Реферат: Начало изучения античности в России XVIII век
Впрочем, и здесь бывали свои исключения. Среди воспитанников и
преподавателей таких училищ встречались оригинальные люди, чья деятельность
выходила за рамки церкви и чьи труды косвенно влияли и на формирование
исторической науки. Одним из таких исключений был Феофан Прокопович (1681 -
1736 гг.) - выдающийся деятель русской церкви и русского просвещения,
преподаватель, а затем и ректор Киевской академии, вице-президент Синода и
архиепископ Новгородский, верный сподвижник Петра Великого, поддерживавший и
теоретически обосновывавший все его начинания. Феофан Прокопович был
разносторонним писателем, одновременно оратором и публицистом, драматургом и
поэтом. Он пробовал свои силы и в историческом жанре: им было составлено
несколько специальных работ по русской (главным образом о Петре) и всеобщей
истории.43 В частности, античности касались упоминавшееся выше
рассуждение о греческой религии, опубликованное в качестве приложения к
переводу Аполлодора, и какой-то не дошедший до нас трактат об амазонках, о
котором говорит В. Н. Татищев.44 Феофана Прокоповича интересовала
также [57] теория историописания:
этому предмету он уделил специальный раздел в своей "Риторике".45
Рассуждая здесь о пользе истории, о правилах и приемах историописания, Феофан
Прокопович высказывает мысли, схожие с теми, которые лет за тридцать до этого
были высказаны автором "Исторического учения".46 Точно так
же Феофан Прокопович постоянно опирается на опыт великих писателей древности:
им широко используются сочинения Лукиана ("Как надо писать историю",
- в связи с критикой польских католических историков, позволявших себе
различные вымыслы по поводу России), Иосифа Флавия, Цицерона, Дионисия
Галикарнасского, Квинтилиана.
Вообще Феофан Прокопович был большим знатоком античной истории и литературы:
его трактаты по теории литературы - "Поэтика" и "Риторика"
- буквально наполнены ссылками на античных авторов, особенно на латинских
поэтов - Горация, Вергилия и Овидия, которых он часто и помногу цитирует.
Однако античность не была для Феофана Прокоповича предметом исследования;
интересы этого глубоко государственного человека лежали всецело в области
современной истории и литературы, и если он обращался к античности, то лишь для
того, чтобы почерпнуть оттуда необходимые примеры и параллели. И тем не менее
косвенно его литературная и публицистическая деятельность во многом
способствовала пробуждению в русском обществе интереса к классической
древности: недаром Феофан Прокопович считается одним из предшественников
русского классицизма.47 Между прочим, до появления Академической
гимназии единственным учебным заведением в России, где история преподавалась в
качестве самостоятельного предмета, была частная школа Феофана Прокоповича. Эта
школа была открыта Феофаном Прокоповичем в Петербурге, в собственном доме на
Карповке в 1721 г. Среди предметов, которые преподавались в ней, были древние
языки - греческий и латинский, история и даже специальный курс римских
древностей.48
2. Основание Академии наук и начало специальных занятий античностью (Г.З.
Байер и его последователи)
[58] Решающий сдвиг в
истории русской науки и просвещения связан с основанием Петербургской Академии
наук (1724 - 1725 гг.). Проект положения об учреждении Академии наук и
художеств, составленный первоначально одним из ближайших сподвижников
царя-реформатора, лейб-медиком Лаврентием Лаврентьевичем Блюментростом, был
внимательно читан, исправлен, а затем утвержден Петром I 22 января 1724 г.,
после чего, 28 января, Сенат издал соответствующий официальный указ; однако
первые академики, приглашенные из-за границы, начали съезжаться в Петербург
лишь со 2-й половины 1725 г., и фактически академия была открыта новым указом
Екатерины I от 7 декабря 1725 г.49 В первые два десятилетия своего существования
Академия наук не имела настоящего устава, и вся ее жизнь определялась Проектом
положения, который был утвержден Петром I. Согласно этому Проекту, Академия
подразделялась на 3 класса: 1) математический, 2) физический и 3) гуманитарный.
