Государственно-церковные отношения в отечественном консерватизме XIX–начале 20 веков

Задачей «свободной теософии» является постижение абсолютного, «истинно-сущего», признание которого требуется разумом, волей и чувством.

Абсолютное в учении Соловьёва – это «всеединство». Основой всеединства у Соловьева выступает божественная Троица в её связи со всеми божественными творениями и. главное, с человеком. Основной принцип всеединства – «Всё едино в Боге». Всеединство – это прежде всего, единство творца и творения. Бог у Соловьева лишён антропоморфных черт. Философ характеризует Бога как «космический разум», «существо сверхличное», «особую организующую силу, действующую в мире» [19]. Любая вещь познаётся в её отношении к целому. А целое – это не просто множество вещей, а всеединство, которое является абсолютным началом всего бытия. Всеединство – это Бог.

Вечная божественная идея в системе Соловьева получила название Софии-мудрости. Понятие Софии вводится Соловьёвым для того, чтобы заявить, что мир – это не только творение Бога, безусловно ему инородное. Основой и существом мира является «душа мира» - София, которую следует рассматривать как связующее звено между творцом и творением, придающее общность Богу, миру и человечеству [20].

Реальным и совершенным воплощением богочеловечества выступает Иисус Христос, являющийся, согласно христианскому догмату, и полным Богом, и полным человеком. Его образ служит не только идеалом, к которому должен стремиться каждый индивид, но и высшей целью развития всего исторического процесса [21].

Человек должен стремиться к совершенному добру не для отдельной личности, а для всего человечества. Нравственный смысл жизни человека – служение Добру. Совершенствование общества ведёт к устроению на земле «Царства Божьего». По пути к царству Божию на земле люди должны действовать совместно, составляя общество, построенное на принципах справедливости. В обществе этом будут разрешены все социальные противоречия, установлен подлинный «христианский мир», «всеобщая справедливость», «истинная свобода». Такое общество есть добровольный духовный союз людей, церковь [22].

Соловьёв критикует современное состояние общества. Он указывает на то, что в нём отделены друг от друга государство, общество и церковь, а на первый план вышла «плутократия»: «в нас нет Бога», мы «живём не в истине» [23]. Однако, славянский народ обладает своей, особой, ролью. Русскому народу присуща внутренняя религиозность, стремление к высокой нравственности, к «святому делу», к Богу. Соловьёв говорит, что «великое историческое призвание России, от которого только получают значение и её ближайшие задачи, есть признание религиозное в высшем смысле этого слова». Именно Россия сыграет решающую роль в духовном примирении Востока и Запада в богочеловеческом единстве вселенского христианства [24].

Глава II. Роль церкви в государстве во взглядах русских консерваторов конца XIX – начала XX веков

2.1 Неославянство. Идеология «почвенничества»

В пореформенный период старое славянофильство трансформируется в так называемое почвенничество. Неославянофилы противопоставляли европейскую и русскую цивилизации, утверждая самобытность устоев русской жизни и необходимость их развития, призывали к сближению интеллигенции с народом.

Видными представителями данной разновидности консервативной политической идеологии являлись Н.Я. Данилевский, Ф.М. Достоевский, К.Н. Леонтьев.

Николай Яковлевич Данилевский (1822 – 1885) утверждал идею о божественной предопределенности и целесообразности в природе. Он проводит сопоставление различных понятий церкви и её непогрешимости. «Понятие православное, утверждающее, что церковь есть собрание всех верующих всех времен и всех народов под главенством Иисуса Христа и под предводительством Святого Духа, и приписывающее церкви, таким образом понимаемой, непогрешимость. Понятие католическое, сосредоточивающее понятие о церкви в лице папы и потому приписывающее ему непогрешимость. Понятие протестантское, переносящее право толкования Откровения на каждого члена церкви и потому переносящее на каждого эту непогрешимость, конечно, только относительно его же самого, или, что то же самое, совершенно отрицающее непогрешимость где бы то ни было. Наконец, понятие некоторых сект, как например, квакеров, методистов и так далее, которое можно назвать мистическим, так как оно ставит непогрешимость в зависимость от непосредственного просветления каждого Духом Святым и признаком такого просветления выставляет собственное сознание каждого, считающего себя вдохновлённым или просветлённым».

Данилевский отводит России и вообще всему славянскому миру особую роль в защите православия. Славяне – народы «богоизбранные». Идея «славянства» должна объединить все народы. Данилевский считает, что после распада Австро-Венгрии возникает всеславянская федерация во главе с Россией со столицей в Царьграде (Константинополе). Характерно, что идеи Данилевского подхватили представители «охранительного» направления (М.Н. Катков, Л.А. Тихомиров, К.П. Победоносцев) [25].

