Философские проблемы войны

Существуют пути, позволяющие обойти «биологическую защиту вида». Природа

предусмотрела механизм для временного снятия этой защиты. Он работает

только в очень редких ситуациях — например, в момент схватки «не на жизнь,

а на смерть». В таком случае, однако, исчезают и многие другие

биологические защитные механизмы — притупляется боль, умолкает инстинкт

самосохранения. Способность убить «такого же, как я» дается только вместе с

готовностью умереть[10]. Это и есть биологическая основа того, что мы

обозначили как furor: «исступление», «выход из себя», «готовность к

смерти».

Этот механизм можно запустить двумя способами. Первый — естественный:

поставить себя в ситуацию, когда furor «вскипит в крови» сам собой. Отсюда

— богатейшая культура оскорбления, вырабатываемая в соответствующих

сообществах. Оскорбление врага — особенно публичное, брошенное ему в лицо —

предназначается не столько для подавления психики оскорбляемого, сколько

для разжигания ярости оскорбителя. При этом молчание, «проглатывание»

оскорбления биологически эквивалентно принятию «позы подчинения» в

поединке, а ответ на него разжигает в оскорбляющем furor. Отсюда —

изощренная, иногда многочасовая перебранка противников перед началом

схватки.

Можно использовать обходные пути — разжечь в себе furor искусственно.

Простейшим — и хорошо исследованным — средством для этого является особый

вид отравления: опьянение. Практически все известные нам от древних времен

психоактивные вещества (и прежде всего алкоголь) имеют основной целью

именно специфическое помутнение сознания, цель которого — разжигание

агрессивности, впадение в ярость, включение furor’a.

Все эти способы, однако, несовершенны, поскольку предполагают, что

происходит противоборство, т. е. жертва загнана в угол и вынуждена принять

бой. Но охота на скрывающуюся, прячущуюся, убегающую жертву (и, тем более

война — как методичное убиение себе подобных) требует совсем другого

настроя. Она требует, прежде всего, хладнокровия.

4.4 Рождение абстрактного мышления из духа армейской дисциплины

Одним из самых известных «философов милитаризма» является Гегель. Его

рассуждения о «сословии храбрости» (так он называл военных), созерцание из

йенского окна въезжающего в город Наполеона (его он назвал «мировым духом»

), и уж тем более — знаменитая «диалектика раба и господина» — составили

ему прочную репутацию знатока вопроса. Мы намерены говорить о гегелевском

милитаризме, обратившись совсем не к тем текстам, которые немедленно

приходят на ум. Немецкому мыслителю принадлежит короткое, бойко написанное

эссе на тему форм мышления. Называется оно «Кто мыслит абстрактно?»[11]

(«Wer denkt abstrakt?») и обычно цитируется в качестве образчика так

называемого «философского юмора». Хотя ничего смешного в этом тексте нет.

Гегель не определяет понятия абстрактного мышления. «Мы находимся в

приличном обществе, где принято считать, что каждый из присутствующих точно

знает, что такое «мышление» и что такое «абстрактное», — легко обходит он

тему. — Стало быть, остается лишь выяснить, кто мыслит абстрактно. Дальше

публике предъявляется парадокс: «Кто мыслит абстрактно? — Необразованный

человек, а вовсе не просвещенный. В приличном обществе не мыслят абстрактно

потому, что это слишком просто, слишком неблагородно (неблагородно не в

смысле принадлежности к низшему сословию), и вовсе не из тщеславного

желания задирать нос перед тем, чего сами не умеют делать, а в силу

внутренней пустоты этого занятия».

Дальше приводится пример абстрактного мышления. «Ведут на казнь убийцу. Для

толпы он убийца — и только. Дамы, может статься, заметят, что он сильный,

красивый, интересный мужчина. Такое замечание возмутит толпу: как так?

