Реферат: Реформа российского образования в первой половине XIX века

Качественное изменение научного уровня русской профессуры и ее представлений о своей общественной роли скажется на уровне развития всего общества, как через то посредничество студентов, о котором упомянул Ключевский, так и через общественную деятельность профессоров, например, чтение публичных лекций, популяризаторскую и просветительскую деятельность: выпуск научных и научно – популярных изданий, участие в русских энциклопедических журналах в качестве авторов или рецензентов. Наконец, важным фактором в повышении нравственного уровня общества было то моральное воздействие, та аура благородного служения не государству, а народу, которая окружала не одно поколение русских профессоров, особенно гуманитариев. Целую галерею их портретов создал уже упомянутый нами В.О.Ключевский, сам ставший их преемником и посвятивший жизнь продолжению их деятельности. В нарисованных им образах Т.Н.Грановского, Ф.И.Буслаева, С.М.Соловьева [23] будет выделена одна общая черта: сознание своей собственной ответственности перед наукой и Россией, которое сказывалось в каждом слове и каждом поступке. Отношение к себе как к публичной фигуре заставляло их предельно ужесточать требовательность к себе, будто они хотели таким образом быстрее продвинуть общество по пути усовершенствования. Ключевский отмечает у новых поколений русских профессоров стремление не только быть популяризатором, т.е. посредником между наукой и аудиторией, но и творцом науки, генератором идей, рождающихся непосредственно на глазах аудитории, что способно было серьезным образом отозваться на их собственных представлениях о жизненном долге [24]. Тот же прием вовлечения слушателей в творческий процесс отмечает Ключевский и у другого крупного русского ученого, профессора Московского университета С. М. Соловьева, также вышедшего из плеяды студентов 1830-х годов. Описывая процесс преподавания Соловьева, Ключевский отмечал: «Слушатель чувствовал ежеминутно, что поток изображаемой перед ним жизни катился по руслу исторической логики; ни одно явление не смущало его мысли неожиданностью или случайностью. В его глазах историческая жизнь не только двигалась, но и размышляла, сама оправдывала свое движение. Благодаря этому, курс Соловьева, излагая факты местной истории, оказывал на нас сильное методологическое влияние, будил и складывал историческое мышление: мы сознавали, что не только узнаем новое, но и понимаем узнаваемое, и вместе учились, как надо понимать то, что узнаем. Ученическая мысль наша не только пробуждалась, но и формировалась, не чувствуя на себе гнета учительского авторитета: думалось, как будто мы сами додумались до всего того, что нам осторожно подсказывалось» [25].

Т.е. моральные обязанности, которые брали на себя русские профессора, чтобы весомое слово научной истины подкреплялось нравственным авторитетом и все это содействовало бы выработке у студентов определенной общественной позиции, предполагало не только способ преподавания, но и образ жизни. Русские профессора считали себя заступниками студентов перед не всегда справедливой и чересчур сословной системой русского образования. Именно поэтому нередко они вместе со студентами выступали в поддержку демократических преобразований в просвещении. Были участниками общественных и политических акций. В истории русской высшей школы было много случаев, когда профессора становились объектом политических преследований, как, например, Т.Н.Грановский или П.Н. Милюков, из-за запрета царской власти вынужденный приостановить преподавательскую деятельность в России и перенести ее в Болгарию. В пореформенный период, когда правительство начало наступление на гражданские (и без того ничтожные свободы), пять профессоров петербургского университета подали в отставку в знак протеста против притеснений студентов, почти все станут активными публицистами (Стасюлевич станет основателем журнала «Вестник Европы», Пыпин – его заместителем и исключительно плодовитым сотрудником – почти все его научные труды (общий объем - около 2000) будут опубликованы в журнале, Кавелин и Спасович тоже станут регулярными рецензентами, обозревателями, авторами), как бы подтвердив слова Чернышевского: «Журнал стоит кафедры.» Еще печальней была судьба ученых гуманитариев в Советском Союзе: от высылки оппозиционеров на «профессорском пароходе» в 1922 г. до разгрома института красной профессоры и ИФЛИ в годы сталинских репрессий.

