Реферат: Начало изучения античности в России XVIII век
"Помянутой Тредиаковский
обязуется чинить, по всей своей возможности, все то, в чем состоит интерес ее
императорского величества и честь Академии.
Вычищать язык руской пишучи
как стихами, так и не стихами.
Давать лекции ежели от него
потребовано будет.
Окончить грамматику, которую
он начал, и трудиться совокупно с прочиими над дикционарием русским.
Переводить с французского на
руской язык все, что ему дается".108
Формально Тредиаковский числился в Академии наук "под титлом
секретаря", но фактически, как мы видим, на него были возложены
обязанности, которые обычно выполнялись младшими членами Академии - адъюнктами
(даже жалование ему было положено такое же, как адъюнктам, - 360 руб. в год). В
Академии наук Тредиаковский вместе с молодым адъюнктом В. Е. Адодуровым
представлял новую, тогда еще только нарождавшуюся специальность - русскую
словесность. В 1745 г. Тредиаковский первым из русских стал академиком -
филологом: он был назначен профессором "как латинской, так и российской
элоквенции".
Вся многообразная деятельность Тредиаковского - писателя, переводчика и
ученого - тесно связана с античностью. Он был в такой же степени
филологом-классиком, как и филологом-русистом. И это соединение двух
специальностей в лице одного ученого было тогда вполне закономерным: в ту пору,
когда русский язык и русская литература находились еще в стадии становления,
античность была неизменным источником и образцом, к которому постоянно
обращались в своих теоретических изысканиях, на который равнялись в своих
практических опытах все русские словесники.
В деятельности Тредиаковского-классика можно выделить следующие три
направления: 1) теория прозаического и стихотворного перевода, 2) практические
переводы античных авторов и новейших трудов об античности и 3) ученые статьи.
Разработка Тредиаковским принципов прозаического и стихотворного перевода
неразрывно связана с общей его работой по "вычищению" русского
литературного языка и созданию новой системы [89]
стихосложения. Подробное изложение этого вопроса слишком увлекло бы нас в
сторону; достаточно будет сказать, что Тредиаковский очень широко понимал
задачи переводчика: "Переводчик от творца только что именем
рознится", - писал он в предисловии к первой своей книге "Езда в
остров Любви". Сам он отставил замечательный пример такого широкого
подхода к делу перевода: выполненное им переложение романа французского
писателя Фенелона "Похождения Телемака, сына Улисса" вошло в состав
русской литературы не как обычное переводное сочинение, но как оригинальное
творение самого Тредиаковского.109 Прозаический рассказ Фенелона
вышел из-под пера Тредиаковского "ироической пиимой", от начала до
конца написанной дактило-хореическим гекзаметром; французский роман стал
русской "Тилемахидой" - крупнейшим памятником отечественной поэзии
XVIII в. В истории русского просвещения "Тилемахиде" Тредиаковского,
при всех ее литературных недостатках, принадлежит видное место. Для нас
особенно важно отметить ту роль, которую сыграло это произведение в развитии традиций
классицизма: оно вводило русских читателей в мир условных образов,
заимствованных из арсенала античной мифологии; оно знакомило их с сюжетами,
героями и художественными приемами древних эпических поэм; наконец, в нем
впервые в рамках большого произведения, был использован гекзаметр. Тем самым
был указан путь для будущих переводчиков Гомера и Вергилия. Гекзаметр
Тредиаковского -
Древня размера стихом пою отцелюбного сына ...
предвосхищает торжественные, величавые, ставшие каноническими
"гомеровские" стихи Гнедича и Жуковского.
