Личность как субъект социально-политической психологии
В психологии
Левина речь идет в основном о ситуационных квазипотребностях, возникающих в его
опытах из стремления завершить решение какой-либо поставленной
экспериментатором задачи. Однако сфера действия подобных установок-потребностей
чрезвычайно широка и в реальной жизни. Весьма большую роль играют они в
общественно-политических отношениях и массовом поведении. Когда толпы жителей
средневековой Европы устремлялись в крестовые походы во имя освобождения Гроба
Господня, это трудно объяснить одними лишь духовно-религиозными потребностями,
неустроенностью жизни и авантюристическими наклонностями их участников: всего
этого было бы мало, если бы их всех не охватила общая идея, внушившая им
страстное стремление изгнать мусульман из Иерусалима. Не менее бурные идейные и
политические страсти движут поведением многих людей в наше время - страсти,
которые ни по своему «предмету», ни по накалу не могут быть объяснены только
потребностями, возникшими из реальных жизненных отношений. В этом, собственно,
и проявляется относительная независимость установок, принятых людьми, от
соответствующих им потребностей.
Проявляется
она также и в том, что средства, предлагаемые для осуществления широких
общественно-политических целей, тоже превращаются в самостоятельные установки,
в самоцель, отодвигая психологически на задний план, а то и вовсе заставляя
предать забвению конечную цель. Такое происходит, например, во время революций,
когда победа революции, ниспровержение существующей власти и защищаемых ею
порядков оказываются чем-то гораздо более важным, чем конструктивные цели, во
имя которых была задумана революция.
Общественно-политическая
жизнь, как уже отмечалось выше, во многих своих параметрах развертывается на
уровнях, далеких от непосредственно осознаваемых интересов и понимания
большинства членов общества. В этих условиях установки-потребности, имеющие
отношение к политике и общественному устройству, служат необходимым средством
психологического включения массы в общественно-политическую жизнь. Так, многие
избиратели в любой стране настолько плохо представляют себе возможную политику
различных партий или кандидатов, своеобразие их платформы по сравнению с
соперниками, что они просто не могли бы участвовать в выборах, если бы не имели
позитивных или негативных установок в отношении определенных партий и лидеров.
Независимость
установок от потребностей мы определили как относительную. Любая установка
соответствует той или иной потребности в том смысле, что она способна
предупреждать возникновение какого-то психического дефицита или напряженности.
Независима же она потому, что предметное содержание потребности с самого начала
определяется именно установкой, ее усвоению не предшествует непосредственно
переживаемое состояние дефицита, вызывающее поисковое поведение и процесс
«опредмечивания» потребности. Подобный способ формирования потребностей из
установок (а не наоборот) возможен лишь при определенных условиях. Во-первых,
установка не вырабатывается и не отбирается индивидом в процессе
самостоятельной психической активности, но усваивается в готовом виде из
общественного сознания - через процессы социализации и коммуникации. Во-вторых,
установка укрепляется вначале в сознании субъекта, приобретает вербальное
выражение и лишь потом укореняется в аффективной и бессознательной сферах
психики. В этом сказывается хорошо известный психологам факт: хотя сознание не
контролирует целиком все психические явления и процессы, оно способно в
значительной мере регулировать лежащие ниже сферы психики.
Установки,
приобретаемые в готовом виде из социального опыта и культуры - один из
важнейших компонентов социально-политической психологии. Индивид вообще очень
редко вырабатывает свое совершенно уникальное отношение к общественной и
политической действительности; поскольку она в отличие от частной жизни
охватывает множество людей, свои установки в отношении этой действительности
индивид сплошь и рядом заимствует от других, от той или иной социальной
общности. Такой путь усвоения социально-политических установок в определенном
смысле сближает их со стереотипами, и действительно качество стереотипности
часто присутствует в установках. Неправильно было бы, однако, отождествлять эти
понятия: стереотип - в основном когнитивное образование, разновидность
социального знания, установка же помимо когнитивных имеет еще мотивационную, а
также, как увидим ниже, и другие функции. Кроме того, в отличие от стереотипа
установка не обязательно отличается неподвижностью, особо стойкой
устойчивостью: установки, особенно социально-политические, способны меняться,
особенно под влиянием изменений в потребностях, в мотивах, в знаниях и опыте
людей.