Убийца — красив? Можно ли думать столь дурно, можно ли называть убийцу —

красивым? Сами, небось, не лучше! Это свидетельствует о моральном

разложении знати, добавит, быть может, священник, привыкший глядеть в

глубину вещей и сердец… Это и называется «мыслить абстрактно» — видеть в

убийце только одно абстрактное — что он убийца и называнием такого качества

уничтожать в нем все остальное, что составляет человеческое существо».

Ирония Гегеля понятна — однако предлагаемый пример крайне любопытен сам по

себе. Необходимо перестать видеть в убийце «человеческое существо» — и

увидеть только «убийцу» — чтобы его казнить. Та же самая проблема стоит и

перед «охотником за человеком». Для того, чтобы спокойно и хладнокровно

убить «другого», необходимо перестать видеть в нем человека. То есть нужно

абстрагироваться от этого факта.

Этот прием — абстрагирование — является необходимой частью обучения воина.

Ярость, furor, odhr — всего этого недостаточно, если жертва не принимает

боя, не вступает в отношение соперничества. В таком случае нужно внушить

себе, что охота идет «просто на добычу», в которой нет ничего

«человеческого».

Роль абстрагирования в армейской жизни трудно переоценить. Снова

предоставим слово Гегелю. «У пруссаков, — пишет он, полагая, что

иронизирует, — положено бить солдата, и солдат поэтому — каналья;

действительно, тот, кто обязан пассивно сносить побои, и есть каналья.

Посему рядовой солдат и выглядит в глазах офицера как некая абстракция

субъекта побоев, с коим вынужден возиться господин в мундире с портупеей,

хотя и для него это занятие чертовски неприятно». На самом деле здесь

изложен простейший механизм передачи навыков абстрактного мышления: для

того, чтобы солдат начал понимать, чего именно от него ждут, к нему надо

перестать относиться как к человеку. Ту же роль играет пресловутая

«дисциплина», «плац», «надраенные пуговицы». Все это — механизмы обучения

абстрагированию. Естественное, целостное мышление, которое видит все

стороны предмета, просто немеет при столкновении с армейским дисциплинарным

абсурдом. Зачем надо тянуть носок и чистить пряжку? — Нет такого слова

«зачем», есть слово «надо». Зачем бьют солдата? — «Положено». — Зачем? —

«Делай, что тебе говорят». Соответствующие практики направлены на одно:

солдат, если он хочет «сохранить здравый рассудок», должен время от времени

откладывать его в сторону.

И, наконец, наступает самое важное — учения. В руках у солдата — автомат,

он целится в человекоподобный силуэт. Он точно знает, что стреляет не в

человека: это всего лишь картонка.

Зато потом, когда в перекрестии прицела окажется бегущая фигурка и надо

будет нажать на курок, старший товарищ скажет ему главную фразу: «представь

себе, что ты на стрельбах».

И курок будет нажат.

Фигурка упадет.

Биологический запрет на убийство преодолен

Итак. Армия — это инструмент абстрагирования, поддерживающий способность

воспринимать «такого же», как «иного», не видеть в другом человеке —

человека, «представителя своего вида». Армейский образ жизни, армейская

дисциплина, армейская «технология» — это обретение человеком способности

«убивать людей и уничтожать вещи», не сходя при этом с ума, не превращаясь

окончательно в «антиобщественное животное».

Из этого сразу же следует несколько важных выводов. Обретя способность к

абстрагированию (и преодолению «видового запрета» на убийство), люди начали

вырабатывать механизм закрепления этого результата. Теперь запрет на

убийство «своего» должен отключаться автоматически, по предъявлению какого-

то признака «чуждости». Формируется универсальное понятие «чужого» — «с

виду человека», но на самом деле — «законной добычи». Следующим шагом

является установление какого-нибудь критерия, который позволил бы нам

отличать «настоящих людей» от «ненастоящих». Таковым может быть все что

угодно — язык (или хотя бы акцент, сколь угодно легкий — достаточно того,

чтобы он воспринимался на слух), внешность (любые внешние отличия),

религиозные, идеологические, и любые прочие различия. Все они, в конечном

итоге, нужны для того, чтобы отделить «своих» от «чужих» и помочь

воспринять «чужого» как потенциальную жертву. Выработка критериев

абстрагирования, опираясь на которые одни люди могут убивать других людей,

стала универсальным механизмом структурирования общества. В этом смысле не

случайно, что армия оказывается одним из наиболее успешных инструментов не

только войны, но и модернизации общества.