Для своих переводов Тредиаковский часто выбирал произведения античных
авторов; так, им были переведены 51 басня Эзопа, "Евнух" - комедия
особенно им любимого Теренция,110 отрывок из трагедии Сенеки
"Фиест" (все стихотворные переводы), а также Горациево послание
"К Пизонам" (прозою). Особое значение имели выполненные им по заказу
Академии наук переводы исторических трудов современных французских ученых Шарля
Роллена и Жана Кревье. Над этими переводами Тредиаковский трудился около 30
лет. В результате были изданы : "Древняя история об египтянах, о
карфагенянах, об ассирианах, о вавилонянах, о мидянах, персах, о македонянах и
о греках" Роллена (10 томов, СПб., 1749 - 1762), "Римская история от
создания Рима до битвы Актийской, т. е. по окончание Республики" Роллена -
Кревье (15 томов, СПб., 1761 - 1766) и, наконец, "История о римских
императорах с Августа по Константина" Кревье (4 тома, СПб., 1767 - 1769).
Этими переводами Тредиаковский оказал неоценимую услугу русскому просвещению
и русской науке об античности. Труды Роллена и Кревье представляли подробное и
вместе с тем достаточно популярное изложение древней истории. В центре стояла
история независимой Греции и республиканского Рима, драматизированная в духе
Плутарха и Тита Ливия; постоянный интерес к судьбам выдающихся государственных
деятелей, обстоятельные их жизнеописания и характеристики, наполненные
моральными сентенциями, придавали этим сочинениям характер исторических романов
и делали их вдвойне занимательными для неподготовленного, но любознательного
читателя. В России XVIII века произведения Роллена и Кревье в переводе
Тредиаковского были первыми современными пособиями по древней истории. Впрочем,
значение этих сочинений не ограничивалось тем, что они служили источником
знаний об античном мире; для многих русских людей они были еще
"своеобразной школой гражданской добродетели в антично-республиканском
духе".111
С переводами исторических трудов Роллена и Кревье тесно связаны и
собственные попытки Тредиаковского обратиться к исследованию классической
древности. Среди его ученых статей есть две, прямо относящиеся к античности:
"Рассуждение о комедии вообще" (1752 г.) и "Об истине сражения у
Горациев с Куриациями, бывшего в первые римские времена в Италии" (1755
г.).112 В первой из этих статей, написанной в качестве предисловия к
переводу Теренциевого "Евнуха", автор исследует истоки современной
комедии, которые он видит в комедии древних греков и римлян. Он рассказывает о
происхождении комедии и трагедии у древних греков и затем прослеживает развитие
комедии как в Греции, так и в Риме. [91]
Из всех древних комедиографов он особо выделяет Аристофана, Менандра, Плавта и
Теренция, которым и дает подробную характеристику. О характере изложения можно
судить хотя бы по такому отрывку, где говорится о происхождении комедии и
трагедии у греков: "Первоначалие комедии есть столько же темно и
неизвестно, сколько и трагедии. Вероятно, впрочем, что они обе зачались в одной
утробе, то есть в забавах, бывших у греков во время собирания винограда.
Кажется, что они были сперва некоторые токмо песни, из которых первая, именно ж
трагическая, была в честь богу Бакху, а другая (когда вино и радость возбудит
сердцаv, по Боаловым словам в "Науке о поэзии", в третьей песне) или
в собственную забаву собирающих грозды, или в увеселение там присутствующих. За
первую песнь самому искусному певцу воздаянием был козел, который по-гречески
называется travgo", от чего, мнится, и трагедия, то есть "козлова
песнь". Но за другую награждения не видно, может быть для того, что обе
такие песни почитаемы были за нечто одно, и может же быть, что собственная
забава поющего была довольною ему мздою и почестию. Такой зачин трагедии и
комедии, я полагаю в самом их отдалении, а не в том виде, в какой они после
приведены и в каком образе мы их ныне видим."113 Конечно, это
не исследование в современном смысле слова; это - популярное изложение,
проникнутое наивным рационализмом, столь характерным для писателей эпохи классицизма;
однако, самый этот рационализм был зародышем современной науки.