По масштабу своего влияния на умы молодого поколения вузовский преподаватель, способный сказать новое слово в науке и подкрепить его личным авторитетом, может стоять вровень с крупным общественным деятелем. Недаром молодой Чернышевский, планируя свою будущую деятельность по осуществлению демократических идеалов, признавался, что хотел бы стать либо журналистом, либо университетским профессором, уравнивая оба вида деятельности по силе общественного воздействия. О том, что служение науке не было для молодых русских ученых самоцелью, свидетельствуют многочисленные мемуары того периода. Среди множества драматичных и ярких эпизодов общественного образования есть один малоизвестный, но очень трогательный: умирающий от чахотки 27-летний А.В. Станкевич берет клятву с двух своих друзей - Грановского и Неверова, возвращающихся в Россию после научной стажировки в Германии, что они все свои силы отдадут просвещению России, ибо в нем залог освобождения русского народа [26]. О том, насколько эти задачи были неделимы в глазах русской интеллигенции, свидетельствует один знаковый эпизод из романа Н.Гарина-Михайловского «Гимназисты», где учитель истории - всеобщий любимец, изгнанный из гимназии за вольнодумство, прощаясь со своими повзрослевшими учениками, рисует перед ними перспективу жизни, призывая не к спокойствию и благополучию, а к жертве во имя высокой цели: «Нет решенных вопросов на земле, и вопрос образования - самый острый и больной у человечества. Необходимо и необходимо возвращаться к нему, как пахарю необходимо опять и опять возвращаться к своей ниве. И это не старый скучный вопрос - это вечно новый вопрос, потому что нет старых детей, и жизнь - это нива новых и новых посевов. Эта нива пахаря - это нива жизни. Эта нива и идущий по ней плуг - закон суровой необходимости, закон, который имеет достаточно силы, чтобы неутомимо и безжалостно волочить за собой тех, кто не может уразуметь новый и неизбежный смысл его. Чтобы чувствовать и понимать, чтобы охватить этот смысл, надо уметь смотреть вперед. Как для того, чтобы рассмотреть окружающую нас местность, надо взбираться на самую возвышенную тоску, а не лезть в ямы и болота, так и в образовании людей необходима эта возвышенная точка, эта его обсерватория, с которой он мог бы общим взглядом окидывать и свою и окружающих его деятельность. Чем выше эта его обсерватория, тем производительней его работа, тем меньше риску потеряться и застрять в дебрях жизни. Высотой этой обсерватории, полетом мысли нации делятся на культурные и некультурные, миссии их бывают исторические, хотя путем страдания, но они все-таки несут людям высшую форму человеческой жизни, - или же жизнь народов сводится к зачаточной и прозябательной» [27].

Другим важным фактором развития личности в университетской среде, помимо приобщения к знаниям и воздействия авторитетов выдающихся ученых, была сама обстановка свободы и студенческого братства, новая и притягательная для каждого из вступивших под университетские своды. Там, где студенческой жизни не касалась официальная регламентация, где молодежь оставалась предоставленной сама себе, там молодые люди чувствовали себя настоящими хозяевами не только собственной судьбы, но и вообще будущего, и тогда они устанавливали те порядки, которые наиболее отвечали их представлениям о правильном устройстве жизни [28].

Первая благодарность у всех мемуаристов обращается к студенческому братству, в котором происходило становление не одного поколения русской интеллигенции и традиции которого они старались сохранить на протяжении своей жизни, невзирая на изменившуюся среду и обстоятельства жизни. Когда-то Екатерина II мечтала сделать нормой обучение молодого поколения в закрытых учебных заведениях, чтобы изолировать их от влияния окружения и тем самым предохранить молодежь от пороков и недостатков старших поколений. Но университетское общество и без насильственной изоляции становилось своеобразным чистилищем, где происходило усовершенствование личности, мотивами которого было желание заслужить уважение товарищей, пример тех преподавателей, которых воспринимали как кумиров, постоянная душевная работа под воздействием потока знаний. Вероятно, многие воспоминания о студенческой поре, будь они написаны в 19 или 20 веке, будут иметь общие черты, потому что таков общий закон социализации личности в особых условиях особой среды, прошедшей специальный отбор и обладающей сходными характеристиками, в основе которых лежат стремление к знанием и готовность к труду ради их получения, готовность к жертве, самоограничению и дисциплине. Микросреда, благодаря концентрации индивидуумов с близкими личностными характеристиками и сходной мотивацией деятельности, обладает способностью многократно усиливать свое воздействие, в результате чего возможным становится качественное изменение социальных характеристик личности.

