[216] На рубеже XIX - XX
вв. европейская наука о классической древности переживала невиданный до того
подъем, что было естественно подготовлено длительной полосой плодотворного
гуманитарного развития начиная с эпохи итальянского, а затем и общеевропейского
Возрождения. XIX век был венцом этого развития, расцвет классических штудий -
одним из ярчайших его проявлений. Особенного блеска и вся гуманитарная культура
и наука, и их существенная, заглавная отрасль - классическое образование и
вспоенное им антиковедение - достигли на рубеже XIX - XX столетий, в последние
десятилетия перед Первой Мировой войной и развязанными ею страшными социальными
потрясениями, которые фактически подвели черту под историей европейского
гуманизма.
Что касается науки о классической древности, то ее успехи в означенный
период были столь впечатляющими, что для последующих поколений антиковедов
достигнутый тогда уровень навсегда остался своего рода нормой, высшим эталоном,
а созданные тогда труды приобрели славу поистине классических. В особенности велики
были достижения немецкого антиковедения, представленного в ту пору целым
созвездием блистательных имен: завершал свой творческий путь создатель новейшей
"Римской истории" и автор капитальных исследований о римском праве
Теодор Моммзен (1817 - 1903 гг.), но разгорались и новые светила, такие, как
мастер социального анализа Роберт Пёльман (1852 - 1914 гг.), автор яркой и
вместе с тем основательной "Греческой истории" Карл-Юлиус Белох (1854
- 1929 гг.), творец универсальной "Истории древности" Эдуард Мейер
(1855 - 1930 гг.), не говоря уже о всеобъемлющем знатоке классической
древности, своими исследованиями охватившем все области ее культуры и
государственности Ульрихе фон Виламовиц-Мёллендорфе (1848 - 1931 гг.). Впрочем,
не одна лишь немецкая, но и другие европейские национальные школы могли
гордиться крупными достижениями и не были вовсе лишены блестящих имен. В
французской историографии выделялись такие первоклассные ученые, как Гастон
Буассье (1823 - 1908 гг.) и Поль [217]
Гиро (1850 - 1907 гг.), в английской - Джеймс Фрезер (1854 - 1941 гг.) и Джон
Бьюри (1861 - 1927 гг.), в итальянской - Гаэтано Де Санктис (1870 - 1957 гг.) и
Гульельмо Ферреро (1871 - 1942 гг.).
Равным образом и русская наука об античности, первоначально развивавшаяся
как побочное ответвление немецкого антиковедения, с середины XIX в. стала
вровень с другими европейскими школами, а к исходу этого столетия и началу
следующего числила в своем активе целый ряд перворазрядных, европейского уровня
ученых и немало значительных свершений.1 Имея основанием своим
достаточно уже широкую социальную среду, а именно значительный слой
по-европейски образованной городской интеллигенции, находя опору в
укоренившейся системе классического образования в лице многочисленных гимназий
и немногих, но хорошо укомплектованных специалистами университетов, пользуясь
поддержкой правительства, которое, впрочем, преследовало при этом не одни
только научные или образовательные цели (о чем речь еще пойдет ниже), русская
наука о классической древности жила в ту пору полнокровной жизнью, одерживая
одно достижение за другим и всячески расширяя сферу своей активности.
Разработка политической истории древней Греции и Рима, изучение социальных отношений,
идеологии и культуры античного общества, исследование древней литературной
традиции и новонайденных надписей и монет, историко-археологические изыскания
на местах древних поселений и некрополей в освоенной некогда греками зоне
Северного Причерноморья, - эти и другие области антиковедных занятий
стремительно осваивались и развивались русскими специалистами-классиками в
русле того пышного закатного расцвета гуманитарной культуры, каким были
отмечены последние десятилетия в жизни старой России.