Вторая статья посвящена одному из эпизодов древнейшей римской истории. Автор
стремится доказать достоверность предания о битве Горациев с Куриациями,
ссылаясь, в частности, на то, что рассказ Ливия - важнейшего источника по
данному вопросу - может основываться на свидетельствах древнейшей летописи
римских "первосвященников", т. е. понтификов. Статья интересна как
своеобразный отклик на начавшийся уже тогда на Западе критический пересмотр
древней римской истории. Как и предыдущее "Рассуждение о комедии",
статья эта, в сущности говоря, - компиляция, навеянная чтением новейших
французских работ, при этом компиляция в такой же степени историческая, как и
художественная; центральную часть статьи составляет художественная
реконструкция битвы Горациев с Куриациями, выполненная по всем правилам
риторической науки.
[92] Однако, при всей
несамостоятельности, при всех своих несовершенствах, статьи Тредиаковского
обладали и некоторыми достоинствами: видно было, что автор сам просмотрел
необходимые источники и, отталкиваясь от наблюдений западных ученых, по-своему
скомпоновал и аранжировал весь исторический материал. Эти статьи Тредиаковского
были едва ли не первыми серьезным работами по древней истории, написанными
по-русски русским же человеком. Сам Тредиаковский хорошо сознавал, что его
опыты имеют значение лишь зачина; в заключение своей статьи о Горациях и
Куриациях он так писал о себе: "благополучен попремногу, что первый
сообщаю российским любителям исторической достоверности самую малую часточку
римской истории на показание, образчиком сим, в древних римлянах никогда
довольно подражаемой добродетели, живой любви их к однородцам, непритворного
презрения к собственной пользе и вещественного усердия к отечеству".114
Превосходным знатоком античности был другой русский академик Михаил
Васильевич Ломоносов (1711 - 1765 гг.), который также много сделал для развития
отечественной науки о классической древности.115 Воспитанник
Московской славяно-греко-латинской академии, затем студент Петербургской
Академии наук, закончивший свое образование в Германии, Ломоносов по основному
профилю своих занятий был ученым-естественником, разрабатывавшим различные
фундаментальные и прикладные аспекты физики, химии, геологии и географии. В
Петербургской Академии наук он числился именно по физическому классу: адъюнктом
по физике с 1742 и профессором химии - с 1745 г. Вместе с тем этот чрезвычайно
одаренный, многосторонне развитый и деятельный человек живо интересовался и
более общими проблемами русской науки и образования, с чувством большой личной
ответственности откликаясь на все те вопросы, которые стремительное развитие
новой России ставило перед русской культурой и русской интеллигенцией. [93] Он принимал участие в жизни всех
подразделений Петербургского научно-учебного центра - собственно Академии, ее
Университета и Гимназии; его инициативе и настойчивости обязан своим
учреждением новый университет в Москве; наконец, в силу глубокого интереса к
путям развития русской духовности и русской национальности, он вникал во все
дискуссии, ведшиеся по этому поводу, откликаясь на запросы времени собственными
трудами по русской истории и словесности.
С этим связано было также и обращение Ломоносова к наследию греко-римской
древности. Великолепно, по-эрудитски образованный, он хорошо знал классические
языки и литературу и в своих трудах по русской филологии и истории неизменно
исходил из опыта, накопленного античностью. Основополагающие сочинения
Ломоносова по теории русского стихосложения и русского литературного языка
вообще - "Письмо о правилах российского стихотворства" (1739 г.) и
"Краткое руководство к красноречию", более известное под названием
"Риторика" (1748 г.), в значительной степени основаны на поэтике и
риторике древних, творчески воспринятых и переработанных применительно к
особенностям русской речи. В своих практических занятиях литературой Ломоносов
также беспрестанно обращался к античным образцам. Так, еще в годы своего
ученичества в Германии, в 1738 г., Ломоносов, по примеру немецкого поэта и
филолога И.-Х. Готшеда, перевел для опыта нерифмованными стихами одну из
анакреонтических од - "К лире".116 В 1739 г., в
"Письме о правилах российского стихотворства", он среди других
опытных стихотворений дал первые примеры русских гекзаметров и пентаметров,
составленных по типу античных.117 Впрочем, в стихотворной практике
самого Ломоносова гекзаметр больше не встречается; фактически этот размер был
усвоен русской поэзией значительно позднее, благодаря стихотворным переводам
Тредиаковского.
