Реферат: Культурно-бытовой облик учащихся начальной и средней школы XIX начала ХХ веков
Впрочем, не так уж редко случалось, что на указания
учителей вообще не обращалось никакого внимания. Так было в классе М.
Добужинского в Петербургской гимназии: «Класс наш был невероятно распущен, даже
порочен, и учителя, несмотря на всю их строгость (на которую и я тоже, как и
другие, скоро перестал обращать внимание), ничего не могли поделать, - шумели,
дурачились и дерзили»[233].
Впрочем, в Виленской гимназии у М. Добужинского дело с учителями было немного
лучше: «Учителя держались по-чиновничьи, оффициально, и некоторые наводили
смертельную скуку, но они были довольно безвредны и их мы меньше дразнили, чем
в петербургской гимназии…»[234].
Вообще же, если верить М. Добужинскому, уважения к учителям он вообще не
встречал: «За мной в гимназии стала утверждаться «слава» карикатуриста, моей
мишенью были, конечно, прежде всего учителя. Почему-то мы в классе решили, что
они все пьяницы и устраивают общие попойки, и я изобразил как одни из учителей
пьют из рюмок, другие из горлышка бутылей, третьи валяются под столом пьяные
«как стельки»»[235].
Наконец,
учащиеся нередко боялись больше всего самого директора: «…Мог ли бы нас в то
время директор отдать под красную шапку (то есть в солдаты)? Мы
верили, что мог бы, если бы захотел: пожаловался бы на нас министру, министр
доложил бы Царю, а Царь мог бы наказать нас…»[236].
Самым действенным способом воспитания и внушения
ученикам среди учителей и начальства считались розги, как это следует,
например, из описания А. Афанасьева: «…было в большом ходу и сеченье розгами.
По гимназическому уставу, это наказание было дозволено только в трех низших
классах; но бывали примеры, что инспектор нарушал это постановление, хорошо нам
известное, и подвергал ему учеников 4-го класса»[237].
Это подтверждает и описание А. Рубца: «Взрослых учеников секли особенно
жестоко, давали минимум сто розог в раз. Эта операция всегда совершалась по
субботам, после обеда… Ученики вызывались по алфавиту: малец и
великовозрастный, и так по очереди весь состав наказываемых, которых было 12-15
человек»[238].
На это же указывает и Н. Дружинин: «Я – ответчик за это слово – знаю несколько
грустных случаев от розог, бывших в мое время в наших училищах, и палачами тут
были употреблены мальчики-товарищи!.. из 150 учеников нашего училища третья
часть ежедневно выходила из училища сеченою…»[239].
Действительно, в сечении учащихся нередко участвовали их же товарищи: «… розги
у нас в то время очень часто пускались в ход, и ученики друг дружку пороли с
каким-то удовольствием. Как только бывало учитель скажет, что такого-то надо
выпороть, то непременно человек пять сломя голову бегут за розгами» [240].
Сечение розгами могло постепенно становиться просто необходимым способом
воспитания учащихся: «Отец мой выносил наказание, которое называлось
субботники, то есть сечение всех в субботу, виноватых за вину, а невинных,
чтобы они не портились. Это было в начале столетия»[241].
Н. Бунге и Н. Забугин отмечают, что при Александре III, когда
многие наказания учеников были запрещены, запрет не коснулся именно розог:
«Розга была удержана, т.к. полная отмена её не встретила сочувствия ни в
педагогических сферах, ни между родителями, но применение её было очень
ограничено – требовалось большинство ¾ голосов педагогического совета по
закрытой баллотировке, при том по отношению к воспитанникам только первых трёх
классов»[242].
Были и такие учебные заведения, где розги почти не
употреблялись, но зато было много других подобных способов воспитания: «Ни в
училище, ни в гимназии за все время моего там шестилетнего учения не было
телесных наказаний. Высекли только троих, и то по просьбе их матерей-вдов, у
которых они отбились от рук и которые вынуждены были прибегнуть к начальству,
чтоб оно усмирило непокорных детей. Провинившихся наказывали другими способами:
ставили на колени и оставляли без обеда; в большом ходу были и другие, более
грубые и недостойные меры внушения: волосодрание, пощечины, подзатыльники,
иначе называемые затрещинами, и не без причины: кто получал их, у того
действительно трещало в голове и сыпались из глаз искры, так что пол превращался
в небо, усеянное звездами. […] Мы с братом были избавлены от трех последних
наказаний, только потому, что не заслуживали их, столько же и потому, что
учителя иначе держали себя с нами, как единственными учениками из дворянского
сословия»[243].
