Эрос как страсть

Не всякое садистское стремление направле­но на порабощение. Другая его разновидность нахо­дит свое удовлетворение в том, чтобы играть на чув­ствах другого человека как на инструменте. В своем произведении «Дневник обольстителя» Сёрен Кьеркегор показывает, как человек, который ничего не ждет от собственной жизни, может быть полностью поглощен такой игрой. Он знает, когда проявить интерес, а когда — безразличие. Он чрезвычайно чуток в предвидении и наблюдении реакций на него девушки. Он знает, что будет возбуждать, а что бу­дет сдерживать ее эротические желания. Но его чув­ствительность ограничена тем, в какой мере она требуется для садистской игры: его абсолютно не волнует, что этот опыт может значить в жизни де­вушки. То, что в произведении Кьеркегора предста­ет как сознательный и тонкий расчет, чаще проис­ходит бессознательно. Но это та же самая игра с привлечением и отвержением, очарованием и разо­чарованием, возвышением и унижением, доставле­нием радости и причинением горя.

Третья характерная особенность состоит в эксплуатации партнера. Эксплуатация не обязатель­но носит садистский характер; она может осуществляться просто ради выгоды. В садистской эксп­луатации выгода также может приниматься во вни­мание, но часто она иллюзорна и абсолютно не­пропорциональна тому аффективному отношению, которое вкладывается в ее осуществление. Для са­диста эксплуатация становится разновидностью страсти, на которую он имеет право. Главным ста­новится переживание торжества от использования других людей. Специфически садистская окраска этой страсти проявляется в средствах, используе­мых для эксплуатации. Прямо или косвенно парт­неру предъявляются все возрастающие требования, и его заставляют испытывать вину или унижение, если он не выполняет их. Человек садистского типа всегда может находить поводы, чтобы чувствовать себя недовольным или заявлять, что с ним плохо обращаются, а на этом основании требовать еще больше. «Гедда Габлер» Ибсена иллюстрирует, как выполнение таких требований никогда не вызыва­ет благодарности и как часто за самими этими тре­бованиями стоит желание оскорбить, причинить боль другому человеку, поставить его на место. Они могут иметь отношение к материальным интере­сам, или к сексуальным потребностям, или к со­действию карьере; это могут быть требования осо­бой заботы, исключительной преданности, безгра­ничного терпения. В их содержании нет ничего спе­цифически садистского: на садизм указывает толь­ко ожидание того, что любыми доступными спо­собами партнер должен наполнить его жизнь, ко­торая в эмоциональном плане пуста. Потреб­ность подпитывать себя эмоциональной жизненной силой другого человека, подобно вампиру, как правило, совершенно бессознательна. Но возмож­но, что именно она лежит в основе стремления эксплуатировать и что именно она является поч­вой, питающей предъявляемые требования.

Природа эксплуатации становится еще яснее, если мы осознаем, что одновременно с ней присут­ствует тенденция разрушать планы и надежды дру­гих людей, фрустрировать их. Было бы ошибкой ска­зать, что человек садистского типа никогда не хо­чет ничего дать. При определенных условиях он даже может быть щедрым. Для садизма типична не ска­редность в смысле придерживания или утаивания, а намного более активный, хотя и бессознательный, импульс: во всем действовать наперекор другим — убивать их радость и разочаровывать в их надеждах. Любое чувство удовлетворения или проблеск жиз­нерадостного настроения партнера почти непрео­долимо толкают человека садистского типа на то, чтобы, так или иначе, испортить его жизнь. Если парт­нер с нетерпением ждет встречу с ним, он склонен быть угрюмым. Если партнерша хочет половой бли­зости, он будет холоден или импотентен. Для этого ему даже ничего не требуется делать специально. Он действует угнетающе просто тем, что излучает мрач­ное настроение. Как пишет Олдос Хаксли, «ему ничего не надо было делать: достаточно было про­сто быть. Остальные, заражаясь, вяли и мрачнели». И чуть дальше: «Какая изящная утонченность воли к власти, какая элегантная жестокость! И какой изумительный дар непосредственно передавать дру­гим свою мрачность, угнетающую даже самое при­поднятое настроение и удушающую саму возмож­ность радости».