Особенно многим обязана античности ломоносовская "Риторика",118
где не только важнейшие теоретические положения, но и множество примеров
почерпнуто из античных источников. Надо заметить, что ломоносовская
"Риторика" была первым пособием такого рода, написанным на русском
языке, а не по латыни, как [94]
было принято в то время. Это сразу же сделало ее доступной широким кругам
русских читателей. Популярности ее способствовали отлично подобранные примеры -
отрывки или даже целые произведения в стихах и в прозе, оригинальные или
переведенные Ломоносовым специально для этого издания. При этом из греческой и римской
литературы заимствовано столько примеров, что они образуют настоящую
хрестоматию. Из прозаиков Ломоносов особенно часто цитирует Цицерона, затем
Демосфена и Курция Руфа, из поэтов - Вергилия и Овидия. Здесь же даются первые
на русском языке стихотворные переводы Гомера (два отрывка из
"Илиады" - речь Одиссея [IX, 225 - 261] и речь Зевса [VIII, 1 - 15],
переведенные неправильным александрийским стихом).119
Переводы Ломоносова - прекрасные образцы художественной речи. Некоторые из
них прочно вошли в золотой фонд русской литературы, как, например, вот этот
замечательный перевод из Анакреонта:
Ночною темнотою
Покрылись небеса.
Все люди для покою
Сомкнули уж глаза.
Внезапно постучался
У двери Купидон;
Приятный перервался
В начале самом сон.
"Кто там стучится смело?" -
Со гневом я вскричал.
"Согрей обмерзло тело",
Сквозь дверь он отвечал.
"Чего ты устрашился?
Я мальчик, чуть дышу,
Я ночью заблудился,
Обмок и весь дрожу".
Тогда мне жалко стало,
Я свечку засветил,
Не медливши нимало,
К себе его пустил.
Увидел, что крилами [95] Он машет за спиной,
Колчан набит стрелами,
Лук стянут тетивой.
Жалея о несчастье,
Огонь я разложил
И при таком ненастье
К камину посадил.
Я теплыми руками
Холодны руки мял,
Я крылья и с кудрями
Досуха выжимал.
Он чуть лишь ободрился:
"Каков-то, молвил, лук,
В дожже, чать, повредился".
И с словом стрелил вдруг.
Тут грудь мою пронзила
Преострая стрела
И сильно уязвила,
Как злобная пчела.
Он громко рассмеялся
И тотчас заплясал:
"Чего ты испугался?" -
С насмешкою сказал. -
"Мой лук еще годится:
И цел и с тетивой;
Ты будешь век крушиться
Отнынь, хозяин мой".
Не менее замечателен и другой перевод Ломоносова - из Горация:
Я знак бессмертия себе
воздвигнул
Превыше пирамид и крепче меди,
Что бурный аквилон сотреть не может,
Ни множество веков, ни едка древность.
Не вовсе я умру, но смерть оставит
Велику часть мою, как жизнь скончаю.
Я буду возрастать повсюду славой,
Пока великий Рим владеет светом.
Где быстрый шумит струями Авфид,
Где Давнус царствовал в простом народе, [96] Отечество мое молчать
не будет,
Что мне беззнатный род препятством не был,
Чтоб внесть в Италию стихи эольски
И первому звенеть алцейской лирой.
Взгордися праведной заслугой, муза,
И увенчай главу дельфийским лавром.
Этот перевод открыл собой целый ряд русских переложений горациевского
"Памятника"; лучшие русские поэты - Г. Р. Державин, А. С. Пушкин, В.
Я. Брюсов - пробовали здесь свои силы вслед за Ломоносовым.