5. Психологические механизмы возникновения общности как фактор

самосознания групповой принадлежности.

В психологической науке , точнее в психологии межгрупповых отношений

накоплен достаточно большой опыт изучения и анализа проблем близких к

интересующей нас теме войны – межгрупповой агрессии психологические корни

которой можно рассматривать как основу для философского обобщения и анализа

противостояния и взаимоуничтожения общностей. При этом я буду использовать

методологическое допущение, согласно которому между психологическими

закономерностями межгрупповой агрессии и философской проблемой «Как

возможна война?» существует взаимосвязь.

История изучения межгруппового взаимодействия началась с рассмотрения

проблемы межгрупповой агрессии в работах классиков социальной психологии

Г.Лебона (1896) и У.Макдугала (1908) но регулярные эмпирические ( в том

числе экспериментальные) исследования в этой области развернулись после

Второй Мировой Войны XX века которая явилась своеобразным катализатором

подобного рода исследований. Приняв в качестве единицы анализа общность

понимаемую не только как социально объективное но и как субъективное

психологическое объединение людей ( Б.Ф. Поршнев ) исследователи формулируя

проблемное поле в качестве исходного ставили вопрос о поиске

психологической первопричины образования общностей.

Так, например, в отечественной психологической науке Б.Ф. Поршнев выделяет

в качестве такой первопричины не межличностные отношения и взаимодействия,

складывающиеся между индивидами и объединяющие людей в группы, а

межгрупповые отношения, строящиеся по типу противопоставления и

обособления, на основе которого формируется групповое самосознание и

чувство общности. Обособление и противопоставление, по мнению

исследователя, -необходимое условие и изначальный импульс объединения людей

к их познанию себя как общности:«Субъективная сторона всякой реально

существующей общности … …конституируется путем этого двуединого или

двухстороннего психологического явления которое мы обозначили выражением

«мы» и «они», путем отличения от других общностей, групп вовне и

одновременного уподобления людей в чем-либо друг другу внутри»[12].

Обособление и противопоставление общности внешнему социальному окружению с

одновременным уподоблением и единением внутри является универсальным

социально-психологическим механизмом, посредством которого реализуются и

воспроизводятся отношения между социальными группами, т.е. общественные

отношения.

Феномен противопоставления и обособления в западной социальной психологии

часто определяется и описывается как феномен внешнегрупповой враждебности,

универсальность и неизбежность которого постулируют практически все

западные социальные психологи. В.Самнер (1906), автор концепции

этноцентризма (восприятия и оценки других групп лишь с позиции ценностей и

норм своей группы), утверждал, что отношения между человеческими

сообществами могут строиться только на основе враждебности. В поздних

работах З.Фрейда излагается система взглядов на природу и функции

межгрупповой враждебности. Однозначно связывая внешнегрупповую враждебность

и внутригрупповую сплоченность, Фрейд ищет источник этих явлений в

мотивационной сфере индивидов, привлекая в качестве объяснительной схемы

эдипов комплекс.

Внешнегрупповая враждебность и агрессивность как способ разрешения

внутриличностных конфликтов и фрустраций используется в качестве

объяснительной схемы в ряде исследований: авторитарной или

этноцентрической личности (Adorno,1950), генерализации агрессии возникающей

в результате фрустрирующего воздействия на личность (Berkowitz, 1962), роли

этнических стереотипов в регуляции отношений между представителями

различных этносов и рас (Allport,1954; Pettingrew, 1958).