Показательным при этом было именно богатство научных направлений, служившее
залогом всестороннего охвата и постижения [218]
древней цивилизации и вместе с тем создававшее условия для творческой
реализации ученых самого различного характера, самых разных способностей,
склонностей и ценностных установок. В самом деле, в предреволюционном русском
антиковедении отчетливо выделяются такие (если называть только главные)
направления, как ставшие уже традиционными историко-филологическое и
культурно-историческое и новые или, вернее, тогда именно заново оформившиеся -
социально-политическое и социально-экономическое. Каждое было представлено
фигурами без всяких сомнений самого высокого уровня: в историко-филологическом
направлении тон задавали питомцы соколовской школы, эпиграфисты, знатоки
древностей и истории В. В. Латышев и С. А. Жебелев, в культурно-историческом
лидировал выдающийся знаток античной литературы и религии, блистательный ученый
и публицист Ф.Ф.Зелинский, в социально-политическом - исследователь афинской
демократии В. П. Бузескул, а в социально-экономическом - признанный позднее
(наряду с Т. Моммзеном и Эд. Мейером) корифеем мирового антиковедения М. И.
Ростовцев. Ниже мы остановимся подробнее на каждом из этих направлений,
группируя наше изложение вокруг наиболее значительных и колоритных фигур.
Начнем с первых, традиционных направлений как наиболее весомых и наиболее
авторитетных в ту пору. И в первую очередь речь пойдет об
историко-филологическом направлении, этом главном эшелоне дореволюционной
русской науки об античности.
1. Старшее поколение "соколовцев". В.В.Латышев
На рубеже XIX - XX столетий еще продолжали свою научную и педагогическую
деятельность зачинатели базировавшихся на эпиграфике историко-филологических
штудий Ф. Ф. Соколов, И. В. Помяловский и П. В. Никитин. Но теперь к этой
группе основоположников присоединился целый ряд новых, молодых ученых, вышедших
главным образом из "пятничных" семинаров Соколова, сумевших
несказанно обогатить историко-филологическое направление и доставить ему наиболее
авторитетное положение в отечественном дореволюционном антиковедении. В. К.
Ернштедт, В. В. Латышев, А. В. Никитский, Н. И. Новосадский, С. А. Жебелев, И.
И. Толстой - вот имена лишь наиболее видных из "соколовцев", тех, чьи
научные труды и общественная деятельность заслужили самую высокую [219] оценку и признание как в
Университете, так и в Академии наук.
Старший в этой славной плеяде и первый, с которого мы начнем наш обзор, -
Виктор Карлович Ернштедт (1854 - 1902 гг.).2 Выходец из шведской
семьи, натурализовавшейся в России, он прошел курс наук в Петербургском
университете, где на Историко-филологическом факультете его главными
наставниками были профессора А. К. Наук, К. Я. Люгебиль и Ф. Ф. Соколов. Первой
печатной работой Ернштедта были "Критические заметки на Светония",
довольно большая статья, посвященная критике текста этого одного из самых
интересных писателей времени Империи.3 Начав с латинской
литературной традиции, Ернштедт, однако, очень скоро, под влиянием Наука и
Соколова, переходит к греческой словесности и греческим древностям, которые и
становятся исключительным предметом его научных изысканий. Свидетельствами этой
перемены научного интереса являются прежде всего опубликованные в 1878 - 1880
гг. работы, посвященные тексту так называемых малых аттических ораторов
Антифонта, Андокида, Исея и др. (к чему мы еще вернемся ниже), а также появившаяся
чуть позже статья "Саламинская битва".4 Последняя особенно
примечательна, поскольку выполнена она именно в духе соколовского направления:
скрупулезный филологический анализ античной традиции, именно свидетельств
Эсхила, Геродота, Диодора (Эфора) и Плутарха, служит здесь всесторонней,
обстоятельной реконструкции исторического факта - знаменитого морского сражения
греков с персами при Саламине в 480 г. до н. э.
Роль Ф. Ф. Соколова в становлении Ернштедта как ученого была велика и не
ограничивалась одним лишь непосредственным личным воздействием. И иным, так
сказать, внешним образом он был устроителем научной судьбы своих питомцев. По
его инициативе в 1880 г. двое старших из его учеников В. К. Ернштедт и В. В.
Латышев были [220] отправлены
в длительную заграничную командировку с целью более основательной подготовки к
будущей профессорской деятельности. Два года Ернштедт провел в Греции, на месте
знакомясь с древними эпиграфическими памятниками и совершенствуясь в методах их
исследования, а затем еще один год - в Италии, где предметом его занятий было
изучение средневековых рукописей, содержащих произведения античных и
византийских писателей. Занятия рукописями в Италии окончательно определили
дальнейший творческий путь молодого ученого: хотя он не остался совершенно в
стороне от историко-эпиграфических исследований и при случае мог откликнуться
специальной статьей на новые эпиграфические находки в Балканской Греции или
Причерноморье,5 главной областью его научных занятий оставались
текстология и палеография.