В "Риторике" сосредоточена подавляющая часть
"классических" переводов Ломоносова. Однако и после
"Риторики" он неоднократно обращался к темам античной литературы. В
частности, надо отметить превосходные переводы четырех анакреонтических од,
объединенные Ломоносовым вместе с собственными "ответами" Анакреонту
в оригинальное произведение - "Разговор с Анакреонтом" (написан между
1758 и 1761 гг.).120 Полушутливая - полусерьезная полемика с
Анакреонтом служит для Ломоносова поводом изложить свой взгляд на
первостепенные задачи поэзии и противопоставить "певцу любви" свой
идеал поэта-гражданина.121
Как в филологических своих изысканиях, так и в работах по русской истории
Ломоносов опирался на твердую основу, заложенную античностью. Реконструируя в
"Древней Российской истории" (1758 г.)122 далекое прошлое
славянских племен, он широко использовал труды античных авторов (в особенности
Геродота, Страбона, Плиния Старшего, Клавдия Птолемея, Прокопия Кесарийского),
стремясь, в частности, установить историческую преемственность между известными
из античных источников восточно-европейскими племенами и будущими славянами.
Хотя многие исторические выводы Ломоносова (например, о генетическом ряде:
мидяне - сарматы - славяне) представляются теперь наивными и неубедительными, в
целом его работы составляют важный этап в развитии отечественной историографии.
Одним из первых он обратился к изучению доваряжского периода русской истории,
правильно определив, что так называемое "призвание варягов" было лишь
эпизодом [97] в длительном и
сложном процессе образования русского государства; древнейшее прошлое русского
народа он попытался связать с судьбами славянских племен вообще, а
происхождение и расселение этих последних - с общим ходом мировой истории. В
этой связи он (также одним из первых) указал на ту большую роль, которую
сыграли славянские племена в гибели одряхлевшего античного мира.
Конечно, в отличие от Байера или даже Тредиаковского Ломоносов не был
специалистом-антиковедом. Однако для знакомства русских людей с античностью,
для популяризации античного наследия и для последующего развития классической
филологии и историографии в России Ломоносов сделал больше, чем кто-либо другой
в XVIII в. Он дал русским читателям замечательное руководство по стилистике,
все пронизанное нормами античного красноречия; он создал популярнейшее изложение
русской истории, исходным пунктом для которого послужил закат античной
цивилизации, а первыми источниками - сообщения античных авторов; наконец, он
оставил превосходные образцы действительно художественных переводов.
Постоянное обращение Ломоносова к античности объяснялось прежде всего тем.
что в ней он видел вечный пример для подражания, образец, которому должны были
следовать все, кому дороги судьбы отечественного языка, литературы и истории.
Программное сочинение Ломоносова в области русской словесности -
"Предисловие о пользе книг церковных в российском языке" (1758 г.) -
завершается следующим замечательным признанием: "Счастливы греки и римляне
перед всеми древними европейскими народами, ибо хотя их владения разрушились и
языки из общенародного употребления вышли, однако из самых развалин, сквозь
дым, сквозь звуки в отдаленных веках слышен громкий голос писателей,
проповедующих дела своих героев, которых люблением и покровительством ободрены
были превозносить их купно с отечеством. Последовавшие поздные потомки, великою
древностию и расстоянием мест отделенные, внимают им с таким же движением
сердца, как бы их современные одноземцы. Кто о Гекторе и Ахиллесе читает у
Гомера без рвения? Возможно ли без гнева слышать Цицеронов гром на Катилину?
Возможно ли внимать Горациевой лире, не склонясь духом к Меценату, равно как бы
он нынешним наукам был покровитель?"123 Этот панегирик древним [98] писателям, произнесенный в назидание современным
ревнителям отечественного просвещения, содержит важное указание на непреходящую
ценность античного наследия. подсказывая одновременно мысль о необходимости его
внимательного изучения.