Каков тогда смысл этих наклонностей? Ка­кие внутренне необходимые факторы принуждают человека вести себя так жестоко? Предположение о том, что садистские наклонности являются выра­жением извращенного сексуального влечения, на самом деле безосновательны. Справедливо, что они могут выражаться в сексуальном поведении. В этом они не являются исключением из общего правила, согласно которому все свойственные нашему харак­теру черты часто проявляются в сексуальной сфере, как и в нашей манере, работать, в нашей походке, в нашем почерке. Также справедливо, что многие са­дистские проявления сопровождаются определен­ным возбуждением или, как я неоднократно гово­рила, всепоглощающей страстью. Однако вывод о том, что эти аффекты — доходящее до нервной дро­жи волнение или возбуждение — имеют сексуаль­ную природу, даже если они не ощущаются как та­ковые, основывается всего лишь на предположении, что всякое возбуждение само по себе является сек­суальным. Но никаких данных, подтверждающих такое предположение, нет. Феноменологически сходные, эти два ощущения — садистское возбуждение и сексуальный порыв — имеют совершенно различную природу.

Утверждение о том, что садистские импуль­сы представляют собой сохранившуюся инфантиль­ную наклонность, имеет определенную привлека­тельность, так как маленькие дети часто жестоки к животным или к детям младше их и явно испыты­вают при этом нервное возбуждение. Ввиду их по­верхностного сходства можно было бы сказать, что имеющийся у ребенка зародыш жестокости просто приобретает утонченный характер. Но в действитель­ности она становится не только утонченной: жесто­кость взрослого садиста — это жестокость иного рода. Как мы видели, она имеет отчетливые особеннос­ти, которые отсутствуют в открытой жестокости ребенка. Жестокость ребенка, по-видимому, пред­ставляет собой сравнительно простую реакцию на чувство притеснения или унижения. Он утверждает себя, направляя свою месть на более слабых. Спе­цифически садистские наклонности намного слож­нее и имеют более сложные корни. Кроме того, по­добно всякой попытке объяснить более поздние осо­бенности, выводя их непосредственно из более ран­них переживаний, эта попытка также оставляет без ответа один имеющий всеобщую значимость воп­рос: какие факторы объясняют сохранение и разви­тие жестокости?

Каждая из вышеприведенных гипотез охва­тывает лишь какой-либо один из аспектов садизма: сексуальность в одном случае, жестокость — в дру­гом — и не может объяснить даже эти характерис­тики. То же самое можно сказать и об объяснении, предложенном Эрихом Фроммом, хотя оно под­ходит к существу вопроса ближе, чем другие. Фромм указывает на то, что человек садистского типа не хочет губить того человека, к которому он привя­зан: но так как он не может жить собственной жиз­нью, то должен использовать партнера для симбиотического существования. Это определенно справед­ливо, но все еще недостаточно объясняет, почему человек навязчиво стремится портить жизнь другим людям или почему это стремление принимает дан­ные конкретные формы.

Зигмунд Фрейд из книги «Основной инстинкт»

Корни активной алголагнии, садизма, в пределах нормаль­ного легко доказать. Сексуальность большинства мужчин содержит примесь агрессивности, склонности к насильственному преодолению, биологическое значение которого состоит, ве­роятно, в необходимости преодолеть сопротивление сексуаль­ного объекта еще и иначе, не только посредством актов ухаживания. Садизм в таком случае соответствовал бы ставшему самостоятельным, преувеличенному, выдвинутому благодаря сдвигу на главное место агрессивному компоненту сексуального влечения.

Понятие садизма, в обычном применении этого слова, ко­леблется между только активной и затем насильственной установкой по отношению к сексуальному объекту и исключитель­ной неразрывностью удовлетворения с подчинением и его тер­занием.

История культуры человечества, вне всякого сомнения, до­казывает, что жестокость и половое влечение связаны самым тесным образом, но для объяснения этой связи не пошли даль­ше подчеркивания агрессивного момента либидо. По мнению одних авторов, эта примешивающаяся к сексуальному влече­нию агрессивность является собственно остатком каннибальс­ких вожделений, т. е. в ней принимает участие аппарат овладевания, служащий удовлетворению другой онтогенетически более старой большой потребности. Высказывалось также мнение, что всякая боль сама по себе содержит возможность ощущения наслаждения. Ограничимся впечатлением, что объяснение этой перверсии никоим образом не может считать* ея удовлетворительным и что, возможно, при этом несколько душевных стремлений соединяются для одного эффекта.