К.С. Аксаков, вспоминая об атмосфере студенческой жизни, писал: «Спасительны эти товарищеские отношения, в которых только слышна молодость человека, и этот человек здесь не аристократ и не плебей, не богатый и не бедный, а просто человек. Такое чувство равенства в силу человеческого имени, давалось университетом и званием студента» [29]. О том, насколько подобные настроения были присущи студенчеству, о своеобразной республике вспоминал также И. А. Гончаров: «И точно это была республика: над нами не было никакого авторитета, кроме авторитета науки и ее последователей. Начальства как будто никакого не было, но он, конечно, было, только мы о нем имели какое-то отвлеченное, умозрительное представление. Был ректор, был попечитель, может быть даже и инспектор, но мы его никогда не видели» [30]. Кроме прививки человеческого равенства, получаемой молодежью в университетских стенах, их общение опиралось на всеобщий и серьезный интерес к философским и социальным проблемам человеческой жизни: «Общественно-студенческая жизнь и общая беседа, возобновлявшаяся каждый день, много двигали вперед здоровую молодость и хотя, собственно товарищи мои ничем не сделались замечательны, кто знает даже, к какому опошляющему состоянию нравственному могли довести обстоятельства потерянных мною из виду, - но живое это время, думаю, залегло в их душу освежительным, поддерживающим основание, воспитанием. Вообще не худо, чтобы молодые люди, проходя свое воспитание, пожили вместе, как живут студенты; но это свободное общежитие только тогда получает свою цену, когда истина постоянно светит молодому уму и только, чтобы он обратил на нее свои взоры. Значение университетского воспитания может быть огромно в жизни целой страны…» [31].

В университетских стенах закладывалась не только программа будущей профессиональной жизни студента, но и его дружеские связи, зарождалось его мировоззрение, формировались основы нравственной позиции. Тепло и взволнованно вспоминают об этом времени духовной свободы и одновременно напряженной духовной работы И.А. Гончаров: «Дух юношества поднимался, он расцветал под лучами свободы, падшими после школьной и домашней неволи. Он (Студент- Г.Щ.) совершал первый сознательный акт своей воли, приходил в университет сам: его не отдают родители, как в школу. Нет школьной методы преподавания, не задают уроков, никто не контролирует употребления им его часов, дней, вечеров и ночей. Далее следуют шаги все серьезнее и сознательнее, достигается «степень зрелости» без всякого на нее гимназического диплома. Свободный выбор науки, требующий сознательного взгляда на свое влечение к той или другой отрасли знания, и зарождающееся из этого определение своего будущего призвания – все это захватывало не только ум, но и всю молодую душу. Университет отворял широкие ворота не в одну только научную сферу, но и в саму жизнь. С учебной почвы он ступает на ученую. Умственный горизонт его раздвигается, перед ним открываются перспективы и параллели наук и вся бесконечная даль знания, а с нею и настоящая, законная свобода – свобода науки» [32]. Особенно бурно кипела умственная жизнь студентов в кружках, где собирались люди с общими интересами и склонностями, симпатизирующие и доверяющие друг другу. Вообще правительство и университетское начальство недолюбливало любые формы общественных организаций, которые рождались по инициативе самих студентов, без организационных усилий сверху, а в 1830-е годы, вскоре после восстания декабристов, недоверие перерастало в серьезное опасение, и со студентов брали подписку, что они не состоят в тайном обществе. Поэтому любое участие студентов в кружках не поощрялось, а от студентов, замеченных в тяге к тайным сборищам, избавлялись при первой же возможности. Об этом говорит ряд дел в Московском университете, о которых известно из воспоминаний Герцена, друзей Белинского и других студентов той поры [33]. Действительно, кружки, даже не политические, были далеко не так безобидны с точки зрения охранительной стратегии. Молодежь, устанавливая в своей маленькой республике иной порядок жизни, свои правила поведения, впоследствии не желала покорно и без возражений вписаться в существующее общественное устройство, стремясь его приспособить к удобному для себя организации, а следовательно, несла в жизнь дух бунтарства и нонконформизма. Формы дружеского общения в студенческих кружках Станкевича и Герцена, разных по идеологии, готовили молодых людей к столкновению с жизнью. В лабораторной среде юношеских кружков 1830-х годов выковывались характеры людей, способных на все смотреть критически, обо всем говорить прямо, как они привыкли говорить о себе самих. «Дружба 1830-х годов, - пишет исследователь творчества Герцена Л.Я. Гинзбург, - трудная, требовательная, в откровенности не знающая границ. Она изощряла навыки психологического анализа. Это было своего рода взаимное отражение, отвечавшее потребности разросшейся личности в непрестанном самоосознании, самораскрытии» [34]. К тому же члены кружков не только увлекались психологическим анализом, но искали мотивы поступков и в социальном окружении. Недаром эти искания развиваются как бы параллельно с зарождением в русском искусстве реализма, предполагавшего как глубину психологического анализа, так и применение принципа социального детерминизма для объяснения мотивов человеческих поступков. Другим следствием этого интереса станет усиление социальной проблематики в литературе, искусстве и, разумеется, в журналистике. Таким образом, студенческие кружки были одним из способов развития, духовного самообразования молодежи того времени. К тому же сформировавшаяся привычка к общению и обсуждению насущных проблем внутренней жизни приведет позднее большую часть из них в журналистику в качестве авторов критических и научно-популярных статей, полемистов и рецензентов.