О составе этого третьего класса в Проекте было сказано так: "Третей клас
состоял бы из тех членов, которые в гуманиорах и протчем упражняются. И сие
свободно бы трем персонам отправлять можно: первая б - элоквенцию и студиум
антиквитатис обучала, 2 гисторию древную и нынешную, а 3 право натуры и
публичное, купно с политикою и этикою (ндравоучением)".50
Как видим, в гуманитарном классе нового академического центра науке об
античности отводилось видное, можно даже сказать, заглавное место.
Предполагалось иметь двух соответственных специалистов: одного - по
классической филологии (элоквенции) и изучению греко-римских древностей
(студиум антиквитатис), а другого - по истории, в ее, впрочем, целостном,
недифференцированном виде. Надо думать, что санкционированное Петром I
включение классической филологии и античной истории в круг ведущих
академических дисциплин свидетельствовало о понимании учредителями новой
Академии той роли, которую призвано было сыграть [59] классическое образование в приобщении
русских людей к традициям европейского классицизма и гуманизма, в сближении
таким образом русского общества с западноевропейским просвещением и культурой.
Так или иначе, гуманитарные науки ( и между ними - антиковедение) с самого
начала объявлялись неотъемлемой частью того "социетета наук и
художеств", который, по мысли учредителей, и образовывал Академию.
Позднее, после того как в 1747 г. был принят новый академический устав,
гуманитарный класс был уничтожен, однако очень скоро (в следующем, 1748 г.) при
Академии были созданы Исторический департамент и Историческое собрание, которые
до известной степени компенсировали отсутствие в Академии специальных
исторических кафедр.51
Согласно проекту 1724 г. Петербургская Академия наук должна была выполнять
роль одновременно и научного и учебного заведения. В связи с этим
предполагалось открыть при Академии Университет и Гимназию; преподавателями в
этих заведениях должны были стать соответственно академики и их ученики -
адъюнкты. Университет должен был состоять из 3-х факультетов: юридического,
медицинского и философского. Проект не предусматривал открытие в Университете
специального историко-филологического факультета: подготовку необходимых
специалистов предполагалось осуществлять непосредственно в самой Академии,
силами соответствующих академиков 3-го класса. Однако на деле так произошло и с
другими специальностями. За недостатком студентов пришлось отказаться от мысли
сразу же открыть правильно организованный Академический университет. На первых
порах роль такого Университета исполняла сама Академия: все академики
именовались профессорами и в качестве таковых должны были регулярно выступать с
публичными лекциями и вести занятия с академическими студентами. Чтение
академиками публичных лекций началось в январе 1726 г.; в объявлении,
опубликованном Академией по этому поводу, среди академических лекторов вторым
после знаменитого математика Д. Бернулли упомянут Г.-З. Байер,
"антиквитетов профессор", о котором было сказано, что он
"древностеи греческие, манеты и достопамятные вещи ветхого Рима
изъяснит"52
Что же касается Академического университета, то он фактически начал
существовать лишь с 1747 г. По новому академическому [60] регламенту, принятому в этом году, в
Университете должны были читаться лекции по трем циклам наук: математическому,
Физическому и гуманитарному. Преподавание поручалось теперь специальным
профессорам, отличным от собственно академиков. В числе профессоров
Университета, предусмотренных регламентом 1747 г., названы "профессор
элоквенции и стихотворства" и "профессор древностей и истории
литеральной", а в учебном плане Университета наряду с другими предметами
фигурируют латинский и греческий языки, латинское красноречие, древности и
история литеральная. Возглавлять Университет должен был ректор, который
одновременно был официальным историографом. Упоминавшееся выше Историческое
собрание должно было координировать деятельность академиков и профессоров
Университета в области гуманитарных наук.
В отличие от Университета Академическая гимназия открылась почти
одновременно с Академией - в 1725 г. Гимназия должна была служить
подготовительной школой для Университета. Главное место в ней отводилось
обучению иностранным языкам, в особенности латинскому и немецкому; в старших
классах предусматривалось преподавание ряда общеобразовательных предметов, в
частности истории.
В целом Петербургская Академия наук представляла собой довольно гибкую
систему учреждений, призванных одновременно заниматься наукой и подготавливать
новые кадры ученых. Основание этой Академии несомненно способствовало быстрому
прогрессу во всех областях знания; отечественная наука об античности во всяком
случае начинает свое существование именно с этого момента.
Надо, однако, заметить, что на первых порах членами русской Академии наук и,
в частности, первыми исследователями древности были исключительно иностранцы.