Самая разительная особенность этой перверсии зак­лючается, однако, в том, что пассивная и активная формы ее всегда встречаются у одного и того же лица. Кто получает наслаждение, причиняя другим боль в половом отношений тот также способен испытывать наслаждение от боли; ко­торая причиняется ему от половых отношений. Садист все­гда одновременно и мазохист, хотя активная или пассивная сторона перверсии у него может быть сильнее выражена и представляет собой преобладающее сексуальное проявление.

Эрих Фромм из книги «Искусство любить»

Активная форма симбиотического единства это господство, или, используя психологический термин, соотносимый с мазохизмом, - садизм. Садист хочет избежать одиночества и чувства замкнутости в себе, делая другого человека неотъемлемой частью самого себя. Он как бы набирается силы, вбирая в себя другого человека, который ему поклоняется.

Садист зависит от подчиненного человека так же, как и тот зависит от него; ни тот ни другой не могут жить друг без друга. Разница только в том, что садист отдает приказания, эксплуатирует, причиняет боль, унижает, а мазохист подчиняется приказу, эксплуатации, боли, униже­нию. В реальности эта разница существенна, но в более глубинном эмоци­ональном смысле не так велика разница, как то общее, что объединяет обе стороны - слияние без целостности. Если это понять, то не удиви­тельно обнаружить, что обычно человек реагирует то по-садистски, то по-мазохистски по отношению к различным объектам. Гитлер поступал, прежде всего, как садист по отношению к народу, но как мазохист – по отношению к судьбе, истории, „высшей силе" природы. Его конец - само­убийство на фоне полного разрушения - так же характерно, как и его мечта об успехе - полном господстве.

Вопрос 11: Женщина в мире любви

Религиозные войны породили не только пуританство, но и секуляризм и индивидуализм аристократии. Индивидуализм защищал право на чувство, на страсть, на свободную любовь, на понимание эротической любви как особого счастья. Эта тенденция заметнее всего в XVIII веке, когда можно говорить о господстве эротизма в определенных кругах общества. Эротическая любовь составляла основное содержание жизни, с невиданной силой возрождался феминизм. Этот взгляд на мир как проявление своеобразного упадка должен был принести с собой эротоманию.

Основным сексуальным лозунгом галантной эпохи было возвращение к природе, секс считался естественным, и не видели в нем ничего постыдного. Женщина была создана действительно для любви, а не для того, чтобы доставлять удовольствие мужчине. У нее была собственная сексуальная жизнь, она имела право на активную роль, а не только на подчинение мужчине. Культ эротизма поставил ее в самый центр жизни, все вращалось вокруг нее. Но это не имело ничего общего со средневековым культом женщины, никто не стремился превращать любовные дела в драму.

Ну, кажется, теперь-то мы знаем об Эросе все: это и лирическое обожание, и сладострастное бичевание. Но, оказывается, на холсте нет еще одного мазка. Любовь, как выясняется, можно вообще свести на нет. Чувство это пагубное и стыдное. Его надлежит прятать подальше. Так называемая пуританская этика, которая сопутствовала становлению капи­тализма, предписывала людям чопорное благонравие.

В викторианской Англии столы и стулья до самого пола покрывались белоснежными чехлами. Ножки, разумеется, деревянные, но обнажать их перед посторонним и дерзко-пытливым взглядом неприлично. Считалось непристойным попросить соседку положить на стол ножку цыпленка. Слово «ножка» так много сообщало необузданному викторианскому воображению... Запрещались произведения видных европейских писателей, которые, как предполагалось, оказывают порочное воздействие на нравы. Французский поэт Шарль Бодлер был осужден за «Цветы зла».