Помимо Ломоносова, который искал у древних авторов подтверждений для своих
историко-литературных теорий, обращались к античности и другие русские
академики, чьей специальностью также, собственно говоря, отнюдь не было
изучение классической древности. Широкий интерес в обществе к культурному
наследию древних греков и римлян, с одной стороны, и нехватка специалистов -
переводчиков, с другой, побуждали обращаться к занятию переводами различных
людей, знавших греческий или латинский язык, независимо от их узкой
специальности. Товарищ Ломоносова по Академии наук, профессор ботаники и
натуральной истории С. П. Крашенинников (1713 - 1755 гг.), отлично владевший
латинским языком, заново перевел "Историю об Александре Великом"
Курция Руфа, снабдив свой перевод многочисленными примечаниями, преимущественно
историко-географического содержания.124 Труд Крашенинникова -
замечательный пример строго научного отношения к переводу: "он считался
совершенным, классическим, он и теперь имеет цену свою, по крайней мере в
сравнении с другими переводами латинских авторов".125 Другой
русский академик, профессор астрономии Н. И. Попов (1720 - 1782 гг.) издал свой
перевод Юстина;126 на русском языке этот автор появился тогда
впервые, поскольку прежде выполненный перевод Кантемира затерялся и так и не
был напечатан.
Не только академики, но и их ученики занимались переводами античных авторов.
Ученик и продолжатель дела Ломоносова Н. Н. Поповский (ок. 1730 - 1760 гг.),
позднее ставший профессором философии и красноречия в Московском университете,
в бытность свою академическим студентом перевел стихами послание "К Пизонам"
и несколько од Горация. Перевод этот удостоился высокой оценки со стороны
Ломоносова и был им рекомендован к печати [99]
(1753 г.).127 Вообще Поповский был талантливым и трудолюбивым
переводчиком, однако он отличался исключительной взыскательностью к своим
трудам и неохотно соглашался на их публикацию. Есть сведения, что он перевел
боvльшую часть "Истории" Тита Ливия и много анакреонтических од,
однако за несколько дней до смерти сжег эти переводы вместе с другими своими
рукописями.128
Кроме того, переводами античных авторов занимались и специальные,
профессиональные переводчики, работавшие при Академии наук. Так, товарищ
Ломоносова по Московской славяно-греко-латинской академии, студент, а затем
переводчик Академии наук, В. И. Лебедев (1716 - 1771 гг.) перевел Корнелия
Непота;129 он же был автором популярной латинской грамматики,
выдержавшей 11 изданий.130 Другой академический переводчик и
писатель Г. А. Полетика (1725 - 1784 гг.) перевел, впрочем, уже не находясь на
службе Академии наук, Эпиктета и Кебета; позднее им был издан перевод
"Меморабилий" и "Апологии Сократа" Ксенофонта.131
Наконец, следует упомянуть еще об одном академическом переводчике - И. С.
Баркове (1732 - 1768 гг.). Ученик и сотрудник Ломоносова, талантливый поэт,
приобретший скандальную славу своими непристойными виршами, Барков перевел
стихами сатиры Горация и басни Федра.132 Интерес к Горацию - столпу
классической поэтики был завещан Баркову, как и Поповскому, их общим учителем -
Ломоносовым.
В заключение мы должны еще раз подчеркнуть решающую роль Академии наук в
развитии русского антиковедения: исследовательская работа, сколь бы ограниченно
она ни велась, подготовка соответствующих специалистов, наконец, пропаганда,
главным образом через переводы, сведений об античном мире - все это на первых
порах осуществлялось исключительно силами Академии. Однако, если изучение
античности так и осталось на всем протяжении XVIII века преимущественным делом
Академии (за ее пределами мы почти не встречаем ученых типа Байера или
Тредиаковского), то в [100]
области обучения, в деле подготовки людей с классическим образованием, у
Академии наук уже с середины века появился важный помощник - Московский
университет (основан в 1755 г.). На философском факультете этого первого в
нашей стране университета в собственном смысле слова предусматривалось чтение
курсов красноречия и истории, русской и всеобщей, а также древностей. В
основанных тогда же двух московских гимназиях, которые должны были готовить
студентов для университета, вся вторая ступень или, как было сказано в Проекте,
"вторая школа" (IV - VI годы обучения), отводилась для изучения
латыни. По такому же типу вскоре была основана еще одна гимназия - в Казани (в
1758 г.). В ее задачи также входила подготовка студентов для Московского
университета.