В 60-е гг. идеологом направления, получившего название почвенничества, становится Фёдор Михайлович Достоевский (1821 – 1881). Он объявляет религию исконным миросозерцанием народа, призывает к смирению и покорности. В своих «философских» романах («Преступление и наказание», «Идиот», «Бесы», «Подросток», «Братья Карамазовы») Достоевский осуждает нигилистическую этику, приписав ей оправдание преступлений ради превратно понятого общего блага, противопоставил ей евангельскую мораль [26]. Он выступал против атеистов, а социальные пороки объяснял утратой веры в Бога.

Достоевский поддерживал идею «почвы», «родственного единения с народом»; он считал, что русский народ имеет две главные черты: необыкновенную способность усваивать духовную суть других наций и сознание своей греховности, жажду лучшей жизни, очищение, подвиг. В своей глубине он носит образ Христа. «Наш народ просветился уже давно, приняв в свою суть Христа и учение его», а потому быть с народом значит иметь Христа. Терять же связи с ним – значит, становится атеистом или нигилистом. Без Христа человек стоит за чертой морали [27].

Достоевский, как и славянофилы, осуждал петровские реформы, обращал внимание на их негативные последствия, которые привели к разъединению дворянства и народа. Для народа европейская цивилизация чужда. Достоевский писал, что русские представляют собой великую нацию; мы перенесли бесконечные страдания, но не потеряли своего лица: «Всё-таки наш народ безмерно выше, благороднее, честнее, наивнее, способнее и полон другой, высочайшей христианской мысли, которую не понимает Европа с её дохлым католицизмом» [28]. Он ценит Европу, её культуру, но решительно отвергает её «буржуазный», мещанский дух, обличает в ней измену заветам прошлого, осуждает преобладание материализма.

Критике подвергается и социализм, Достоевский видит в нём вариант «буржуазности». Социализм идёт на смену христианству; он проникает мессианским пафосом, претендует на право нести благую весть о спасении человечества от всех бедствий и страданий. Для Достоевского в революционном, атеистическом социализме раскрывается антихристово начало, антихристов дух. Социализм желает рационализировать жизнь, подчинить её коллективному разуму. Для этого необходимо покончить со свободой. Отречься от свободы человека можно соблазнами хлеба земного (а свободное существо предпочитает страдать и нуждаться в хлебе насущном, чем лишиться свободы духа) [29].

Достоевский выступает против революции. Она ведёт к рабству человека, отрицанию свободы духа. Революционная мораль отрицает нравственное значение личности, она допускает обращение с личностью как с материалом, применение каких угодно средств для торжества дела революции. Старец Зосима в «Братьях Карамазовых» говорит: «Мыслят устроиться справедливо, но, отвергнув Христа, кончат тем, что зальют мир кровью. Ибо кровь зовёт кровь, а извлекший меч погибнет мечом» [30].

Существование зла в мире – один из атеистических аргументов против существования Бога. Достоевский говорит, что существование зла – доказательство бытия Божьего. Если бы мир был исключительно добрым и благим, то Бог был бы не нужен, так как мир был бы уже Богом. Бог есть потому, что есть зло; это значит, что Бог есть потому, что есть свобода. Если признаешь человеческую свободу, то признаёшь и Бога. Зло необъяснимо без свободы. Но и добро – дитя свободы. Свобода иррациональная, поэтому она может создать и добро и зло. Достоевский исследует тот вариант, когда свобода переходит в своеволие, своеволие ведёт к злу, зло – к преступлению. А преступление – к наказанию. Наказание подстерегает человека в самой глубине его души. Человек сам не может примириться с тем, что он не ответственен за причинённое зло и преступление. Недостойно свободному человеку слагать с себя бремя ответственности, возлагать его на внешние условия.

Зло связано с личностным началом в человеке. Только личность может творить зло и отвечать за зло. Страдание возвышает человека. Достоевский говорит, что зло должно быть изобличено в своём ничтожестве и привести к искуплению; искупление возвращает человеку свободу. В своих романах Достоевский проводит человека через свободу, зло и искупление [31].

Путь свободы привёл человека на путь зла, который раздваивает человека. Достоевский показывает это раздвоение у многих героев своих произведений. Страдание – последствие зла. Но в страдании зло сгорает. Достоевский верит в возможность духовного перерождения личности [32].