Однако и в постпросветительскую эпоху протестантская этика не выветрилась. Немецкий поэт XIX в. Л.Эйхродт стал печатать в одном из мюнхенских изданий стихи, посвященные семье, дому, патриархальным традициям. Он помещал их под псевдонимом Готлиб Бидермейер. Нет, поэт никого не хотел мистифицировать. Он и не помышлял о том, что его выдуманное имя станет обозначением новых ценностных ориентаций целой эпохи. Не думал он и о том, что благодаря ему сложится эталон женской красоты и нравственности. Как выглядела воспетая им девушка? Кроткая, благородная, женственная. Созданный поэтом образ благонравного человека в сознании средних слоев населения превратился в воплощение идеала в Германии середины прошлого века. Более того, стиль «бидермейер» проявил себя в искусстве, литературе и архитектуре.

Стремление удержать патриархальные нравы превращало семью в большую общину, включавшую в себя представителей трех-четырех поколений. На вершине этой иерархии находился хранитель семейных преданий. Миру этих идеалов соответствовал образ жены, послушной Библии и мужу. Ей предписывалось содержать в порядке дом, где мог бы отдохнуть от деловой прозы муж, занятой и энергичный человек. Искусство старательно культивировало образ миловидной, невинной, скромной, верной и наивной спутницы жизни. Рыцарская романтика еще уживалась с утилитаризмом жизни, а сентиментальность — с деловым расчетом. (Гуревич П. С.)

Жан Де Лабрюйер из книги «Характеры, или Нравы нынешнего века»

1

Мнение мужчин о достоинствах ка­кой-нибудь женщины редко совпадает с мнением женщин: их интересы слиш­ком различны. Те милые повадки, те бесчисленные ужимки, которые так нра­вятся мужчинам и зажигают в них страсть, отталкивают женщин, рождая в них неприязнь и отвращение.

10

На свете нет зрелища прекраснее, чем прекрасное лицо, и нет музыки слаще, чем звук любимого голоса.

11

У каждого свое понятие о женской привлекательности; красота — это не­что более незыблемое и не зависящее от вкусов и суждений.

12

Порою женщины, чья красота совер­шенна, а достоинства редкостны, так трогают наше сердце, что мы доволь­ствуемся правом смотреть на них и гово­рить с ними.

16

Чем больше милостей женщина дарю мужчине, тем сильнее она его любит и тем меньше любит ее он.

17

Когда женщина перестает любить мужчину, она забывает все — даже ми­лости, которыми его дарила.

18

Женщина, у которой один любовник, считает, что она совсем не кокетка; женщина, у которой несколько любовников,— что она всего лишь кокетка,

Женщина, которая столь сильно любит одного мужчину, что перестает кокетничать со всеми остальными, слывет в свете сумасбродкой, сделавшей дур­ной выбор.

19

Давнишний любовник так мало значит для женщины, что его легко меня ют на нового мужа, а новый муж так быстро теряет новизну, что почти сра­зу уступает место новому любовнику.

Давнишний любовник опасается со­перника или презирает его в зависимос­ти от характера дамы своего сердца.

Давнишний любовник отличается от мужа нередко одним лишь названием; впрочем, это весьма существенное от­личие, без которого он немедленно по­лучил бы отставку.

20

Кокетство в женщине отчасти оправ­дывается, если она сладострастна. Нап­ротив, мужчина, который любит кокет­ничать, хуже, чем просто распутник, Мужчина-кокетка и женщина-сладост­растница вполне стоят друг друга.

21

Тайных любовных связей почти не су­ществует: имена многих женщин так же прочно связаны с именами их любов­ников, как и с именами мужей.

22

Сладострастная женщина хочет, что­бы ее любили; кокетке достаточно нра­виться и слыть красивой. Одна стремит­ся вступить в связь с мужчиной, дру­гая — казаться ему привлекательной. Первая переходит от одной связи к дру­гой, вторая заводит несколько интрижек сразу. Одной владеет страсть и жажда наслаждения, другой — тщеславие и легкомыслие. Сладострастие — это изъ­ян сердца или, быть может, натуры; кокетство — порок души. Сладостраст­ница внушает страх, кокетка — нена­висть. Если оба эти свойства объеди­няются в одной женщине, получается характер, наигнуснейший из возмож­ных.

24

Мы называем непостоянной жен­щину, которая разлюбила; легкомыс­ленной — ту, которая сразу полюбила другого; ветреной — ту, которая сама не знает, кого она любит и любит ли вообще; холодной — ту, которая никого не любит.