Если
подытожить все сказанное об отношениях между потребностями и
социально-политическими установками, можно сделать вывод о двойственной
мотивационной основе этих установок. Одни из них, как отмечалось во второй
главе книги, представляют собой продукт экстраполяции в сферу
социально-политической психологии «обыденных» и личностных потребностей людей,
сложившихся вне этой сферы. Подобные потребности и выражающие их установки
воплощаются в требованиях, которые люди предъявляют обществу и его институтам.
Другие потребности и установки рождаются непосредственно из
социально-политических отношений людей, причем в процессе их формирования и
воспроизводства первичным звеном часто являются социальные и политические
установки (аттитюды), усвоенные индивидом из общественного сознания. Из
приведенных примеров легко убедиться, что такого рода часто самостоятельными
установками-потребностями являются, например, политические цели - если,
разумеется, они интериоризированы тем или иным множеством людей, превратились в
мотивы их суждений и действий.
Теперь нам
предстоит разобраться в том, как именно из социальнополитических отношений
возникают соответствующие им (а не экстраполированные из других сфер)
потребности, мотивы и установки. А также в том, почему и каким образом они
включаются в психологию личности.
Установки и
феномен идентификации
Социально-политические
отношения - это в самом общем виде отношения трех уровней. Вопервых, между
индивидами и большими социальными группами различных типов и масштабов.
Во-вторых, отношения между самими этими группами. И, наконец, в-третьих,
отношения между людьми (выступающими в качестве индивидов или будучи
объединенными в группы) и социальными институтами. Ограничиваясь пока
отношениями первых двух уровней (внутри- и межгрупповыми), можно констатировать,
что необходимым условием их функционирования является большая или меньшая
степень психологической интеграции индивидов в большие социальные группы. С
точки зрения изложенной выше (см. главу II) концепции психологии мотивации,
такая интеграция есть проявление одной из базовых мотивационных тенденций
человека - потребности в связях с другими людьми, в общности с ними.
В
психологических теориях личности социально-интегративная тенденция человеческой
психики характеризуется и анализируется поразному. Например, в концепции А.
Маслоу она выделяется, как мы видели, в особую инстинктоидную потребность в
«принадлежности» (к человеческой общности). В других теоретических контекстах,
например в психоаналитическом, эта тенденция рассматривается вне связи с мотивационной
проблематикой, но как одно из проявлений полифункционального психического
феномена идентификации - присущего человеку бессознательного отождествления
себя с кем-то другим, переживание тождественности другому. Российский психолог
Е.З. Басина считает разновидностью идентификации эмпатию - способность человека
переживать, чувствовать за другого, как за самого себя10.
Идентификация
или эмпатия яснее всего проявляются в межличностных отношениях - семейных,
любовных, дружеских, микрогрупповых. Труднее понять, как люди могут
идентифицировать себя с «другими», которые в основной своей массе находятся вне
зоны их непосредственных контактов - с большой социальной группой или
институтов (нацией, государством, классом, конфессией, политическим течением и
т.д.). Такого рода «обобщенные другие» присутствуют в психике индивида в виде
более или менее абстрактного образа, а идентификация, «сопереживание» с
абстракцией по всей видимости, дело психологически достаточно трудное. Вопрос,
собственно, и состоит в том, какая «сила» позволяет преодолеть эти трудности. А
также в том, какие факторы обусловливают индивидуальный выбор того или иного из
наличествующих в социальной действительности «обобщенных других», большую или
меньшую степень идентификации с ними.