Последней крупной фигурой неославянофильства считается Константин Николаевич Леонтьев (1831 – 1891). У русских, на взгляд Леонтьева, слабее, чем у других народов, развиты начала муниципальные, наследственно-аристократические и семейные, а сильны и могучи только византийское православие, династическое, ничем не ограниченное, самодержавие и сельская поземельная община. Эти три начала и составляют главные исторические основы русской жизни [33]. В своей статье «Византизм и славянство» К.Н. Леонтьев пишет: «Если мы найдём старинную чисто великорусскую семью (т.е. в которой ни отец, ни мать ни немецкой крови, ни греческой, ни даже польской или малороссийской), крепкую и нравственную, то мы увидим, во-первых, что она держится больше всего православием, Церковью, религией, византизмом, заповедью, понятием греха, а не вне религии стоящим и даже переживающим её этническим чувством, принципом отвлечённого долга, одним словом, чувством, не признающим греха и заповеди, с одной стороны, но и не допускающим либерального или эстетического эвдемонизма – с другой, не допускающим той согласной взаимной терпимости, которую так любило дворянство романских стран XVII и XVIII веков…»[34]. Мыслитель неоднократно задаётся вопросами: «Что такое семья без религии? Что такое религия без христианства? Что такое христианство в России без православных форм, правил и обычаев, т.е. без византизма?» и сам же на них отвечает: «Кто хочет укрепить нашу семью, тот должен дорожить всем, что касается Церкви нашей!»[35].

Итак, Леонтьев проблему слабого семейного начала увидел в том, что «всю силу нашего родового чувства история перенесла на государственную власть, на монархию, царизм» [36]. У нас в процессе исторического развития родовой наследственный царизм был изначально крепче аристократического начала. Аристократия под влиянием византизма превратилась в простое служилое дворянство, тогда как царизм центральный становился всё крепче и крепче. «Сильны, могучи у нас только три вещи: византийское Православие, родовое и безграничное самодержавие наше и, может быть, наш сельский поземельный мир…Царизм наш, столь для нас плодотворный и спасительный, окреп под влиянием Православия, под влиянием византийских идей, византийской культуры. Византийские идеи и чувства сплотили в одно тело полудикую Русь. Византизм дал нам силу перенести татарский погром и долгое данничество. Византийский образ Спаса осенял на великокняжеском знамени верующие войска Дмитрия на том бранном поле, где мы впервые показали татарам, что Русь Московская уже не прежняя раздробленная, растерзанная Русь!»[37]. XV век, век изгнания татар стал веком первого усиления России, связанного с укреплением самодержавия, интенсивным влиянием византийской образованности. Тогда же постройка храма Василия Блаженного «яснее прежнего» обозначила своеобразный стиль национальной архитектуры[38]. Тут же следует отметить, что также и «наша серебряная утварь, наши иконы, наши мозаики – создания нашего византизма – суть до сих пор почти единственное спасение нашего эстетического самолюбия на выставках, с которых пришлось бы нам без этого византизма бежать, закрыв лицо руками»[39].

«Византизмом» К.Н. Леонтьев в своём понимании именовал православие и самодержавие. Он отмечает, что «…византизм в государстве значит – самодержавие. В религии он значит христианство с определёнными чертами, отличающими его от Западных Церквей, от ересей и расколов»[40]. Византизм, по его справедливому замечанию, проник глубоко в недра общественного организма России. Даже после европеизации России Петром I «…основы нашего как государственного, так и домашнего быта остаются тесно связаны с византизмом»[41], который «на Руси обрёл себе плоть и кровь в царских родах, священных для народа»[42]. Леонтьев указывает на то, что «перенесённый на русскую почву, византизм встретил не то, что он находил на берегах Средиземного моря, не племена, усталые от долгой образованности, не страны, стеснённые у моря и открытые всяким вражеским набегам…Нет! Он нашёл страну дикую, новую, едва доступную, обширную; он встретил народ простой, свежий, ничего почти не испытавший, простодушный, прямой в своих верованиях»[43]. Система византийских идей здесь сотворила величие российской державы, которая, смогла перенести татарское иго, бороться с Польшей, со Швецией, с Турцией и наполеоновской Францией [44].

«Византийский дух, византийские начала и влияния, как сложная ткань нервной системы, проникают насквозь великорусский общественный организм.

Даже все почти большие бунты наши никогда не имели ни протестантского, ни либерально-демократического характера, а носили на себе своеобразную печать лжелегитимизма, т.е. того же родового и религиозного монархического начала, которое создало все наше государственное величие»[45].

На естественно возникающий вопрос о том, как может быть, чтобы монархическое начало было и единственно организующим началом, главным орудием дисциплины, так и началом бунтам Леонтьев отвечает, что «без великих волнений не может прожить ни один великий народ. Но есть разные волнения. Есть волнения вовремя, ранние, и есть волнения не вовремя, поздние. Ранние способствуют созданию, поздние ускоряют гибель народа и государства»[46]. С русскими самозванческими бунтами можно было справится, так как они имели глубоко консервативные корни. Они в который раз доказывают необычайную жизненность и силу родового царизма, окрепшего под влиянием византийского православия. Леонтьев видит в другом опасность для России. Они отмечает, что «никакое польское восстание и никакая пугачевщина не могут повредить России так, как могла бы повредить очень мирная, очень законная демократическая конституция»[47].

