание против буржуазной культуры принимает форму
нигилизма и анархии. Но на почве буржуазной культуры Россия никогда не будет
талантлива. Ее гениальность в ином. Россия не может остаться только Востоком и
не должна сделаться только Западом. Миссия России быть Востоко-Западом,
соединительницей двух миров. И Россия призвана с последней остротой поставить
конечную проблему отношения религиозного сознания к творчеству и культуре. На
Западе огромность и утонченность его культуры затемняет постановку этой
проблемы. Но и на Западе совершается кризис творчества и кризис культуры. Запад
подавлен величием своей старинной культуры. Труден для западного человека
свободный полет. Западный человек вечно обращается к богатствам и ценностям
своего великого прошлого, и новые его искания легко принимают форму реставрации
и воскрешения прошлого. В католических течениях во Франции, во французском
символизме было новое, творческое искание. Но французские католики и
французские символисты были задавлены великой и огромной старой культурой и
романтически обращены были к ее реставрации и воскрешению. Благородство старой
культуры они справедливо противопоставляли духу современной буржуазной
культуры. Они хотели вернуться от мещанства к рыцарству. Но последнее утончение
великой и старой культуры сделало их творчески бессильными. Вечно
возвращающаяся романтика Запада несет на себе печать творческого бессилия. А
судорожный отрыв рождает уродство футуризма. Русский человек даже высокой
культуры безмерно свободнее в своих исканиях и сильнее в своих творческих
порывах.
Западная
культура по истокам своим прежде всего культура католическая и латинская [215]. В
латинско-католической культуре, самой старой и самой утонченной, сохранилась
преемственная связь с античностью – вечным истоком всякой человеческой
культуры. На этой культуре видны знаки священного ее происхождения из культа.
Латинская раса, романские народы – культурны по крови. Ибо то лишь есть
культура, что кровно связано с миром греко-римским, с античными истоками и с
церковью западной или восточной, получившей преемство от античной культуры. В
строгом смысле слова, никакой другой культуры, кроме греко-римской, и быть не
может. Культура православно-католическая получает преемство от греко-римской.
Вступление германской расы на арену европейской истории было вторжением потока
северной варварской крови в культурную латинскую кровь Запада. Германская раса
– варварская, не имеющая кровной преемственной культурной связи с античным
миром. Индивидуализм германской Реформации был варварским индивидуализмом в
отличие от культурного индивидуализма итальянского Возрождения. Лютер и Кант –
великие варвары. Критицизм германской мысли – продукт варварства, не желающего
знать кровной, органической, сверхличной преемственности всякой культуры и
всякой мысли. В самих истинах германской культуры протестантизм отверг не
только священное предание церкви, но и священное предание культуры. Германский
индивидуализм и германский критицизм порывает со всяким преданием, начинает с
варварского бунта против предания, а всякая культура покоится на предании.
Варварское, честное и гениальное дерзновение германского духа было
освобождающим и углубляющим для европейской культуры с ее застоявшейся
латинской кровью. Внесение большей духовности в культуру по преимуществу
душевно-телесную было миссией германизма. Не связанная путами, варварская
германская мысль создает глубокие формы религиозного и философского критицизма,
в которых объективный мир воссозидается из погружения в субъект, в глубины
духа. Но естественная солнечность и ясность латинской мысли совершенно чужда
туманной мысли германской. Германизм – метафизический север, германская
культура созидается в бессолнечной тьме. Сама гениальная философичность
германцев родилась от разрыва с солнечностью, а не от соединения с естественным
источником света. Великая и чистая, но варварская германская культура остается
по преимуществу культурой отвлеченной духовности, чуждой всему пластическому,
воплощенному, конкретному. Германская раса и христианство приняла лишь как
религию чистой духовности, без религиозной пластики и религиозного предания.
Религиозной миссией германизма было бороться против неправды вырождения
христианства в душевно-телесном плане, против гниения католичества,
односторонне выдвигая начало чистой духовности в религиозной жизни. Понять
величие и своеобразие германизма можно через бездонно глубокую мистику
Экхардта. Германский дух чужд духу античности и странным образом родствен духу
Индии: тот же идеализм, та же духовность, та же отчужденность от конкретной
плоти бытия, то же признаке индивидуальности греховным отпадением. Германизм
хочет быть чистым арийством и не приемлет семитической религиозной прививки [216].
Германский дух пытается из собственных глубин воссоздать бытие, в исходе не
принятое как реальность. В германской культуре есть варварская глубина и
своеобразная чистота (честность и верность), но нет утонченности и изящества.
Даже у величайшего из великих немцев – у Гете – есть безвкусие и грубоватость.
Утонченность и изящество есть исключительное достояние культуры французской. Но
ведь утонченность и изящество и есть культурность по преимуществу. Германский
дух создает что-то великое, но не культурное в строгом смысле слова. И недаром
Ницше говорил, что культуры в Германии нет, а есть лишь во Франции. Германский
дух лишь критически мыслит о культуре, рефлектирует над культурой, остро ставит
в сознании проблему культуры, но культуры не имеет. Культура не может быть критической
и индивидуалистической – она всегда органическая и соборная. Германская раса,
конечно, имеет великую и провиденциальную миссию в западном мире. Велика и
провиденциальна миссия германской мистики, германской музыки, германской
философии. Но миссия эта не заключается в создании наиболее общеобязательной и
наиболее всемирной культуры, достойной подражания всеми народами мира.
Германский дух не создает общеобязательных норм всякой культуры, как хотят
уверить германские культуртрегеры. Можно и должно многому учиться у германской
философии и мистики, но подражать германской культуре невозможно. Последнего
утончения достигла всемирная латинская культура, культура по преимуществу, –
она подошла к бездне. В германской культуре еще слишком много варварского и бюргерского
здоровья, и она хочет задержать на середине пути, на гете-кантовской
серединности. Культура отвлеченной духовности лишена чувства конца, предела.
Германский дух – наименее апокалиптический дух. Ницше не от германского духа, в
нем много славянского, и воспитан он на французской культуре. Германская
философия делает великое мировое дело, она служит разрешению мирового кризиса
культуры, но косвенно и от противного. И великая германская мистика, которая
была новым словом, сказанным миру германской расой, будет, конечно, последним
вкладом германцев в дело разрешения мировой истории. В мистике германцев есть
вечная истина, но она не может быть единственным и всеобщим источником как
нормальной культуры, так и выхода в сверхкультуру [217].
Существуют еще истоки древнееврейский и древнегреческий, их дух конкретности и
воплощенности. Мистика славянская – по преимуществу апокалипсическая, связанная
с временами и сроками всемирной истории, с конкретным воплощением, с
эсхатологией. Славянская культура, в обыденном смысле этого слова, гораздо ниже
культуры германской. Но славянская раса приняла в свою плоть и кровь
преемственность культуры греческой и византийской. Славянская раса по
историческому своему положению антагонистична расе германской. Она может у нее
учиться, но не может ей подражать и с ней сливаться. Нам роднее раса латинская,
столь непохожая на нас, столь мало поучающая нас, но не грозящая поглотить нас.
Подчинение культуре германской расы задерживает славянскую расу в осуществлении
ее сверхкультурных, апокалиптических задач.