Это обстоятельство не должно нас смущать; как писал официальный историк
Академии "нет ничего странного, ни оскорбительного для народного самолюбия
в том, что в стране, где не только просвещение, но и грамотность была развита в
самой ничтожной степени , не явилось при первом востребовании нескольких
десятков первоклассных ученых"53 Причина, следовательно,
заключалась в культурной отсталости России, хотя, возможно, эта отсталость и не
была столь велика, как это рисуется [61]
взору П. П. Пекарского, слова которого мы только-что привели. Во всяком случае,
приглашение иностранных специалистов в Россию было продиктовано необходимостью;
однако, та быстрота, с которой русские люди усвоили плоды западного
просвещения, показывает, что в самой России почва для научного посева была
готова.
Сказанное полностью относится и к исторической науке, в частности к науке об
античности. Нет нужды вместе с К. Н. Бестужевым-Рюминым категорически
утверждать, что "первоначальниками науки были у нас ученые немцы"54:
в такой форме это утверждение вызывает протест, поскольку оно игнорирует успехи
просвещения в допетровской России. Однако не менее несправедливо и другое
утверждение, с которым мы сталкиваемся в фундаментальном издании советского
времени "Очерки истории исторической науки в СССР":
"деятельность иностранных академиков принесла не столько пользы, сколько
вреда для русской историографии, направляя ее по ложному пути некритического
подражания иноземной исторической литературе".55
Пренебрежительная характеристика, которая дается в "Очерках"
деятельности Г.-З. Байера и Г. Ф. Мюллера (Миллера), не может не вызвать у
непредвзятого читателя чувства недоумения. К счастью, нет недостатка и в
объективных, взвешенных суждениях. Разумеется, читаем мы в другом солидном
издании советской поры, "среди приглашенных в Академию иностранцев
попадались иногда и самозванцы и явные бездельники, и авантюристы. Нередко
приезжие ученые высокомерно и презрительно относились к чужой стране и
насаждали слепое преклонение перед Западной Европой, что обостряло борьбу,
происходившую внутри Академии. Но среди ученых, привлеченных нашей Академией,
было немало и таких, которые своей добросовестной работой принесли большую
пользу России".56 К числу таких ученых несомненно должен быть
отнесен и первый ученый-гуманитар (если не считать маловыразительного и к тому
же рано выбывшего Иоганна-Христиана Коля), первый (уже без всяких оговорок)
исследователь классической древности, появившийся в стенах новой [62] Петербургской Академии, выходец из
Кенигсберга Готлиб-Зигфрид Байер (1694 - 1738 гг.).
Для лучшего понимания того, что представлял собою Байер как ученый, какой
известностью он пользовался еще до отъезда в Петербург и насколько закономерным
было приглашение его на русскую службу, необходимо хотя бы кратко остановиться
на его биографии. Главными пособиями для нас послужат: в русской литературе -
соответствующий очерк в известном труде П. П. Пекарского,57 а в
зарубежной - вступительная статья Х. А. Клотца к его изданию сборника малых
работ Байера58 и специальная диссертация Ф. Бабингера.59
Ценность этих пособий определяется тем, что они, в свою очередь, опираются на
автобиографические записи самого Байера, хранящиеся (или, по крайней мере, хранившиеся)
в архивах Петербургской Академии наук (на них опирался Пекарский) и Городской
библиотеки Кенигсберга (эти были использованы Бабингером).
Готлиб-Зигфрид Байер родился в Кенигсберге 6 января (по новому стилю) 1694
г. Происходил он из семьи небогатой, но с прочными интеллигентными традициями.
Судя по фамильному имени предки Байера были родом из Баварии, откуда они,
вероятно, по религиозным мотивам, поскольку были ревностными протестантами,
переселились в Венгрию. Дед будущего петербургского академика Иоганн Байер был
видным протестантским проповедником в немецких общинах Верхней Венгрии, но до
того, как обратиться к священнической деятельности, учился в Виттенберге и с
успехом занимался математикой и философией. Его сын Иоганн-Фридрих Байер пошел
по другой стезе: рано осиротев, он покинул Венгрию, учился живописи в Данциге
и, наконец, обосновался в Кенигсберге, где зарабатывал себе на жизнь трудом
художника. В сыне этого живописца Готлибе-Зигфриде рано проснулась любовь к
науке, и родители сумели определить даровитого мальчика в классическую гимназию
Collegium Fridericianum. Здесь он хорошо овладел греческим и латинским языками
и, следуя традициям немецких гуманистов - homines trilingues, приступил к
изучению древнееврейского. [63]
Его интересовала история христианской церкви и литературы, и он прилежно
посещал королевскую библиотеку.