Ответы на эти
вопросы, очевидно, кроются в социальной природе бытия и психической жизни
человека. В принципе эта природа вообще не предполагает каких-либо ограничений
масштаба практических и психологических связей между людьми: единственное
предельное ограничение - это принадлежность к человеческому роду. Реальные и
гораздо более узкие ограничения накладываются не человеческой онтологией, но
историей, географией и возможностями взаимного познания. История становления
человека проходила в социальном плане через эволюцию стай его ближайших предков
в родо-племенные общности, вынужденные соперничать между собой за доступ к
природным благам, необходимым для их существования. Масштабы человеческих
общностей диктовались условиями, оптимальными для выживания и организации совместной
производственной деятельности, эволюционировали и расширялись в интересах
защиты этих условий и их улучшения. Познание людьми их собственных социальных
связей основывалось вначале на совместной жизнедеятельности и непосредственном
общении; у многих первобытных племен общее понятие «люди» совпадало с именем
племени. Для первобытного человека характерен высокий уровень идентификации со
«своей» общностью; люди, находившиеся за ее пределами, воспринимались либо как
реальные и потенциальные враги и соперники, либо как нейтральные «чужие». Так
возник психологический и лингвистический - выраженный в местоимениях первого и
второго-третьего лица дуализм «мы» - «они (вы)».
Знаменитому
швейцарскому психологу К. Юнгу - наиболее значительному после 3. Фрейда представителю
психоаналитического направления - принадлежит идея архетипов - коллективных
представлений, выработанных человечеством на ранних стадиях его истории и
сохраняющихся на бессознательном уровне до наших дней. Юнг подчеркивал, что
архетипы соответствуют типичным жизненным ситуациям и что они воспроизводятся
«не в форме образов, наполненных содержанием, но ...только как формы без
содержания, репрезентирующие просто возможность определенного типа восприятия и
действия»11. Можно полагать, что противостояние «мы-они» относится к числу
таких архетипов. Конкретное содержание «мы» и «они» разнообразно и изменчиво;
весьма устойчивой, если и не полностью неизменной является именно структурная
форма восприятия и дифференциации социальных связей людей.
Эту форму можно
рассматривать также как исторически первичное проявление тех тенденций к
автономии, выделению и к интеграции, объединению, о которых подробно говорилось
во второй главе книги. На ранних стадиях человеческой истории, когда
практическая и психологическая возможность индивидуального выделения была еще
крайне узкой, субъектом выделения было не столько индивидуальное, сколько
коллективное «я» (мы)»; индивид выделялся из массы человеческих существ как бы
в составе той группы, с которой он себя идентифицировал. Подобный способ
выделения является, однако, не только архаичным. В трудах упоминавшегося уже
французского социолога П. Бурдье показано, какую большую роль в повседневной
жизни современного человека играет поведение, демонстрирующее и символизирующее
его принадлежность к определенной социальной группе.
Подобное
«коллективное выделение» предполагает в то же время присутствие в психике
образа других, не принадлежащих данной группе людей - образа, который может
быть вполне конкретным, «эмпиричным», если речь идет о «соседних», находящихся
в поле непосредственного восприятия группах, или относительно абстрактным,
когда такое восприятие невозможно. Материал мифологии и истории религии
показывает, что восприятие этого абстрактного «обобщенного другого» не обязательно
подчинялось тесному противостоянию «мы-они». Если в одних антропогонических
(описывающих происхождение человека) мифах, как отмечает филолог и культуролог
В.В. Иванов, «не всегда отчетливо различимо происхождение всего рода
человеческого и отдельного народа», то в других сотворенный божественной силой
человек - родовое понятие, не имеющее этнических или племенных характеристик12.
Библейские Адам и Ева - это люди вообще, их потомки живут все вместе и говорят
на одном языке, и лишь когда сыны человеческие начали строить Вавилон и
вавилонскую башню, «смешал Яхве языки всей земли, и оттуда рассеял их Яхве по
всей земле» (Быт. 11,1-9). В библейской легенде отражено представление о
первичности всеобщего родового человеческого «мы» и вторичности частных, объединяющих
и противопоставляющих друг другу различные племена и народы «мы». Новое
пронизанное гуманистическими морально-этическими ценностями воплощение идея
общечеловеческого единства получила в христианстве.
Установки на
идентичность с макросоциальной общностью тех или иных масштабов - от
родоплеменной до национально-государственной, социально-классовой и
общечеловеческой - образуют таким образом специфический класс
социально-политических аттитюдов, обусловленных социальными отношениями
личности и социэтальными межгрупповыми отношениями. Комплементарными
(дополняющими) по отношению к этим аттитюдам являются установки на другие
«чужие» общности, которые могут быть однозначно позитивными, дружественными,
однозначно негативными, враждебными, индифферентными или носящими более сложный
амбивалентный характер.