Боvльшая часть ученых трудов Ернштедта посвящена
изучению рукописного предания, критике и исправлению текста различных древних и
средневековых греческих писателей. Таковы были уже первые его опыты в греческой
словесности: статья "Observationes Antiphonteae", посвященная
толкованию и исправлению отдельных трудных мест в речах первого в каноне
аттических ораторов Антидонта;6 магистерская диссертация "Об
основах текста Андокида, Исея, Динарха, Антифонта и Ликурга", где путем
внимательного сличения различных дошедших до нашего времени рукописей были
обоснованы, во-первых, предположение о наличии для всех этих манускриптов
одного, единого архетипа, а во-вторых, предпочтительное перед другими значение
двух кодексов N (codex Oxoniensis, XIV в.) и A (codex Crippsianus, XIII в.);7
наконец, выполненное на основании этих исследований новое научное издание речей
Антифонта - редкий пример осуществленного в России издания оригинала древнего
классика.8
Позднее Ернштедт много занимался рукописями из собрания известного русского
богослова и коллекционера, епископа Порфирия Успенского (1804 - 1885 гг.).
Важнейшее из выполненных им в этой связи исследований касалось отрывков из
комедий Менандра, виднейшего [221]
представителя так называемой Новой аттической комедии (рубеж IV - III вв. до н.
э.), чье литературное наследие продолжает открываться нам во все новых и новых
находках. Объемистое это исследование, озаглавленное "Порфириевские
отрывки из аттической комедии: палеографические и филологические этюды"
(СПб., 1891), стало второй диссертацией Ернштедта, принесшей ему ученую степень
доктора греческой словесности. Из других работ Ернштедта, связанных с изучением
греческого рукописного предания, отметим весьма ценные специальные
исследования, посвященные забытым собраниям греческих пословиц и поговорок.9
К этому надо добавить целую серию мелких заметок, имевших целью критику и
исправление текста Анакреонтовых стихотворений, Вакхилида, Эврипида,
Аристофана, Фукидида, Аристотеля и афинского оратора Ликурга, заметок, если и
не открывающих новых черт в Ернштедте как ученом, то все же свидетельствующих о
завидной широте его филологических интересов.10
В. К. Ернштедт был несравненным мастером тонкого филологического анализа,
строгим и вместе с тем осторожным критиком текста, прекрасным знатоком
греческих рукописных сводов, внесшим большой вклад в изучение коллекций древних
(средневековых) рукописей, хранящихся в России, Италии и Германии. Его можно
назвать "одним из первых - если не первым - и лучших знатоков в России
греческой палеографии".11 При этом, как мы могли убедиться,
виртуозно проводимые текстологические и филологические исследования сочетались
у Ернштедта с вниманием к реальной, вещной и событийной стороне античности,
лучшему постижению которой и должны были служить все эти, с первого взгляда,
донельзя специальные изыскания. Осуществленные таким образом работы Ернштедта
полностью сохраняют свое значение и в наше [222]
время, а его исследования, касающиеся малых аттических ораторов и порфириевских
отрывков из Менандра, вообще являются основополагающими и обязательными для
всякого, кто станет заниматься этими разделами древнегреческой культуры.
Заканчивая характеристику научной деятельности старшего
"соколовца", отметим, что в последние годы своей жизни он, подобно
многим другим русским классикам, обратился к изучению позднего периода
греческой словесности. В частности, совместно с В. Г. Васильевским он осуществил
издание "Стратегикона" византийского писателя XI в. Кекавмена,
сочинения, являющего собой собрание военных и иных поучительных наставлений и
служащего ценным источником для изучения значительного периода византийской
истории - от правления императора Василия II Болгаробойцы до Романа IV Диогена
(976 - 1071 гг.).12
Научно-исследовательскую деятельность в области классической филологии В. К.