Студенческие кружки поддерживали высокую интенсивность умственной жизни не только жаркими спорами и взаимным духовным обогащением, но и благодаря чтению. Все студенческие кружки того времени внимательно следили за новинками зарубежной научной и публицистической литературы, поскольку отечественная была небогата. Источником новинок были не только книги, официально разрешенные к ввозу в Россию или просмотренные цензурой переводы, но и тайно ввезенная из-за границы литература, которую можно было достать в кофейнях и книжных лавках. Политический эмигрант, заочно осужденный декабрист Н.И. Тургенев в своей книге «Россия и русские» писал, что в Москве в книжных лавках могут снабдить книжными новинками, даже запрещенными цензурой» [35]. Каждый из участников кружка вносил свою лепту в расширение кругозора друзей: одни следили, благодаря знанию языка, за немецкими, другие – за французскими, третьи – за английскими изданиями. По воспоминаниям членов московского кружка Н.Станкевича известно, как много часов они проводили за книгой и ее последующим обсуждением, какие жаркие споры разгорались относительно ее истолкования, похожая картина была и в других студенческих группах. Многочисленные воспоминания свидетельствуют, что круг чтения был своеобразным паролем на порядочность и независимость образа мыслей в студенческой среде. По названию читаемых книг студенты определяли: «свой» или «чужой» перед ними. Например, молодой учитель Саратовской гимназии, недавно закончивший Казанский университет, Е.А. Белов, так вспоминал о причине, послужившей его сближению с Н.Г. Чернышевским, только что приехавшим из Петербургского университета: «Вечером я был у него… Мы просидели в его маленькой комнатке наверху. Я взглянул на заглавие одной книги и сказал ему: « Видно, что и в Саратове за святцами сидят». Это был Людвиг Фейербах. «Вы знакомы с ним?» - спросил меня Н.Г. « Знаю только, что это крайний гегельянец из левых и вообще его направление по отзывам, но сочинения его вижу в первый раз».- « С ним, - горячо заговорил Н.Г.,- необходимо познакомиться каждому современному человеку» [36]. Молодые люди стали друзьями именно благодаря книге. Подобных свидетельств много в мемуаристике и художественной литературе. Интерес, рожденный спорами внутри кружка, транслировался на остальную часть студенческой аудитории. Через некоторое время общая сумма знаний существенно увеличивалась, невзирая на то, соглашались или нет остальные с идеями, взбудоражившими молодые умы.