С иных теоретических позиций подходит к проблеме межгрупповых конфликтов

М.Шериф. Истоки межгрупповой враждебности он видит в объективном конфликте

целей и интересов различных групп, неизбежно возникающем в ситуации

конкурентного взаимодействия их представителей (Sherif, 1966).В целой серии

экспериментов в летнем лагере для подростков ,целью которых было изучение

влияния характера межгруппового взаимодействия ( кооперативного или

конкурентного) на характер взаимоотношений складывающихся между группами и

внутри них, были получены следующие результаты:

1) в ситуациях соревнования, где победить могла только одна группа,

исследователи наблюдали проявления межгрупповой враждебности (агрессивность

к представителям других групп, негативные стереотипы в восприятии других

групп) и одновременное усиление внутригрупповой сплоченности.

2) в заданиях предполагающих объединение усилий обеих групп фиксировалось

некоторое снижение межгрупповой враждебности, но не устранение её

полностью.

Справедливо подчеркивая роль особенностей межгруппового взаимодействия в

формировании межгрупповых отношений концепция М. Шерифа не могла объяснить

факты зафиксированные в многочисленных экспериментальных исследованиях –

факты проявления межгрупповой враждебности и предубежденности в оценках

«своей» и «чужой» группы, возникающие в отсутствие объективного конфликта

интересов и вообще предшествующего опыта межгруппового взаимодействия.

Обобщая результаты вышеприведенных исследований можно утверждать, что

феномен межгрупповой враждебности является универсальным механизмом

формирования общностей, необходимым условием идентификации индивидом своей

групповой принадлежности. И если допустить возможность перенесения

закономерностей справедливых для групп численностью 10 -50 человек на

большие социальные группы такие как народ, нация, граждане государства, то

вполне справедливо можно сделать вывод о имманентной возможности войны как

необходимого условия возникновения сообщества.

6.Война и Мир – парадокс или диалектическое единство?

«Войны ведутся ради заключения мира» -- эту фразу можно прочесть в начале

знаменитого трактата Гуго Гроция «De iure belli ac pacis»[13], который в

разгар Тридцатилетней войны возвещал о рождении буржуазного общества и

содержал изложение основ международного права. В «Пролегоменах» и начальных

главах первой книги Гроций формулирует все главные предпосылки своего

исследования «права войны и мира». Вот некоторые из них: «права» в сфере

международных отношений создаются по взаимному соглашению государств из

соображений пользы; если законы любого государства «преследуют его особую

пользу», то нормы права народов «возникли в интересах не каждого сообщества

людей в отдельности, а в интересах обширной совокупности всех таких

сообществ»; источник права народов -- природа (ius naturae), законы

божественные и нравы людей; соблюдение права народов не менее необходимо,

чем соблюдение внутригосударственных законов; частные войны -- это те,

которые ведутся лицами, публичные же войны представляют собой войны,

ведущиеся носителями гражданской власти (и об этих-то войнах идет речь в

трактате); справедливы войны, которые ведутся в ответ на правонарушение, т.

е. согласуются с естественным правом и т. д. .

6.1 Частный характер войны

Представление о том, что мир является, так сказать, causa finalis военного

столкновения двух держав, безусловно, определяет все войны, которые велись

в системе сословных монархических государств. Формируются ли армии за счет

вербовки солдат или на основании принципа всеобщей воинской повинности,

рожденного эпохой национальных государств, -- в любом случае предполагается

частный характер войны. Иначе говоря, война рассматривается не как

отрицание, а как подтверждение всеобщего состояния мира. Добропорядочный

гражданин государства, всецело погруженный «в заботы войны», не может

пребывать в безопасности и вере в Бога, если не будет постоянно иметь в

виду мир. В противном случае «звериная сила», проступающая наружу в борьбе,

не будет смягчаться человеколюбием и неминуемо создаст опасность для

благополучия государства.