Какую же
роль играют подобные установки в психологической структуре личности? Очевидно,
что они прежде всего ориентируют ее психологические и поведенческие реакции на
ситуации, которые возникают в сфере межгрупповых отношений. Возникновение и
острота международных конфликтов, возможности их перерастания в войну так же,
как устойчивость мирных или дружественных отношений между соседними
государствами зависят от многих экономических, политических и геополитических
факторов. А также в большой мере - от психологического взаимовосприятия
народов, выраженного в соответствующих аттитюдах. Если, например, отношения
между Францией и Германией во второй половине XIX - первой половине XX в.
характеризовались напряженностью, трижды на протяжении 70 лет перераставшей в
войны, то это объяснялось не только столкновением государственных интересов,
наличием спорных территорий, агрессивностью германского райха и т.п.
обстоятельствами. Напряженность и войны вряд ли были бы возможны, если бы в
национальной психологии обеих стран не было бы устойчивых антинемецких во
Франции и антифранцузских в Германии установок. После же второй мировой войны
под влиянием ряда факторов, в том числе становления «атлантической
солидарности», западноевропейской интеграции, раскола Германии и устойчивой
демократизации западногерманского общества эти установки в значительной мере
были вытеснены другими, выражавшими идентификацию французов и западных немцев с
«Западом», «свободным миром», «Европой». Соответственно растворилась не только
политическая, но и психологическая напряженность в отношениях между соседними
народами.
Не менее
велика роль групповых установок в межэтнических и социально-классовых
отношениях внутри отдельных обществ. Она ярко проявилась, например, в тех
процессах, которыми сопровождался распад многонациональных государств,
испытавших в конце 80 - начале 90-х годов крах «социалистического»
тоталитаризма. В Чехословакии он принял форму мирного «развода», на территории
бывшего СССР возник ряд острых межэтнических и межреспубликанских конфликтов,
которые однако не переросли (во всяком случае до 1994 г.) во всеобщую войну и
относительно слабо затронули подавляющее большинство этнических общностей.
Совершенно иначе пошло развитие событий в бывшей Югославии, где кровавые войны
между наиболее крупными этническими, а точнее, религиозными общностями -
православными сербами, католиками-хорватами и мусульманами-боснийцами приняли
перманентный характер. Югославская ситуация в немалой степени обусловлена тем,
что этно-религиозная взаимная отчужденность и враждебность - психологический
феномен, издавна укоренявшейся в этой части Балкан. Ни в дореволюционной России
(за исключением некоторых регионов), ни в Советском Союзе этот феномен не
проявлялся в столь жестко агрессивной форме.
Столь же
очевидна роль групповых аттитюдов в социально-классовых отношениях. Так,
напряженный и перманентно-конфликтный характер отношений между рабочими и
предпринимателями отличал социальную историю стран романской Европы, вплоть до
60-70-х годов нашего века. В то же время в англо-саксонских странах они были
значительно более мирными, тяготеющими к компромиссу и партнерству, С этими
различиями коррелировалось разное восприятие «противоположного класса» и разные
типы групповой идентификации, закрепленные в психологических установках
социальных действующих лиц. В истории же Соединенных Штатов особо драматическую
роль играли аттитюды, действовавшие в сфере расовых отношений (между белыми и
черными американцами). Кстати, и американский, и западноевропейские примеры
подтверждают отмеченную выше историческую изменчивость аттитюдов. В 80-90-х
годах во Франции и Италии традиционные классовые, а в Штатах расовые установки
в значительной мере ушли или уходят в прошлое. Влияние групповых
идентификационных аттитюдов отнюдь не ограничивается сферой межгрупповых
отношений. Было бы неправильно думать, что они определяют только отношение
индивида к представителям своей и других групп, с которыми он сталкивается на
общественно-политической арене или в обыденных бытовых ситуациях. Современная
социальная психология изучает воздействие групповой идентификации на
относительно «удаленные» от нее уровни и сферы психической жизни и поведения
личности.