Еще одним фактором образования той части общества, которая либо являлась элитой, либо готовилась ею стать, были светские салоны, куда привлекал каждого привилегированного или же просто неординарного или оригинального человека. Светскому обществу, как жестко регламентированному и потому стесняющему свободу личности, немало доставалось от литераторов и журналистов, поэтов и сатириков. «Черствый свет», где люди становились подобием «приличьем стянутых масок», не зря, безусловно, заслужил подобную характеристику. Но не замечать тех салонов, где собирался цвет элиты, где рождались государственные проекты или гениальные стихи, - просто необъективно. Во все времена и во всех странах таких салонов было намного, но роль их в подъеме умственного и духовного уровня нации значительна. Последнее время в различных гуманитарных науках активно начинает изучаться роль элиты, но иногда это понятие сужается до исключительно властных структур, принимающих судьбоносные решения, но отнюдь не они определяют направление и темпы развития общества. Культурная элита, особенно в те времена, когда разрыв между массой и элитой был особенно велик, была не только хранительницей традиций, обеспечивающих преемственность в развитии, но и генератором новых идей. Эту истину не отрицал даже признанный скептик П. Чаадаев, писавший в своих знаменитых «Философических письмах», что России недостает именно элиты, способной ускорить прогрессивное движение страны: «Народные массы подчинены известным силам, стоящим вверху общества. Они не думают сами; среди них есть известное число мыслителей, которые думают за них, сообщают импульс коллективному разуму народа и двигают его вперед. Между тем как небольшая группа людей мыслит, остальные чувствуют, и в итоге совершается общее движение. За исключением нескольких отупелых племен, сохранивших лишь внешний облик человека, сказанное справедливо в отношении всех народов, населяющих землю» [37]. Несмотря на то, что Чаадаев не был ученым в прямом значении этого слова, его суждение вполне созвучно позднейшим мнениям ученых-социологов, например, Лебона, высказывавшему сходные мысли относительно роли элиты, хотя последнему довелось увидеть, как господство толпы лишает элиту привычной, веками устоявшейся функции. Сам Чаадаев, объявленный сумасшедшим за публикацию в «Телескопе» «Философических писем», чувствовал себя вполне уютно в атмосфере дружественных салонов, где его слово или совет относительно какой-нибудь новой книги воспринимались с абсолютным доверием и даже почтением. Таким образом, он, которому велели служить, но не разрешили преподавать, о чем он просил [38], которому не простили единственный опыт печатного выступления, стал учителем в избранных салонах, посетители которых по его указанию выбирали книги для чтения. Чаадаев, имея в статус «городского сумасшедшего», следил за мировой научной мыслью, состоял в переписке с Шеллингом. О том, какое нравственное влияние он обрел в тех московских домах, которые интересовались литературой, наукой и политикой, можно узнать из воспоминаний М.И.Жихарева. Если сразу по опубликовании статьи «около месяца середи целой Москвы не было дома, в котором не говорили бы про чаадаевскую статью и про чаадаевскую историю (…), и все соединилось в одном общем вопле проклятия и презрения человеку, дерзнувшему оскорбить Россию», то спустя некоторое время, отмечает мемуарист, «поведение личных друзей Чаадаева, т.е. почти всего мыслящего и просвещенного меньшинства московского народонаселения, и даже всех его знакомых, исполненное самого редкого утонченного благородства, было выше всякой похвалы. Чаадаев в несчастии сделался предметом всеобщей заботливости и общего внимания» [39].

Среди известных салонов, сыгравших немалую роль в развитии общественных идей в России, следует назвать московский салон А.П. Елагиной. Желание держать светский салон было заветным для многих, но осуществить его было нелегко и удавалось только избранным, тем, кто был одарен талантом и имел незаемные убеждения, обладал обаянием и способностью создавать вокруг благожелательную атмосферу, тем, у кого духовный мир был не менее богат, чем материальное благосостояние. Салон А.П. Елагиной был пристанищем московских славянофилов, в число которых входили и два ее сына: И. и П. Киреевские. Но не только для узко понятых партийных интересов собирались гости салона, сюда тянулись все именитые гости первопрестольной: и русские, и иностранцы, все просвещенные люди стремились сюда попасть, зная, что найдут избранное общество истинно интеллигентных людей, где будет царить дух добра и радушия. Салон, где обсуждались и зарождались литературные направления, философские доктрины и новейшие научные концепции, давал выход общественной инициативе и темпераменту тех людей, которых позднее назовут лишними. Они слишком оторвались от своего времени и не могли встроиться без ущерба для своих принципов в окружающую их жизнь, они не могли влиять на государственную политику, находясь вне системы, а становиться ее частью не хотели по принципиальным соображениям. Но если такую роль салон играл для зрелых людей, то для молодежи он, хотя и не был заменой учебного заведения, но был весьма существенным добавлением к нему. Здесь юноши не только наблюдали и слушали откровенные рассуждения выдающихся людей своего времени, не только завязывали связи, благодаря которым впоследствии обретали поддержку, но и развивали свои эстетические и нравственные чувства, приобщались к традициям русской культуры, получали ориентиры для своей будущей литературной или научной деятельности. Известный русский общественный деятель и публицист середины 19 века К.Д.Кавелин, «сам испытавший обаятельную прелесть и благотворное влияние этой среды в золотые дни студенчества», вспоминал впоследствии: «Вводимые в замечательно образованные семейства добротой и радушием хозяев, юноши, только что сошедшие со студенческой скамейки, получали доступ в лучшее общество, где им было хорошо и свободно, благодаря удивительной простоте и непринужденности, царившей в доме и на вечерах. Здесь они встречались и знакомились со всем, что было выдающегося в русской литературе и науке, прислушивались к спорам и мнениям, сами принимали в них участие и мало-помалу укреплялись в любви к литературным и научным занятиям» [40]. Несмотря на избранную публику и доверительные отношения между гостями салонов, круг тем, о которых можно было говорить открыто, был ограничен сферой культуры: искусство, литература, музыка, наука, особенно история и философия. Политические вопросы или обсуждение каких-либо сторон государственного управления Россией были невозможны, так как положительно отзываться о них не позволяла гражданская совесть, а отрицательно - было опасно из-за большого числа тайных агентов. Обсуждение книжных новинок, свежих публикаций в русской и зарубежной прессе позволяло косвенно затронуть почти все жизненно важные вопросы, будило интерес к чтению, то есть рождало тот же эффект, что и студенческие кружки. Внимание всех, кто хотел быть или хотя бы казаться просвещенным человеком, обращалось к тем журнальным или книжным новинкам, о которых говорили в салонах, настолько был велик их авторитет в обществе, где они являлись законодателями хорошего вкуса и распространяли определенный стиль жизни, вырабатывали то, что Л.Я. Гинзбург обозначила как исторический характер: «Исторический характер встречается с индивидуальным, эмпирическим человеком и формирует его на свой лад – с разными поправками на данную индивидуальность. Устойчивое массовое мировоззрение, традиционные формы жизни вырабатывали стихийную жизненную символику, стихийную ритуальность…Людей же сознательно символического поведения, (а к ним можно отнести большинство людей, занимающихся разными видами публичной деятельности - Г.Щ.) выдвигали в особенности периоды больших идеологических движений» [41]. На наш взгляд, салоны были той средой, которая формировала символическое поведение, а те, кто устраивал салон (достойный этого звания), и те, кто становился в нем знаковыми фигурами, безусловно, обладали историческим характером, как Чаадаев в Москве или семейство Карамзиных или Виельгорских в Петербурге. Более подробная характеристика русского светского салона как культурного феномена не входит в нашу задачу, но их роль в распространении вкуса к чтению, хорошей книге, к культуре обсуждения нуждается в более подробном изучении.