Обычно же учителя любили совмещать и использовать все физические методы
внушения сразу: «Со стороны учителей и начальства также мало было назидательных
примеров для молодежи: они относились к учащимся неимоверно грубо и сурово; в
классах не только слышались самые грубые ругательства, но доходило нередко и до
телесной расправы: за одно незнание заданного урока, за невнимание в классе
учителя били линейкой по пальцам, драли за уши, а некоторые призывали в класс
сторожей с пучками розог и тут же, без дальнейших формальностей, раздевали
провинившегося и пороли не на шутку. Отвратительная эта операция производилась
не в низших только классах, не с одними малолетними; подвергались ей и
здоровенные, уже зрелые молодцы старших классов»[244].
Некоторые учителя проявляли в вопросах наказания
особую изощренность, как, например учитель Н. Ге: «Он ставил на колени с двумя
толстыми книгами в руках, поднятыми к верху.
Каждый
ученик должен был иметь из бумаги вырезанную форму гитары для подкладывания под
колени, так что наказанные вкладывали платки в панталоны. Он бил квадратной
линейкой по голове. Он рвал уши, завиток уха отделялся трещиной, которая
покрывалась постоянным струпом. За каждую ошибку он давал щелчок в ухо. О
сечениях я уж не говорю…»[245].
Очень распространено было и наказание едой, оставление
без обеда, хотя тут учащиеся обычно находили способ не остаться голодными: «У
нас в ходу было наказание едой; были такие ученики, которые оффициально никогда
не обедали, разумеется, товарищи всегда носили часть своей еды и обыкновенно на
спине за курткой. Чтобы пища – говядина, оладьи – не упала, куртка
придерживалась натянутой так, что жир стекал по спине…»[246].
На то же указывает и А. Афанасьев; его «воспитатели»: «…оставляли без обеда…
нередко весь класс; но мы всегда находили возможность купить себе белых хлебов,
яблок или орехов и колбасы и бывали весьма довольны; в свободное время между
классами от 12 до 2 часов предавались мы всем возможным шалостям, и нам в таких
случаях было всегда весело»[247].
Заключение в карцер – обычно в пустующий класс или
какую-нибудь кладовку – также было в ходу как воспитательное средство: «Самое
строгое наказание для учеников высших классов состояло в заключении в карцер на
2 недели. Редко кого исключали…»[248].
Это подтверждает выдержка из журнала Педагогического Совета Новочеркасской
гимназии за 3 сентября 1884 г.: «1. Слушали заявление г. Директора: помощник
классных наставников г. Мерцалов сообщил ему, что ученик 5-го параллельного
класса Красовский Владимир позволил себе дерзость по отношению к нему, крикнув
в окно своей квартиры бранную кличку, когда тот проходил по улице… Призванный к
г. Директору, ученик Красовский сначала отрицал свою виновность, потом
признался и просил прощения.
Пед. Совет,
принимая под внимание, что ученик Красовский и раньше замечался в подобных
проступках, определил: повергнуть ученика Красовского заключению в
карцер на 12 часов и записать его в штрафной журнал»[249].
А
вот выдержка из журнала Педагогического Совета Новочеркасской гимназии за 11
января 1883 г. (здесь приведён уже последний метод дисциплинарного взыскания):
«1. Обсуждали поведение ученика 5-го параллельного класса Самохина Алексея.
Этот ученик в истёкшем полугодии совершил целый ряд крупных проступков, а
именно: крайне неприлично вёл себя на уроках: пел, свистел, самовольно
переходил с места на место, предлагал неуместные вопросы, брал с кафедры журнал
и поправлял в нём отметки, без дозволения уходил из гимназии, курил на улице,
фамильярно и дерзко объяснялся с преподавателем. За эти проступки Самохин
неоднократно подвергался строгим взысканиям: заключению в карцер на время от 3
до 15 часов… Пед. Совет решил прибегнуть к последней мере дисциплинарного
взыскания и определил: объявить Самохину выговор от имени Пед. Совета пред
целой гимназией с уменьшением отметки по поведению до «2» и с предупреждением,
что если он не исправится, то будет уволен из гимназии»[250].
