Эрос как страсть

неизбежно сталкиваются с общечеловеческими обязанностями. Бог не только

мыслится и представляется как существо универсальное, отец людей, любовь,—

такая вера есть вера любви,— он еще представляется как личное существо, как

существо само по себе. Следовательно, как бог, в качестве существа себе

довлеющего, отличается от человека, так и обязанности по отношению к богу

отличаются от обязанностей по отношению к людям, и в душе вера обособляется

от морали и любви*. Нельзя указывать на то, что вера в бога есть вера в

любовь, в добро, что вера есть выражение доброго чувства. Нравственные

определения исчезают в понятии личности; они становятся второстепенным

делом, простыми акциденциями. Сутью дела является субъект, божественное я.

Любовь к богу как к существу личному носит не нравственный, а личный

характер. Множество благочестивых песен дышат любовью только к господу, но

в этой любви не обнаруживается ни малейшей искры какой-либо высокой

нравственной идеи или настроения.

Для веры нет ничего выше ее самой, ибо ее объектом является

божественная личность. Поэтому она ставит вечное блаженство в зависимость

от себя, а не от исполнения общих человеческих обязанностей. Но все, что

имеет своим последствием вечное блаженство, неизбежно становится в глазах

человека главным делом. Поэтому мораль, которая внутренне подчиняется вере,

может и должна подчиняться ей и во внешнем, практическом отношении. Поэтому

неизбежны и такие поступки, в которых обнаруживается не только различие, но

и противоречие между верой и моралью,— поступки дурные в нравственном

отношении, но похвальные в отношении веры, целям которой они наилучшим

образом служат. Все спасение заключается в вере; поэтому все зависит от

спасительности веры. При опасности для веры подвергаются опасности и вечное

блаженство, и слава божия. Поэтому вера разрешает все, что способствует ее

утверждению; ведь вера, в строгом смысле, есть единственное благо в

человеке, подобно тому, как сам бог есть единственное благое существо,

почему первая, высшая заповедь гласит: «веруй!».

Но так как между верой и нравственным настроением нет никакой

естественной, внутренней связи и так как вера по существу равнодушна к

нравственным обязанностям и приносит любовь к человеку в жертву славе

божией, то именно поэтому от веры и требуется, чтобы она сопровождаларь

добрыми делами и проявляла себя актами любви. Вера, безразличная в

отношении любви или бессердечная, противоречит разуму, естественному

чувству справедливости человека, нравственному сознанию, из которого

непосредственно возникает любовь, как закон и истина. Поэтому вера, в

противоречии со своей сущностью, в себе самой ограничивается моралью: вера,

не творящая добра, не проявляющая себя актами любви, не есть истинная,

живая вера. Но это ограничение не вытекает из самой веры. Независимая от

веры сила любви предписывает ей законы; ибо здесь критерием истинности веры

становится нравственное качество; истина веры делается зависимой от

истинности морали — отношение, противоречащее вере.

Вера делает человека блаженным; но, несомненно, она не внушает ему

действительно нравственных настроений. Если она исправляет человека и имеет

своим результатом моральные настроения, то это исходит лишь из внутреннего,

не зависящего от веры убеждения в неопровержимой истинности морали. Мораль,

а никоим образом не вера взывает к совести: твоя вера ничто, если она не

способна тебя исправить. Правда, нет спора, уверенность в вечном

блаженстве, в прощении грехов, в благодати, спасающей от всех наказаний,

может побудить человека делать добро. Человек, у которого есть эта вера,

обладает всем; он блажен, он становится равнодушным к благам этого мира; он

не знает зависти, стяжания, тщеславия, чувственных желаний; все земное

исчезает перед божественной благодатью и вечным неземным блаженством. Но

добрые дела исходят у веры не из любви к самой добродетели. Не любовь, не

объект любви, не человек, основа всякой морали, является - пружиной его

добрых дел. Нет! Он делает добро не ради добра, не ради человека, а ради

бога — из благодарности к богу, который все для него сделал и для которого

он в свою очередь должен сделать все, что только находится в его власти. Он

перестает грешить, ибо грех оскорбляет бога, его спасителя, его господа и

благодетеля. Понятие добродетели заменяется здесь понятием искупительной

жертвы. Бог принес себя в жертву человеку, поэтому и человек должен

жертвовать собою богу. Чем крупнее жертва, тем лучше и деяние. Чем больше

деяние противоречит природе человека, чем больше самоотречение, тем выше

добродетель. Особенно католицизм развил и осуществил это исключительно

отрицательное понятие добра. Его высшее моральное понятие есть понятие

жертвы, отсюда высокое значение отрицания половой любви — девство.