Разумеется, постановка преподавания в новых учебных заведениях на первых
порах была далека от совершенства. Сказывалась нехватка необходимых учебных
пособий, неразработанность общей системы преподавания, а главное - отсутствие
должного числа собственных, хорошо подготовленных, знающих и добросовестных
преподавателей. Последнее старались компенсировать привлечением к преподаванию
учителей и профессоров из числа иностранцев, специально приглашаемых из-за
границы или же "своих", уже обретавшихся в России; при этом являлось
много случайных людей, способных лишь скомпрометировать ту науку, которую они
брались преподавать. Так всеобщую историю в новом университете читали Ф.-Г.
Дильтей и И.-Г. Рейхель, оба весьма посредственные специалисты, к тому же
придерживавшиеся консервативных взглядов на задачи преподавания, активно
выступавшие против новых, материалистических идей, которые уже тогда пробивали
себе дорогу в науке. К счастью, общий тон в Московском университете задавали не
эти приехавшие из-за границы "предприимчивые дилетанты" (выражение С.
Л. Пештича), а молодые русские преподаватели - профессора красноречия Н. Н.
Поповский и А. А. Барсов (оба воспитанники Академического университета, ученики
Ломоносова) и явившиеся несколько позднее магистр философии Д. С. Аничков и
профессора права С. Е. Десницкий и И. А. Третьяков (эти были уже воспитанниками
Московского университета, причем Десницкий и Третьяков завершили свое
образование за границей, в Глазго, где слушали лекции Адама Смита).
Эти профессора представляли в университете передовое, ломоносовское [101] направление; Поповский и Барсов вслед
за своим учителем горячо выступали против остатков средневековой схоластики,
всячески подчеркивая всепобеждающую силу человеческого разума, просвещения и
науки, призванных по словам Барсова, рассеять "невежества тьму, в которой
мы рождаемся, и истребить те предрассуждения, которые к нам от худого
воспитания прилепляются".133 Аничков в своем знаменитом
"Рассуждении из натуральной богословии о начале и происшествии
натурального богопочитания", опираясь на материалистические традиции
Эпикура и Лукреция, развивал мысль об историческом характере религиозных
представлений, в основе которых лежат вполне естественные чувства страха, возбуждения
и удивления. Наконец, Десницкий и Третьяков в своих курсах по истории права
первыми в России ясно указали на важное значение экономических факторов,
отношений собственности, которые, по их мнению, о и определяют политическое
развитие общества и характер юридических институтов. Мысли, высказанные этими
учеными, намного обгоняли свое время; они должны были оказывать сильное
воздействие на развитие общественной мысли и университетской гуманитарной
науки, прививая, в частности, учащейся молодежи рационалистический взгляд на
историю.
В общем Московский университет, при всем несовершенстве преподавания в
первые годы его существования, давал неплохие знания своим питомцам. Д. И.
Фонвизин (1744 - 1792 гг.), бывший одним из первых студентов университета,
вспоминает ряд анекдотических подробностей о том, как обучали в то время,
однако, в конце концов, он отдает должное университету. "Как бы то ни
было, - заключает он, - я должен с благодарностью вспоминать университет, ибо в
нем, обучаясь по латыни, положил основание некоторым моим знаниям. В нем
научился я довольно немецкому языку, а паче всего в нем получил я вкус к
словесным наукам ... "134
При Московском университете осуществлялась также большая работа по изданию
различных учебных пособий, в частности греческих и латинских грамматик и
словарей, а также учебных книг по всеобщей истории. Так, в 1769 г. университет
издал "Краткую всеобщую историю" Иеронима Фрейера (в переводе и с
дополнениями Х. А. Чеботарева); эта книга до конца века оставалась основным [102] учебным пособием по университетскому
курсу истории.