Но некоторым учителям для наказания были достаточны
куда более незначительные проступки, как, например, учителю Ф. Стулли: «…
поводы к наказаниям всегда находились: шепотом сказанное соседу слово, легкая
улыбка, не расслышанное слово учителя, малейшая неисправность в тетрадях,
слишком поспешное или слишком медленное… движение ученика, вызванного к доске
для ответа, - все могло повести и по большей части вело к наказанию»[251].
Таким образом, в ходу у учителей и начальства был
единственный способ воспитания. Они старались сохранять дисциплину, держать под
контролём и в подчинении своих учащихся любыми средствами. Это продолжалось до
тех пор, пока, наконец, не стали появляться первые зачатки педагогики.
На
воспитание и формирование личности школьника воздействовали не только взрослые,
но и другие учащиеся. Ведь именно из них состояла среда, в которой приходилось
вращаться школьнику: «Кого воспитывала семья, а кого - и таких было не мало -
исключительно своя же школьная среда, у которой были свои неписаные законы
морали, товарищества и отношения к старшим - несколько расходившиеся с
официальными, но, право же, не всегда плохие»[252].
А среда, как известно, - не последний фактор в развитии характера, особенно ещё
такого не утвердившегося, как детский.
Большое влияние оказывали старшие ученики на младших.
Тем более, когда старший ученик назначался надзирателем над младшими:
«Надзиратели ночью не дежурили, но в виде надзирателей, в комнаты низших
классов, назначались директором, на весь курс, благонравнейшие из воспитанников
последнего, 4-го класса; им даваема была и надзирательская власть над
воспитанниками, они могли наказать своих подчиненных». При этом сами
«надзиратели» особого удовольствия от таких обязанностей не испытывали:
«Старшие воспитанники должны были отвечать за беспорядки подчиненных, и за это
с них строго взыскивалось.
…надзирателю
за младшим классом приходилось вставать всегда аккуратно в 6 часов, будить
маленьких мальчиков, отвечать за их провинности, и слушать за это выговоры от
настоящих надзирателей, а иногда и от директора…» [253].
Случались такие надзиратели, что подчиненные были им
совсем не рады: «Для присмотра за учениками низших классов во время занятий
назначались из учеников 7-го и 6-го класса старшие. Это были чистые деспоты.
Бывало за пустяк придерётся, оставит малого без обеда, а сам съест его порцию
за столом. Им даже позволялось бить младших учеников»[254].
На то же указывают Н. Бунге и Н. Забугин: «Кроме директора, инспектора и
надзирателей, над пансионерами властвовали ещё так называемые «старшие»
воспитанники, которые весьма дурно обращались с вверенными их попечению
младшими воспитанниками и часто наказывали их»[255].
Их слова дополняет А.Скабичевский: «Старшие считались помощниками гувернеров,
они обязаны были следить за порядком и записывать нарушителей его. Пользуясь
этой властью, наш старший учредил целую систему взяточничества. Как только дети
собирались в класс, он тотчас же начинал записывать в свой штрафной список
первых попавшихся ему на глаза. Каждый записанный должен был откупиться
булками, перьями, карандашами, пеналами и т.п.»[256].
Если
нравственное воспитание старших учеников было низкого уровня, то и их
воздействие на умы младших было соответственное. Особенно если в одном классе
с детьми оказывались учащиеся куда более старшего возраста: «Среди чуть ли не
большинства великовозрастных пансионеров старших классов царил скрытый разврат
и цинизм, скабрезные разговоры представляли самое излюбленное их развлечение.
Они собирали вокруг себя целую толпу мальцов и развращали их младенческие души…
Среди них практиковались всевозможные виды школярской разнузданности, от
ребячески бессмысленных до самых грубых и противоестественных проступков…»[257].