25

Вероломство — это ложь, в кото­рой принимает участие, так сказать, все существо женщины; это умение ввести в обман поступком или словом, а подчас — обещаниями и клятвами, которые так же легко дать, как и на­рушить.

Если женщина неверна и это из­вестно тому, кому она изменяет, она неверна — и только; но если он ничего не знает — она вероломна.

Женское вероломство полезно тем, что излечивает мужчин от ревности.

78

Как мало на свете таких безупречных женщин, которые хотя бы раз на дню не давали своим мужьям повода по­жалеть о том, что они женаты, и по­завидовать холостякам.

80

Неужели нельзя изобрести средство, которое заставило бы женщин любить своих мужей?

81

Женщина, которую все считают хо­лодной, просто еще не встретила че­ловека, который пробудил бы в ней любовь.

В обществе она всегда производит смешное впечатление и подвергается справедливым нареканиям; так бывает со всяким, кто пренебрегает своим званием и намеревается играть роль, для коей он не создан. Все эти женщины с великими талантами вводят в заблуж­дение лишь глупцов. Всегда бывает известно, кто тот художник или друг, который водит их пером или кистью, когда они творят; всем известно, кто тот скромный литератор, который тайком диктует им их вещания. Подобное шар­латанство недостойно порядочной жен­щины. Если бы даже она и впрямь обладала талантами, ее претенциоз­ность свела бы их на нет. Достоинство женщины в том, чтобы оставаться безвестной, ее слава — это уважение, какое ей оказывает муж, ее радость — благоденствие ее семьи. Я обращаюсь к вам, читатель, скажите от чистого серд­ца: о какой женщине вы будете более высокого мнения и к какой отнесетесь с большим уважением — к той, которая, когда вы войдете в ее комнату, будет поглощена занятиями, присущими ее полу, заботами по хозяйству и окруже­на детьми, или же к той, которую вы застанете пишущей стихи на туалетном столике, обложенной со всех сторон всевозможными книжками и разноцвет­ными записками? Всякая ученая девица останется девою до конца дней, ежели все мужчины на свете проявят благо­разумие.

Высказав все эти соображения, кос­нусь вопроса о наружности. Этот вопрос задают, прежде всего, а между тем его следует задавать в последнюю очередь, хотя с внешностью нельзя не считаться. Мне думается, при выборе невесты луч­ше не гнаться за выдающейся красотою, а, наоборот, избегать таковой. Красота быстро приедается, через какие-нибудь полтора месяца она уже теряет всякое значение для обладателя, но порождаемые ею опасности остаются в силе до тех пор, покуда она существует. Если только красивая женщина не ангел, ее муж несчастнейший из смертных; и будь она даже ангелом, разве она избавит его от врагов, которые будут постоянно его окружать? Если бы крайнее уродство не возбуждало отвращения, я бы его предпочел исключительной кра­соте.

Август Бебель из книги «Женщина и социализм»

В буржуазном обществе женщина за­нимает второе место. На первом месте выступает мужчина, потом она. Сущест­вует, следовательно, отношение, почти противоположное тем временам, когда господствовала материнская линия. Этот переворот вызван главным обра­зом развитием от примитивного ком­мунизма к господству частной собствен­ности.

Платон благодарил богов за восемь оказанных ему благодеяний. Первым он считал то, что они дали ему воз­можность родиться свободным, а не ра­бом, вторым же — что он родился муж­чиной, а не женщиной. Подобная же мысль высказывается в утренней молит­ве евреев-мужчин: «Хвала тебе, боже, господь наш и владыка мира, что не родил меня женщиной». Женщины же еврейки молятся в соответствующем месте: «...который сотворил меня по воле своей». Противоположность в по­ложении полов не может быть выраже­на более резко, чем это высказано у Платона и в молитве евреев. По много­численным местам в Библии, только мужчина, собственно,— настоящий че­ловек, так же как в английском и фран­цузском языках мужчина и человек оп­ределяются одним и тем же словом. Точно так же когда говорится о «наро­де», то всегда предполагаются мужчи­ны. Женщина — пренебрегаемая вели­чина, и во всяком случае мужчина явля­ется повелителем ее. Весь мужской род считает такое положение в порядке ве­щей, а большинство женщин смотрит на это до сих пор как на неизбежность судьбы. В этом представлении отража­ется все положение женщины.

Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10