Целомудрие или, вернее, девство есть характерная добродетель католической

веры. Оно не основано на природе и есть чрезвычайная, самая

трансцендентная, фантастическая добродетель, добродетель

супранатуралистической веры; оно есть высшая добродетель для веры, но не

добродетель сама по себе. Следовательно, вера считает добродетелью то, что

само по себе, по своему содержанию, не есть добродетель; ей, стало быть,

неведомо чувство добродетели; она необходимо должна снижать истинную

добродетель, потому что превозносит мнимую добродетель и не руководится

никаким иным понятием, как только понятием отрицания, противоречия

человеческой природе.

Итак, деяния истории христианской религии соответствуют христианству,

хотя и противоречат любви; поэтому противники догматического христианства

совершенно правы, когда они винят его за жестокие поступки христиан; однако

они в то же время противоречат и христианству, так как христианство есть не

только религия веры, но и религия любви и обязывает нас не только верить,

но и любить. Значит, бессердечные деяния, внушенные ненавистью к еретикам,

одновременно соответствуют и противоречат христианству? Как же. это

возможно? Да, христианство санкционирует в одно и то же время как поступки,

вытекающие из любви, так и поступки, вытекающие из веры без любви. Если бы

христианство сделало законом только любовь, то приверженцы его были бы

правы и христианство нельзя было бы обвинять во всех ужасах истории

христианской религии; если бы оно сделало законом только веру, то и упреки

людей неверующих были бы справедливы, безусловно, без всяких ограничений.

Но христианство не отдалось всецело любви; оно не поднялось до той высоты,

чтобы понимать любовь абсолютно. И оно не могло достичь этой свободы, раз

оно есть религия,— и поэтому любовь осталась в подчинении у веры. Любовь

есть экзотерическое, а вера эзотерическое учение христианства — любовь есть

только мораль, а вера — религия христианской религии.

Бог есть любовь. Это положение есть высший принцип христианства. Но

противоречие между верой и любовью заключено уже и в этом положении. Любовь

есть только предикат, а бог — субъект. Чем же является этот субъект в

отличие от любви? Я должен по необходимости так ставить вопрос и делать это

различие. Необходимость различия отпала бы лишь в том случае, если бы имело

силу обратное положение: любовь есть бог, любовь есть абсолютное существо.