Таким образом, новые гимназии и университет стали важными очагами
просвещения в России. Более того, в связи с тем, что Академический университет
после смерти Ломоносова фактически прекратил свое существование, Московский
университет стал с конца 60-х годов важнейшим центром по подготовке
специалистов с высшим образованием, в частности и по всеобщей истории.135
4. Переводы екатерининского времени
Весьма значительной также была та работа, которая совершалась за пределами
Академии наук по переводу античных авторов и современной западно-европейской
литературы об античном мире. В этой области, помимо академических профессоров и
переводчиков, в XVIII в. трудилось множество людей, главным образом из числа
преподавателей светских или духовных учебных заведений, а также священники,
писатели, художники, любители литературных занятий из числа образованных
чиновников, словом, самые различные представители тогдашней русской
интеллигенции. Особенно много переводов было выполнено во 2-й половине XVIII
в., при Екатерине II, правительство которой заигрывало с идеями европейского
просвещения и поощряло, в определенных рамках, переводческую деятельность.
Наиболее значительными предприятиями того времени были переводы двух великих
эпических поэтов - Гомера и Вергилия.
Над переводом Гомера в XVIII в. трудилось несколько переводчиков. Первым
перевел Гомера К. А. Кондратович (1703 - 1788 гг.), известный переводчик и
лексикограф, долгое время состоявший на службе Академии наук (впрочем, к Гомеру
он обратился, как кажется, по собственной инициативе, без всякого побуждения со
стороны Академии наук). Кондратович в конце 50-х - начале 60-х годов перевел
прозою, с латинской версии Иоанна Спондана, обе гомеровские поэмы -
"Илиаду" и "Одиссею", однако его труд остался [103] неопубликованным и на последующую
традицию гомеровских переводов не оказал никакого влияния.136
Кондратович переводил Гомера простым, будничным языком своего времени, широко
используя чисто современные слова и выражения, непригодные для передачи
героического духа поэм ("фрунт", "ружье",
"кавалер", "штиблеты с серебряными пуговицами",
"юпка", "государь батюшка" и пр.; особенно забавно выглядит
постоянная передача патронимикона русским отечеством: "Юпитер
Сатурнович", "Диомед Тидеевич" и даже "Агамемнон
Андреевич"!).137
Иную, и в конечном счете более верную стилистическую установку отражает
перевод, выполненный несколько позднее Петром Екимовым, скромным чиновником из
Новороссии. В 70 - 80-х годах Екимов, по заказу фаворита Екатерины II Г. И.
Потемкина, перевел - тоже прозою, но уже с греческого оригинала - обе
гомеровские поэмы.138 Язык екимовского перевода -
высокоторжественный, книжный, изобилующий архаизмами, "местами чисто
евангельский"139 - резко отличается от обыденной речи
Кондратовича. Контрастирующие переводы Кондратовича и Екимова, замечает
исследователь этих переводов А. Н. Егунов, "непреднамеренно определили два
противоположных подхода к переводимому ими поэту: Гомера следует переводить
самым обычным, современным языком и тем приблизить его к читателю или же,
напротив, не боясь отпугнуть читателя, дать ему понять необычным, странным
языком перевода, что перед ним нечто необычное и величественное, т. е. изъять
читателя из сферы обыденности и постараться приблизить его к Гомеру. Иначе
говоря, сделать Гомера современником читателя или, наоборот, читателя -
современником Гомера".140
В конце концов возобладала вторая тенденция, наиболее удачно воплотившаяся в
переводе Н. И. Гнедича. Однако между Екимовым и Гнедичем стоит еще один
переводчик Гомера - Е. И. Костров [104]
(1750 - 1796 гг.), чей стихотворный перевод явился важным связующим звеном
между архаической прозой Екимова и высокой поэзией Гнедича. Воспитанник
Московской славяно-греко-латинской академии и Московского университета, где он
получил степень бакалавра, Костров был талантливым поэтом и плодовитым
переводчиком; в частности, из древней литературы он, кроме Гомера, перевел еще
"Превращения" ("Золотого осла") Апулея (2 части, М., 1780 -
1781). В 1787 г. он выпустил в свет перевод первых шести песен
"Илиады", переведенных им непосредственно с греческого
александрийскими стихами