«Одним словом, с какой стороны мы ни взглянули на великорусскую жизнь и государство, мы увидим, что византизм, т.е. Церковь и царь, прямо или косвенно, но, во всяком случае, глубоко проникают в самые недра нашего общественного организма.

Сила наша, дисциплина, история просвещения, поэзия – одним словом, всё живое у нас сопряжено органически с родовой монархией нашей, освящённой православием, которого мы естественные наследники и представители во вселенной.

Византизм организовал нас, система византийских идей создала величие наше, сопрягаясь с нашими патриархальными, простыми началами, с нашим, ещё старым и грубым в начале, славянским материалом.

Изменяя, даже в тайных помыслах наших, этому византизму, мы погубим Россию. Ибо тайные помыслы, рано или поздно, могут найти себе случай для практического выражения.

Увлекаясь то какой-то холодной и обманчивой тенью скучного, презренного всемирного блага, то одними племенными односторонними чувствами, мы можем неисцелимо и преждевременно расстроить организм нашего царства, могучий, но всё-таки же свободный, как и всё на свете, к болезни и даже разложению, хотя бы и медленному.

Идея всечеловеческого блага, религия всеобщей пользы, - самая холодная, прозаическая и вдобавок самая невероятная, неосновательная из всех религий.

Во всех положительных религиях, кроме огромной поэзии их, кроме их необычайно организующей мощи, есть ещё нечто реальное, осязательное. В идее всеобщего блага реального нет ничего. Во всех мистических религиях люди согласны по крайней мере в исходном принципе: «Христос, Сын Божий, Спаситель», «Рим – вечный священный город Марса», «Папа непогрешим ex cathedra», «Один Бог и Магомет Пророк Его» и т.д.»[48].

2.2 Национальная идея Льва Тихомирова и других представителей консервативного направления конца XIX – начала XX веков.

Лев Александрович Тихомиров (1852 – 1923) является едва ли не самым крупным из идеологов русской национальной идеи, которую он сумел обрисовать и обосновать с такой полнотой, ясностью, логичностью, убедительностью и в то же время объективностью и беспристрастностью, как никто другой.

Традиционно Православная церковь в России не только освящала власть монарха, но и служила, пожалуй, самой прочной связью между различными социальными группами, между властью и подданными. Её роль в политической системе страны точно определил В.С. Соловьёв: «…согласие Государства и Земли, правителя и народа, основывалось на том, что они одинаково преклонялись перед общим духовным авторитетом христианского начала…»[49].

Однако, религию рассматривали и как главным и, пожалуй, единственным фактором, ограничивающим власть русского монарха. По мнению Л.А. Тихомирова «участие религиозного начала, безусловно, необходимо для существования монархии… Без религиозного начала единоличная власть, хотя бы и самого гениального человека может быть только диктатурой, властью безграничной, но не Верховной…». Таким образом, Православная церковь, как носительница этого религиозного начала, должна быть высшим духовным арбитром в политической жизни России, не подменяя собой, как на Западе, самодержавную власть и не посягая на её прерогативы[50].

Лев Александрович отмечает, что «настоящую основу христианского политического учения составляет воздание Кесарю Кесарева и Божия Богу.

Кесарь не случайно является на свете. Нет власти, которая была бы не от Бога. Даже в таком страшном случае, какой поставил Пилата решителем вопроса о казни Христа, представитель земного суда не имел бы власти, если бы не было дано от Бога. Божественный Промысел управляет миром непостижимыми для человека путями, и для наших земных дел создает власть, которой мы обязан повиноваться «для Бога», как неоднократно прибавляет апостол» [51].

Лев Тихомиров отмечает, что «по самой сущности своего принципа монархия прежде всего нуждается в правильных отношениях с церковью [52].

Итак, монархическое начало власти имеет перед собой в нации Церковь. Должны ли быть между ними какие-либо необходимые отношения? Современные идеи, отрезывающие государство от всего живого и органического в нации, отвечают на вопрос отрицательно. Теория «свободной Церкви в свободном государстве», отделение Церкви от государства, - не видит ничего общего между общими целями жизни человека и целями его гражданского общежития. Это было бы проявлением самой полной неразвитости, если бы не было проявлением отрицания религиозного начала жизни. У действительно сознательных сторонников отделения Церкви от государства – подкладку такого стремления составляет неверие в существование Божие или, по крайней мере, в реальность воздействия Божества на людей. Стремление отделить Церковь от государства может явиться столь же основательно еще в другом случае: когда государство стремиться поработить Церковь, или, наоборот, Церковь – государство. В других случаях у большинства, повторяющего фразы об отделении Церкви от государства, это есть не более, как проявление самого печального состояния мыслительных способностей [53].

Страницы: 1, 2, 3, 4