Диспозиционная
концепция личности и проблема социальных ценностей
Весьма
плодотворна в этом отношении диспозиционная концепция личности, автором которой
является известный социолог и социальный психолог В.А. Ядов (выдвинутая в
начале в качестве теоретической гипотезы, она подверглась проверке и корректировке
в ходе проведенного под его руководством эмпирического исследования)13. По
Ядову, диспозиции (т.е. «предрасположенности» термин, близкий по смыслу к
понятию установки) личности образуют иерархическую систему. На низшем ее уровне
располагаются установки, изучавшиеся в частности грузинской психологической
школой неосознанные, связанные с удовлетворением витальных потребностей в
простейших повторяющихся ситуациях. Диспозиции более высокого уровня - это
аттитюды, их формируют, «с одной стороны, социальные потребности, связанные с
включением индивида в первичные и другие контактные группы, а с другой -
соответствующие социальные ситуации». Наконец, высший уровень диспозиционной
иерархии образует система ценностных ориентации на цели жизнедеятельности и средства
достижения этих целей, детерминированные общими социальными условиями жизни
данного индивида». Эта система ценностных ориентации, «идеологическая по своей
сущности, формируется на основе высших социальных потребностей личности
(потребность включения в данную социальную среду в широком смысле как
интернализация общесоциальных... условий деятельности)»14.
Можно
выделить два наиболее существенных для нашей темы тезиса диспозиционной
концепции. Первый из них, вообще говоря, широко признанный и детально разработанный
в социально-психологической науке, состоит в выделении из всей массы установок
личности тех, которые носят ценностный характер, представляют собой ценности,
или ценностные ориентации, выражающие, что в жизни является наиболее важным для
человека, обладает для него личностным смыслом, и определяют поэтому его
жизненные цели. Обычно считается, что ценности носят более или менее осознанный
характер, могут быть выражены индивидом в обобщенных понятиях и что по своему
происхождению они социальны, усваиваются им из макросоциальной среды, из того
идейного и культурного арсенала, которым располагает общество. Иными словами,
ценности принадлежат к тому классу установок, которые относительно автономны от
индивидуальных мотивационных процессов, но в то же время они выполняют в
индивидуальной психике весьма ответственные мотивационные функции, выражая те
потребности, которые определяют ведущие цели, «генеральную жизненную линию»
индивида.
Второй тезис
диспозиционной концепции значительно более оригинален и гипотетичен. В сущности
Ядов предполагает, что способ удовлетворения рассмотренной выше
идентификационной потребности (по его терминологии, потребности включения в
данную социальную среду) предопределяет и идеологическую по своему содержанию
систему ценностных ориентации личности, и ее жизненные цели. Если понимать этот
тезис буквально, получается, что от того, с какой социальной общностью себя
человек идентифицирует, прямо зависят и его собственные ценности и цели.
Применительно к интересующей нас сфере - социально-политической психологии -
это означало бы, что она играет «командную» роль по отношению к психологии
индивидуальной.
На самом
деле подобное буквальное, упрощенное понимание ядовской концепции противоречит
всему содержанию его исследований, в которых весьма тщательно анализируется
влияние на личную психологию и поведение целого ряда иных факторов:
профессиональной принадлежности и уровня образования людей, должностного
статуса, условий и характера труда, возраста и пола; учитываются и индивидуальные
различия. Из исследования выясняется, что доминирующие личные ценности - такие,
как творческая интересная работа, материальная обеспеченность, семья, «жизнь,
полная удовольствий» и т.д. коррелируются скорее именно с этими факторами,
характеризующими индивидуальную ситуацию человека, чем с идеологическими
ценностями макросоциальной среды или с «общесоциальными условиями
деятельности». Да это вряд ли может быть иначе, ибо отношение человека к такой
среде - к своему классу, нации, обществу и к ее идеологическим ценностям - в
большинстве случаев гораздо менее психологически значимо для него, чем
отношение к событиям и явлениям собственной жизни, к людям, с которыми он
связан совместной деятельностью и непосредственным общением.