Ернштедт сочетал с большой педагогической и общественной работой. На
историко-филологическом факультете Петербургского университета он начал
преподавать еще в 1877 г.; возвратившись из заграничной командировки, он
возобновил чтение лекций и практические занятия в университете и не прекращал
их уже до самой смерти. В 1893 г. он был избран адъюнктом Российской Академии
наук, и с этого времени его деятельность была неразрывно связана с жизнью не
только Университета, но и Академии (ее действительным членом он стал в 1898
г.). Ернштедт был также активным членом Русского Археологического общества и в
течение трех лет исполнял обязанности секретаря его Классического отделения.
Долгие годы - с 1892 по 1902 - он заведовал отделом классической филологии в
важнейшем в старой России периодическом научном издании - в "Журнале
министерства народного просвещения", и при его участии увидели свет работы
многих русских исследователей античности. В те годы "Журнал министерства
народного просвещения" был одним из главных - если не самым главным -
органов, где печатались классики, и с этой точки зрения роль Ернштедта как
руководителя отдела классической филологии в столь важном журнале заслуживает
быть отмеченной особо.
В. К. Ернштедт сравнительно мало занимался эпиграфикой в точном смысле
слова, его всегда гораздо больше интересовали вопросы [223] толкования и критики рукописного
предания литературных текстов. Напротив, его сверстники и сотоварищи по
соколовскому кружку В. В. Латышев, А. В. Никитский и Н. И. Новосадский всегда
были эпиграфистами по преимуществу. Особое место в ряду питомцев соколовской
школы принадлежит Василию Васильевичу Латышеву (1855 - 1921 гг.), который не
только обогатил русскую науку о классической древности трудами, чье значение
невозможно переоценить, но и достиг наивысшего, по меркам его профессии,
общественного положения, что сделало его заглавной фигурой в русском
дореволюционном антиковедении и одновременно символизировало безусловное
торжество представляемого им историко-филологического направления. В этом надо
отдавать себе отчет тем более, что выдвижение на первый план после смерти
Латышева, в начале 20-х годов, сравнительно новых - впрочем, также без сомнения
выдающихся - фигур С. А. Жебелева и М. И. Ростовцева может исказить
представление о реальной значимости их всех в дореволюционное время, оттеснив
Латышева как бы в тень, на второй план.
В историографическом плане, во всяком случае, так оно и случилось: если С.
А. Жебелев еще при жизни своей, после сближения с новой властью, превратился в
признанного классика советской науки, а М. И. Ростовцев стал кумиром науки
западной (а теперь и нашей, постсоветской), и о каждом из них памятная
литература все время умножается, то В. В. Латышев буквально стал элементом
историографии, чьими трудами, разумеется, пользуются, но чья личность и творчество
никого не интересуют. Примечательным подтверждением может служить сухая
подборка материалов, опубликованная в связи со 100-летним юбилеем Латышева в
28-м томе "Советской археологии" (с опозданием на три года, в 1958
г.), не идущая ни в какое сравнение с богатейшими юбилейными публикациями о
Жебелеве (в "Вестнике древней истории", 1940, № 1, и 1968, № 3) и
нынешним длящимся уже несколько лет буйством литературы о Ростовцеве (в том же
"Вестнике древней истории", начиная с 1990 г.).
Между тем жизнь и деятельность В. В. Латышева вполне заслуживают того, чтобы
вновь, после долгого перерыва, стать объектом особого внимания. Изучение его
творческого пути интересно и само по себе, во всяком случае для того, кто
испытывает любопытство к прошлому нашей науки, к прежним ее деятелям, но оно
может оказаться важным для суждения и о более общих проблемах, в данном [224] случае - о соотношении западных и
русских начал в отечественном антиковедении, о сравнительной значимости
возникавших в нем научных направлений, о месте классических дисциплин в
гуманитарной науке и образовании, о соотношении в деятельности антиковеда
принципов собственно научных, исследовательских, и педагогических, занятий
ученых и административно-общественных. Вопросы эти относятся, что называется, к
категории вечных, и на них трудно дать исчерпывающий однозначный ответ. И
все-таки обращение к биографии такого выдающегося деятеля науки, каким был
Латышев, может оказаться весьма полезным и поучительным, знакомя нас с
оригинальным типом ученого, в чем-то сходного, но в чем-то и отличного от более
известных С. А. Жебелева и М. И. Ростовцева, а следовательно, доставляя
дополнительный материал для ответа на только что поставленные вопросы.