В положении «бог есть любовь» субъект является тьмою, в которой прячется

вера; а предикат — светом, которым впервые освещается сам по себе темный

субъект. В предикате я проявляю любовь, а в субъекте — веру. Любовь не

наполняет всего моего духа: я оставляю еще место и для нелюбви, когда я

мыслю бога, как субъект в отличие от предиката. Поэтому я не могу не терять

из виду или мысль о любви, или мысль о субъекте и должен жертвовать то

любовью ради личности бога, то личностью бога ради любви. История

христианства достаточно подтверждает это противоречие. Католицизм с

особенным воодушевлением превозносил любовь как божественную сущность, так

что у него в этой любви совершенно исчезала личность бога. Но в то же время

в одной и той же душе он жертвовал любовью ради величия веры. Вера зиждется

на самостоятельности бога, а любовь уничтожает ее. «Бог есть любовь», это

значит: бог есть ничто сам по себе; кто любит, тот поступается своей

эгоистичной самостоятельностью; он обращает то, что любит, в неотъемлемую

сущность своего бытия. Но когда я погружаюсь в глубину любви, во мне опять

всплывает мысль о субъекте и нарушает гармонию божественной и человеческой

сущности, которую установила любовь. Выступает вера со своими притязаниями

и оставляет на долю любви только то, что принадлежит вообще предикату в

обыкновенном смысле. Она не позволяет любви свободно и самостоятельно

развиваться; она делает себя сущностью, главным делом, фундаментом. Любовь

веры есть только риторическая фигура, поэтическая фикция веры — вера в

экстазе. Когда же вера начинает приходить в себя, тогда и от любви ничего

не остается. Это теоретическое противоречие должно было неизбежно

проявиться и практически. Неизбежно,— ведь любовь в христианстве замарана

верою, она не берется свободно и в чистом виде. Любовь, ограниченная

верой,— не подлинная любовь. Любовь не знает закона вне себя самой; она

божественна сама по себе; она не нуждается в благословении веры; она может

быть обоснована только самой собой. Любовь, скованная верой, есть любовь

узкая, ложная, противоречащая понятию любви, т. е. себе самой, любовь

лицемерная, поскольку она в себе прячет зародыш религиозной ненависти; она

добра только до тех пор, пока не задевается вера. В этом противоречии с

собою она оказывается во власти дьявольских софизмов, чтобы сохранить вид

любви, к каким прибегал, например, Августин в своей Апологии гонения на

еретиков. Любовь, ограниченная верою, не находит для себя противоречия в

тех деяниях, в которых нет любви и которые разрешает себе вера; она толкует

акты ненависти, совершающиеся из-за веры, как акты любви. И она по

необходимости подпадает под действием этих противоречий, так как

противоречием представляется уже сама любовь, ограниченная верой. Мирясь с

этим ограничением, она утрачивает свой собственный критерий и свою

самостоятельность суждения; она в бессилии поддается внушениям веры.

Здесь мы опять находим пример тому, что многое, о чем буквально в

библии не говорится, тем не менее, по духу содержится в ней. Мы находим те

же самые противоречия, какие видим у Августина и вообще в католицизме, но

только здесь они более определенно высказаны и получили очевидное и поэтому

возмутительное выражение. Библия осуждает из-за веры, милует из-за любви.

Но она знает только одну, основанную на вере любовь. Следовательно, здесь

мы имеем любовь проклинающую, ненадежную любовь, которая не дает мне

никакой гарантии, что она не превратится в ненависть, ведь если я не

признаю символа веры, то я выпадаю из сферы царства любви, делаюсь

предметом проклятия и гнева божия, так как существование неверных

оскорбляет бога и является как бы сучком в его глазу. Христианская любовь

не преодолела ада, так как она не преодолела веры. Любовь сама по себе

находится вне сферы веры, а вера — вне сферы любви. Но любовь является

неверующей потому, что она не знает ничего более божественного, чем она

сама, потому что она верит только в самое себя как абсолютную истину.

Христианская любовь уже потому есть любовь своеобразная, что она есть

любовь христианская и называется христианской. Но в существе любви лежит

универсальность. Пока христианская любовь не отрешится от христианства и не

признает высшим законом любовь вообще, до тех пор она будет оскорблять

чувство правды — ведь любовь именно и уничтожает всякое различие между

христианством и так называемым язычеством,— до тех пор она будет любовью

ненормальной, противоречащей вследствие своего своеобразия существу любви,

будет любовью, лишенной любви, которая давно уже по справедливости

сделалась предметом иронии. Истинная любовь себе довлеет; она не нуждается

ни в особом титуле, ни в авторитете. Любовь есть универсальный закон разума

и природы — она есть не что иное, как осуществление единства рода через

единомыслие. Любовь, основанная на имени какого-нибудь лица, возможна

только под условием, что с этой личностью связаны суеверные представления,

все равно, будут ли они религиозного или умозрительного порядка. Но с

суеверием всегда бывает, связан дух сектантства и сепаратизма, а с

сепаратизмом — фанатизм. Любовь может корениться только в единстве рода, в

единстве интеллекта и в природе человечества; только тогда она есть

основательная, принципиально выдержанная, свободная и надежная любовь, ведь

тогда она опирается на источник любви, из которого исходила и любовь

Христа. Любовь Христа была сама любовью производной. Он любил нас не по

собственному произволу и побуждению, а в силу природы человеческой. Если

любовь опирается на личность Христа, то эта любовь есть особая,

обусловленная признанием его личности, а не та, которая покоится на своем

собственном основании. Потому ли мы должны любить друг друга, что Христос

нас любил? Но такая любовь была бы аффектацией и подражанием. Тогда ли

любовь наша искренна, когда мы любим Христа? Но Христос ли причина любви?

Или он, скорее апостол любви? Не есть ли основа его любви единство

человеческой природы? Должен ли я любить Христа больше, чем человечество?

Но не будет ли такая любовь призрачной? Могу ли я преодолеть сущность рода:

любить нечто более высокое, чем человечество? Любовь облагородила Христа;

чем он был, тем его сделала только любовь; он не был собственником любви,

каким он является во всех суеверных представлениях. Понятие любви есть

понятие самостоятельное, которое я не заимствую из жизни Христа; напротив,

я признаю эту жизнь только потому и в той мере, в какой она совпадает с

законом, с понятием любви.