На то же указывает и Н. Булюбаш: «… нравственность воспитанников была
испорчена: пьянство, разврат, карточная игра, фискальство, драки были страшно
развиты и считались вещами обыкновенными, между товарищами не было дружеской
связи, напротив, большие всегда угнетали младших [...]
Каждый класс
состоял из взрослых и малолетних. Первые были угнетающие, вторые угнетённые.
Кроме того в низших классах, включительно до пятого, были так называемые
царьки, которым все должны были повиноваться, как физически сильнейшим [...]
Взрослые заставляли малых играть с ними в карты. Чаще
всего большие выигрывали; проигрыши никогда не платили…
Жаловаться на товарища считалось бесчестным. На ябеду
набрасывали шинель во время промежутков между уроками и били, сколько душе
угодно…
Взрослые крали у малых книги, потом продавали их на
толкучем рынке, а деньги пропивали»[258].
Похожую ситуацию описывает и А.Скабичевский,
рассказывая о начале 50-х годов: «…самым тяжелым игом были товарищи. Нужно
сказать, что в то время не существовало ещё никаких ограничений относительно
срока пребывания учеников в гимназии, и ученики могли оставаться в первом
классе лет по пяти. При таких порядках в младших классах рядом с десятилетними
мальчуганами, восседали юноши, годившиеся хоть сейчас под венец. Особенно в
третьем классе можно было встретить верзил, уже брившихся, говоривших басом,
пивших водку, резавшихся в картишки и знакомых со всеми увеселительными
заведениями в столице.
Если принять в соображение, что мало-мальски способные
и нравственно-дисциплинированные дети аккуратно переходили из класса в класс, а
засиживались самые беспардонные лентяи и шалопаи, то станет понятным, какое
деморализующее влияние оказывали подобные чудовища, оборванные, грязные, растрепанные,
с заспанными глазами, с печатью наглости или идиотизма грубые, одичалые и
развратные, на сидевших с ними рядом малюток девяти и десяти лет. Понятно, что
силою своих кулаков великовозрастные держали своих товарищей-новичков под игом
необузданного деспотизма, тешились над ними вволю и в то же время научали их
всяким пакостям»[259].
Ненависть между старшими и младшими учениками нередко
доходила до открытой вражды, очень часты были драки между классами: «Один класс
был в постоянной вражде с другим: седьмой с шестым, пятый с четвёртым и т.д…
Между двумя враждебными классами происходили такие драки, что некоторые из
участвовавших отправились в больницу»[260].
Сразу ясно, кто в таких войнах побеждал: «Нередко
младший класс гуртом бился на кулачки со старшим. Бой происходил на площадке,
разделявшей классы, и оканчивался, разумеется, побиением первоклассников»[261].
Эта вражда могла приобретать угрожающие размеры: «Все классы первой гимназии
очень враждовали между собой и отстаивали один у другого своё первенство; напр.,
ученики третьего класса не хотели уступить превосходство четвёртому, бились,
дрались и не просто кулаками, а коромыслами и даже кочергами. Драки были
ожесточёнными, кровь лилась ручьями… Раз такого рода драка окончилась плачевно:
несколько учеников были изувечены, рёбра поломаны, зубы выбиты, носы
расквашены, и все лица покрылись опухолью…»[262].
Впрочем,
в некоторых учебных заведениях, могли быть и другие отношения. Так, А. Позднеев
пишет о начале XX века: «Малыши первого и второго классов тянулись к старшим
гимназистам восьмого класса и любили гулять с ними. Особенной любовью
пользовался… Гриня Холодный, который умел приласкать и поговорить с малышами,
всегда его окружавшими»[263].
Но обычно лучшим случаем было, если старшие ученики
вообще не общались с младшими: «…старшие возрастом и ученики средних классов не
обращали на меня внимания…»[264].
В этой вопросе был иногда даже особый порядок, этикет: «… у нас сами
воспитанники обращали самое строгое внимание на чин классов. Воспитанник
второго класса гордо держал себя перед воспитанником первого, и так далее. Если
бы кто стал якшаться с низшими, тот рисковал бы возбудить к себе презрение от
всех своих соклассников»[265].