В 1710 г., шестнадцати лет отроду, Байер поступил в Кенигсбергский
университет, а уже через год, чтобы помочь родителям, сам начал давать уроки в
своей бывшей гимназии. "Ежедневно, - рассказывает, опираясь на его
записки, П. П. Пекарский, - семь часов проходило у него в классе за уроками
чистописания и латыни более чем 160-ти ученикам. Хотя это было для него очень
тяжело, однако он исполнял добросовестно свои обязанности, был в хорошем
расположении духа и свободное время посвящал наукам, читая усердно Аристотеля и
находя еще довольно досуга, чтобы уделять ежедневно один час на изучение
еврейской Библии".60 Постепенно Байера все более начинает
интересовать история и литература Востока: овладев еврейским, он начинает
изучать другие семитические языки, а затем, заинтересовавшись историей Китая,
приступает к изучению китайского языка. Его интересы разделяются между
античностью, историей церкви и восточными языками.
В 1715 г. Байер написал специальную диссертацию по поводу одного места из
евангелия от Матфея, а именно о словах распятого Христа, произнесенных им
по-арамейски: "Eli, Eli, lema sabacthani - Боже мой, Боже мой! для чего ты
меня оставил?" (Mt 27, 46). Публичная защита этой диссертации принесла ему
известность; он знакомится с Христианом Гольдбахом, известным математиком,
впоследствии повлиявшим на его решение отправиться в Россию; у него появляются
покровители, которые добиваются для него от кенигсбергского магистрата
стипендии для ученых путешествий по Германии. Байер продолжает свое образование
в Берлине, Галле и Лейпциге; его наставниками в этот период были, между прочим,
такие знаменитости, как: в Берлине - библеист и математик А. де Виньоль и
лингвист М. В. де Лакроз, в Галле - знаток эфиопского языка и истории И. Г.
Михаэлис и специалист по истории греческой церкви И. М. Гейнекций, в Лейпциге -
придворный саксонский историограф И. Б. Менке. Последний продолжал издание
основанного еще его отцом журнала "Acta Eruditorum", к участию в
котором он привлек теперь и Байера. В Лейпциге же Байер получил и первые свои
ученые степени: в ноябре 1716 г. - бакалавра, а в феврале 1717 г. - магистра.
По возвращении в Кенигсберг (осенью 1717 г. Байер получил [64] место библиотекаря в Альтштадтской
городской библиотеке (1718 г.), а затем последовательно места конректора и
проректора в Кенигсбергской кафедральной школе (1720 и 1721 гг.). Как в
библиотеке, так и в школе его деятельность была отмечена кипучей энергией. В
школе предметом его преподавания естественно стали классические языки и
литература. Составленный им учебный план включал чтение речей афинского оратора
Антифонта, греческого Нового завета и латинских авторов - Теренция, Вергилия,
Цицерона и др. В научном плане в этот второй кенигсбергский период своей
деятельности Байер начинает интересоваться древней историей родного
прибалтийского края (в особенности Пруссии и Тевтонского ордена) и вместе с тем
продолжает свои занятия в области классической древности и литературы. Так, он
задумал осуществить новое издание греческих ораторов и, в рамках этого плана,
приступил к подготовке издания речей первых мастеров аттического красноречия
Антифонта и Андокида. При этом греческий текст предполагалось сопроводить новым
переводом с примечаниями геттингенского профессора И. М. Геснера. Однако, судя
по всему, это предприятие осталось незаконченным. Завершению дела помешал
отъезд Байера в Россию.61
Действительно, в конце 1725 г. Байер, уже пользовавшийся известностью в
научных кругах в Германии, получил приглашение поступить на русскую службу во
вновь открывавшуюся в Петербурге Академию наук. Приглашение нашло отклик в душе
Байера, который мог связывать со службой в России надежды на лучшие перспективы
для своей научной деятельности. Свою роль сыграло также воздействие Христиана
Гольдбаха, который, по признанию Байера, первым подал ему мысль о поездке в
Россию (сам Гольдбах в этом плане опередил Байера, определившись на службу в
Российскую Академию наук с 1 сентября 1725 г.). "При предложении места в
Петербургской Академии, - читаем мы далее у П. П. Пекарского, - Байеру
предоставлена была свобода избрать кафедру или древностей, или восточных