Исторически это доказывается уже тем, что идея любви вовсе не возникла

впервые с христианством и не вошла вместе с ним в сознание человечества и

потому не есть исключительно христианская идея. Царство политики,

объединявшее человечество не свойственным ему способом, должно было

распасться. Политическое единство есть единство насильственное. Деспотизм

Рима должен был обратиться на самого себя и разрушиться. Но именно

благодаря этому гнету политики человек совершенно освободился из тисков

политики. На место Рима стало понятие человечества, и вместе с тем понятие

любви заняло место понятия господства. Даже иудеи смягчили свой полный

ненависти религиозный фанатизм под влиянием гуманного начала греческой

культуры. Филон3 восхваляет любовь как наивысшую добродетель. В понятии

человечества лежало начало разрешения национальных разногласий. Мыслящий

дух еще раньше преодолел проблему гражданской и политической дифференциации

человечества. Аристотель, правда, отличает человека от раба, но раба, как

человека, уже ставит на одну ступень с господином, допуская между ними даже

дружбу. Среди рабов были даже философы. Эпиктет, раб, был стоиком; Марк-

Аврелий, император, также был стоиком. Так сближала людей философия. Стоики

учили, что человек рожден не ради себя, а ради других, т. е. рожден для

любви — изречение бесконечно более содержательное, чем знаменитые слова,

предписывающие любить врагов. Практическим принципом стоиков является

начало любви. Мир представлялся им как общий город, а люди как сограждане.

Например, Сенека в самых возвышенных изречениях восхваляет любовь,

милосердие, гуманность, особенно по отношению к рабам. Так исчезли

политический ригоризм, равно патриотическая узость и ограниченность.

Своеобразным проявлением этих гуманных стремлений — простонародным,

популярным и потому религиозным — и притом наиболее напряженным проявлением

этого нового начала было христианство. Что в других местах определилось на

пути культуры, то здесь получило выражение в религиозном чувстве как деле

веры. Этим христианство опять превратило всеобщее единство в частное,

любовь — в дело веры и тем самым поставило себя в противоречие со всеобщей

любовью. Единство не было сведено к своему первоисточнику. Национальные

различия исчезли; но вместо них появилось теперь различие веры,

противоположность христианского и нехристианского, и эта противоположность

раскрылась в истории резче и с большой ненавистью, чем национальная рознь.

Всякая любовь, основанная на сепаратизме, противоречит, как сказано,

сущности любви, которая не терпит никаких ограничений и преодолевает всякую

обособленность. Мы должны любить человека ради человека. Человек является

предметом любви, потому что он есть самоцель, разумное и способное к любви

существо. Это есть закон рода, закон разума. Любовь должна быть

непосредственной любовью, и только непосредственная любовь есть любовь. Но

если я между другим и мною, осуществляющим род в своей любви, вклиниваю

представление личности, в которой уже осуществлен род, то этим я уничтожаю

сущность любви и нарушаю единство представлением третьего существа,

находящегося вне нас; ведь это другое существо является объектом моей любви

не ради себя, т. е. не ради своей сущности, а потому только, что имеет

сходство или нечто общее с этим прообразом. Здесь снова выступают на первый

план все противоречия, какие мы находим в личности бога, где понятие

личности устанавливается в сознании и чувстве само по себе, вне того

качества, которое обращает ее в личность, достойную любви и почитания.

Любовь есть субъективное существование рода, подобно тому, как разум

является его объективным существованием. В любви, в разуме исчезает

потребность иметь посредника. Сам Христос есть не что иное, как только

символ, под которым народному сознанию представлялось единство рода.

Христос любил людей: он хотел всех их осчастливить и объединить без

различия пола, возраста, состояния и национальности. Христос есть любовь

человечества к самому себе, как образ — согласно развитой природе религии —

или как лицо, но такое лицо, которое понимается как религиозный объект и

имеет лишь значение образа,— лицо только идеальное. Поэтому отличительным

признаком его учеников служит любовь. Но любовь, как сказано, есть не что

иное, как проявление, осуществление единства рода в единодушии. Род не есть

только мысль; он существует в чувстве, в настроении, в энергии любви. Род

возбуждает во мне любовь. Исполненное любви сердце есть сердце рода. Итак,

Христос есть сознание любви, сознание рода. Все мы должны быть едины во

Христе. Христос есть сознание нашего единства. Таким образом, кто любит

человека ради человека, кто возвышается до любви рода, до всеобщей любви,

соответствующей сущности рода, тот — христианин, даже сам Христос. Он

делает, что делал Христос, что, делало Христа Христом. Следовательно, где

сознание рода возникает как род, там уже нет Христа, но остается его

истинная сущность, ибо он был лишь заместителем, образом сознания рода.

Вопрос 7: Любовь средневековья

Между XI и XIV веками в Западной Европе, как подчеркивает американская

исследовательница У.Айерлэнд, возникло принципиально новое понимание любви,

Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12