В
общем, чаще всего старшие ученики либо вовсе не обращали на младших никакого
внимания, либо находили в них жертв обид и растления. В последнем случае
младшие получали соответствующее воспитание.
Куда
обширнее и потому более воздействующей на формирование личности учащихся была
среда сверстников. В постоянном общении с одноклассниками складывался характер,
и он находился в зависимости от общего нравственного уровня. Например, Д.
Засосову и В. Пызину очень повезло с одноклассниками: «Говоря о становлении
юноши, его внутреннего мира и характера, необходимо помнить, что воспитывают не
только учителя, но и среда соучеников. Надо сказать, что большинство из них
усвоили прививаемые в гимназии положительные основные человеческие качества:
как правило, мальчики, а потом и юноши были честны, справедливы, не трусливы,
хорошие товарищи»[266].
В среде одноклассников были свои правила, этикет,
законы, которым должны были подчиняться все. Например, среди одноклассников А.
Никитина был такой обычай: «Говорить между товарищами ты не было принято
даже в младших классах. Несмотря на то, что по семи лет приходилось проводить
юношам друг с другом, всё-таки вы не изменялось на ты… В старших
классах доводили вежливости до смешного. Иные не только пожимали друг другу
руки, но даже кланялись, здороваясь и прощаясь»[267].
И потому
особенно трудным было положение новичков, вновь прибывших учащихся. Их главное
затруднение заключалось в том, что они были совершенно не знакомы с новой
средой и её законами. Во многих учебных заведениях новички подвергались
всевозможным унижениям, как это случилось с В. Короленко в первый день в школе:
«В ближайшую перемену я не вышел, а меня вынесло на двор, точно бурным потоком.
И тотчас же завертело, как щепку. Я был новичок. Это было заметно, и на меня
посыпались щипки, толчки и удары по ушам. Ударить по уху так, чтобы щелкнуло,
точно хлопушкой, называлось на гимназическом жаргоне «дать фаца», и некоторые
старые гимназисты достигали в этом искусстве значительного совершенства. У меня
вдобавок была коротко остриженная голова и несколько торчащие уши. Поэтому,
пока я беспомощно оглядывался, вокруг моей головы стояла пальба, точно из
пулемета…»[268].
Но в некоторых учебных заведениях были совершенно другие правила касательно
новичков, новенькие не третировались, а, наоборот, оберегались, как об этом
рассказывает В. Сиони его новый товарищ: «… новичок лицо некоторым образом
неприкосновенное… новичков не учат, а … они сами должны присматриваться,
учиться.
Подростки –
то другое дело, … они уж и сами много знают, а чего не знают, то мы сами
добавляем. Их не грех поучить, если сами не успели выучиться сразу»[269].
Далее
ученик оказывался либо в среде, в которой не было никаких понятий о дружбе (Н.
Булюбаш сетует на такие отношения в своём классе[270]),
либо в дружном коллективе, либо вне всякого коллектива. Последнее происходило
уже по вине самого учащегося, как это произошло, например, с С. Аксаковым:
«…всего более приводили меня в отчаяние товарищи: …мальчики одних лет со мною и
даже моложе, находившиеся в низшем классе, по большей части 6ыли нестерпимые
шалуны и озорники; с остальными я имел так мало сходного, общего в наших
понятиях, интересах и нравах, что я не мог с ними сблизиться и посреди
многочисленного общества оставался уединенным. Все были здоровы, довольны и
нестерпимо веселы, так что я не встречал ни одного сколько-нибудь печального
или задумчивого мальчика, который мог бы принять участие в моей постоянной
грусти. Я смело бросился бы к нему на шею и поделился бы моим внутренним
состоянием. «Что это за чудо, - думал я, - верно, у этих детей нет ни отца, ни
матери, ни братьев, ни сестер, ни дому, ни саду в деревне», и начинал сожалеть
о них. Но скоро удостоверился, что почти у всех были отцы, и матери, и
семейства, а у иных и дома и сады в деревне, но только недоставало того чувства
горячей привязанности к семейству и дому, которым было преисполнено мое сердце.
Само собой разумеется, что я как нелюдим, как неженка, недотрога, как маменкин
сынок, который все хнычет по маменьке,- сейчас сделался предметом насмешек
своих товарищей…» [271].