Стало быть, окончание войны должно ознаменоваться обеспечением

«добросовестности и мира», которые приведут к прощению злодеяний,

возмещению убытков и расходов, что в общем-то не так уж и плохо для

христиан, коим Господь даровал свой мир.

Так становится очевидно, что мирное, т. е. безопасное, состояние вещей

носит главным образом рациональный и гуманный характер. Более того, оно

определяет состояние военное не только юридически (через понятия всеобщей

справедливости и естественного права народов), но и метафизически, тем

самым изначально помещая войну в рациональные рамки. Свет Разума, который

освещает/освящает мир, светит людям и на войне. В самом деле, нет никаких

оснований предпочитать частное состояние войны всеобщему состоянию мира и

жертвовать человеколюбием, безопасностью и благополучием ради продолжения

войны, скрывающей в себе неверные ростки опасности, зла и ночи.

Первая мировая война -- первое крупное вооруженное столкновение XX века --

была ознаменована не только утратой частного характера, отличавшего войны

предыдущих столетий, но и стиранием грани между войной и миром. Вместе с

тем очевидно, что расширение частичного состояния войны в системе

буржуазных ценностей никак не могло привести к отрицанию всеобщего

состояния мира

. Очевидно и то, что причины утраты мира, сопровождающиеся кризисом

юридических и моральных норм, лежат в совершенно иной плоскости. А именно,

при сохранении норм международного права, на которое ссылаются воюющие

нации, утрачивается «ясное и отчетливое» понимание сущности мира как

всеобщего, т. е. общезначимого, состояния. Мир становится легким занавесом,

который грозит сорваться при первом же сильном порыве ветра.

Тем не менее и к Первой мировой войне долгое время применяли критерии XIX

столетия -- столетия, в которое европейский буржуа сумел в последний раз

запечатлеть свое рационалистическое представление о мире как безопасности в

пышных фасадах акционерных обществ, банков и жилых домов эпохи грюндерства.

Мировую войну продолжали рассматривать sub specie мира, дня и жизни,

исключая ее темную, ночную сторону.

6.2 Преодоление рациональной установки в понимании природы войны

Чешский философ Ян Паточка относится к числу тех, кто попытался разъяснить

природу войн XX века, начало которым было положено в 1914#1918 годах. В

книге «Эссе еретика»[14] он замечает: «Мысль, что сама война может что-то

объяснить, что в ней самой содержится возможность осмыслить многое, чужда

всем философам истории». Истолковывая мировую войну через открытие феномена

ночи, Паточка опирается на «Летопись военного времени» Тейяра де Шардена.

«Величайший, глубочайший опыт фронта и пребывания на линии огня заключается

именно в том, что он заставил увидеть ночь и уже не позволяет забыть о

ней».

С дневной точки зрения жизнь -- это высшая ценность, которая правит

человеком через требование избегать опасности смерти. Но на фронте жизнь

уступает место жертве, в которой обнаруживается свобода от всех интересов

мира, жизни и дня, ибо «от тех, кто приносится в жертву, требуется лишь

выдержка перед лицом смерти». Оттого-то самое глубокое открытие фронта, --

повторяет Паточка вслед за Шарденом, -- состоит в переживании «обрыва жизни

в ночь, борьбу и смерть, осознание, что их нельзя списать со счетов жизни,

хотя с точки зрения дня они кажутся просто небытием».

Эти важные мысли отсылают нас к другому философу и писателю XX века, Эрнсту

Юнгеру, творчество которого позволило Паточке взглянуть на Первую мировую

войну как на «решающее событие в истории XX века», определившее характер

столетия. То, что война понимается как нечто грандиозное, всеохватное, хоть

и осуществляемое через людей, но превосходящее их космическое событие,

безусловно, объединяет Шардена и Юнгера. Более того, у обоих мыслителей

ключевую роль играет опыт ночи, опасности, жертвы и абсолютной свободы.

Страницы: 1, 2, 3, 4, 5