Занятие это может оказаться достаточно плодотворным, ибо, при всем
отодвижении Латышева в историографическую тень, мы не можем пожаловаться на
совершенное отсутствие материалов. Для реконструкции его жизненного пути и
суждения о его личности мы располагаем, во-первых, обстоятельными
автобиографическими записками самого Латышева;13 далее, рядом
некрологов и воспоминаний о нем, составленных людьми хорошо его знавшими, в
частности, С. А. Жебелевым, Ф. И. Успенским, А. В. Никитским;14
наконец, более или менее содержательными разделами о нем в общих трудах по
историографии античности, и в первую очередь в известном компендиуме В. П.
Бузескула.15 К этому надо добавить многочисленные критические отзывы
и целые обзоры, посвященные работам Латышева,16 полные списки выполненных
им [225] трудов,17
ну и, конечно же, самые эти труды, поскольку они являются источником для
суждения о его научной работе. В общем материалов набирается довольно много, и
если и можно посетовать на что-либо, так это - на скудость сведений,
проливающих свет на личную жизнь и характер Латышева. Его собственные
высказывания на этот счет предельно сдержанны, а суждения других, за немногими
исключениями вроде особенно близких к нему Ф. Ф. Соколова и А. В. Никитского,
отличаются заметной сухостью, а подчас и плохо скрытым отчуждением. О последней
черте, присущей особенно воспоминаниям Жебелева, у нас будет еще повод
поговорить специально, а теперь обратимся непосредственно к биографии Латышева.
Будущий великий эпиграфист родился 29 июля 1855 г. в селе Диеве Бежецкого
уезда Тверской губернии. Происходил он, по его собственному указанию, "из
мещан г. Калязина",18 т. е. из самой что ни на есть российской
глубинки (Бежецк и Калязин - старинные русские города к северо-востоку от
Твери). Первые годы жизни В. В. Латышев провел в родном селе. Он рано лишился
отца и с 8-летнего возраста был взят на воспитание своим крестным отцом, дядей
по матери И. С. Талызиным, который служил в губернском правлении в Твери. Таким
образом, по существу Латышев происходил из средней чиновничьей среды. В 1864 г.
Латышев вместе с И. С. Талызиным переселился в Гродно. В 1865 - 1872 гг. он
обучался в гродненской гимназии, которую окончил с серебряной медалью. Своими
успехами в учебе он обратил на себя внимание тогдашнего попечителя Виленского
учебного округа Н. А. Сергиевского, по предложению которого в том же году
поступил в Санкт-Петебургский Историко-филологический институт стипендиатом от
названного округа.
Историко-филологический институт был учрежден в Петербурге в 1867 г. со
специальною целью готовить преподавателей гуманитарных [226] дисциплин для гимназий. Преподавание
истории, русской словесности и древних классических языков было поставлено в
Институте превосходно; их вели, как правило, профессора С. Петербургского
университета. В. В. Латышев, специализировавшийся по отделению древних языков,
получил великолепную филологическую подготовку. Но круг его интересов не
ограничивается филологией; он сближается с Ф. Ф. Соколовым, принимает участие в
уже упоминавшихся выше домашних семинарах по эпиграфике, которые из года в год
велись Соколовым по пятницам для круга избранных учеников, и таким образом
приобщается к новым тогда занятиям надписями, а через них - к более глубокому
изучению античных реалий и истории. Соколов становится для Латышева главным
наставником, на всю жизнь он сохраняет к нему любовь и верность усвоенному от
него историко-филологическому направлению.
По окончании Историко-филологического института В. В. Латышев получил
назначение преподавать древние языки в гимназии в Вильно (1876 г.). Так
началась его самостоятельная педагогическая деятельность. Четыре года он проработал
в качестве гимназического учителя, и за это время в нем выработался тот тип
совершенного преподавателя-классика - эрудита, досконально владеющего своим
предметом, но вместе с тем и педанта, ответственного и строгого, - который
позднее прежде всего и бросался в глаза современникам. Впрочем,
преподавательской деятельностью не исчерпывались занятия молодого филолога:
помимо дисциплины в нем сильно было и собственно творческое начало, и к
виленскому периоду относятся его первые научно-литературные опыты и публикации.