языков, или истории, или же, наконец, сделаться историографом ее императорского
величества (т. е. Екатерины I. - Э. Ф.). Он избрал древности и восточные языки,
согласно чему и состоялся с ним контракт 3 декабря 1725 года, в силу которого
он получил 600 рублей в год, с казенною квартирою, [65] отоплением и освещением".62
Байер прибыл в Петербург в феврале 1726 г. С этого времени его научная
деятельность неразрывно связана с русской Академией наук. Крупный ученый,
объединявший в своем лице одновременно филолога и лингвиста, историка и
археолога, Байер был неутомимым тружеником: за двенадцать лет пребывания в
России он написал несколько больших книг и множество статей на самые
разнообразные темы (преимущественно древней истории). Главными предметами его
научных занятий в России были восточные языки, особенно китайский, древнейшая
русская история и античность. Востоковедные занятия Байера - предмет
специальный, заслуживающий того, чтобы его рассматривал кто-либо иной, более к
тому подготовленный, - востоковед, а не античник. Об исследованиях Байера в
области русской истории скажем чуть более подробно ввиду их большей доступности
и большей связи с античностью.
Русской историей Байер занимался отчасти из естественной научной
любознательности, отчасти же - ex officio, поскольку этого если и не требовали,
то все-таки ожидали от него как от единственного на первых порах представителя
историко-филологической науки в русской Академии. Так или иначе, не чувствуя
себя достаточно подготовленным к такого рода занятиям (он не знал русского
языка), он ограничивался такими сюжетами древней русской истории, по которым
имелись доступные ему античные, византийские или скандинавские источники, не
отказываясь, впрочем, совершенно и от использования русских материалов,
поскольку они открывались для него в специально сделанных переводах.63
В этих условиях естественным было обращение Байера к самым истокам русской
истории, к началам русского этно- и политогенеза, к теме варяго-россов, так
выпукло представленной как в русской летописной, так и в византийской традиции.64
Естественная, хотя и [66]
несколько прямолинейная интерпретация этой традиции привела Байера к выводу о
решающей роли варягов, или норманнов скандинавского происхождения, в
возникновении Русского государства. Это была первая научная концепция начала
русской истории, но ее норманнский акцент привел очень скоро к острой, не
затухающей и по сию пору полемике, в которой представители патриотической
русской историографии (начиная с М. В. Ломоносова и кончая М. Н. Тихомировым)
не удерживались подчас от самых резких, переходящих всякую меру негативных
суждений по адресу Байера.65
Антиковедные занятия Байера, к счастью, на задевают ничьего ни
национального, ни личного самолюбия, и здесь возможно высказать самое
беспристрастное и вместе с тем безоговорочно уважительное отношение к трудам
ученого, в котором такой авторитетный судья, как Август-Людвиг Шлецер, признал
"одного из величайших гуманистов и историков своего столетия".66
Как и в других областях историко-филологического знания, так и в антиковедении
Байер был великим предуготовителем новейшего научного движения. Его
исследования в области античной истории были посвящены, как правило, темным и
еще не изученным вопросам исторической географии, этногенеза и хронологии.
Работы такого рода как бы расчищали дорогу для последующего исследования политической
и социальной истории древнего мира. Вместе с тем каждый раз по соответствующему
сюжету они предлагали исчерпывающую (на тот момент) подборку источников,
свидетельств литературной традиции и дополняющих ее археологических и
нумизматических данных, а также первичный, подчас весьма глубокий их анализ.
Что касается конкретных тем для своих многочисленных антиковедных штудий, то
Байер выбирал их, руководствуясь различными соображениями: отчасти это были
стремления найти в классической древности сюжеты, близкие восточной или русской
истории, отчасти же - непосредственный интерес к самой античности. С этой точки
зрения все работы Байера, относящиеся к античной истории, можно разделить на
три больших группы.