Список литературы

1. Учебные заведения ведомства народного просвещения: Справочная книга, составленная по официальным сведениям, СПб: Изд-во Департамента общих дел Министерства народного просвещения, 1907.

2. Богданов И.М. Грамотность и образование в дореволюционной России и в СССР.М., 1964; Мирославский. Народное образование в современной России. Спб, 1898; Учебные заведения ведомства народного просвещения: Справочная книга, составленная по официальным сведениям, СПб: Изд-во Департамента общих дел Министерства народного просвещения, 1907.

3. Савельев П. О жизни и трудах О.И. Сенковского// Сенковский О.И. Собрание сочинений: В 9 Т. СПб, 1858. Т.1. С.LIV.

4. Печерин В.С. Замогильные записки// Русское общество 30-хгодов 19 века. М., 1989. С. 166.

5. Там же.

6. Пыпин А.Н. Мои заметки. М.,1910. С. 13-27.

7. Гончаров И.А. Очерки. Статьи. Письма. Воспоминания современников. М.,1986. С. 107.

8. Павлова А.С Читатель Московского университета первой половины 19 века.// стория русского ччитателя.Л.,1973.Вып.1.С.68.

9. Чичерин Б.Н. Воспоминания. Москва сороковых годов. М.,1929.

10. Неверов Я.Н. Тимофей Николаевич Грановский// Русское общество 30-хгодов 19 века. М.,1989.С. 343.

11. Аксаков К. Воспоминания студентства 1832-1835 годов//Русское общество 30 годов 19 века: Люди и идеи. М.,1989. С.417.

12. Неверов Я.М. Тимофей Николаевия Грановский// Русское общество 30-х годов 19 века. Люди и идеи: Мемуары современников. М.,1989. С.339.

13. Учебные заведения ведомства народного просвещения: Справочная книга, составленная по официальным сведениям, СПб: Изд-во Департамента общих дел Министерства народного просвещения, 1907.

14. Гончаров И.А. Очерки. Статьи. Письма. Воспоминания современников. М., 1986. С.97.

15. Савельев П. Указ. соч. С.LII.

16. Дивов П.Г. Из дневника.//Русская старина.1900.№4.С.128.

17. Во время посещения Николаем I Московского университета студенты подготовили ему “сюрприз” в виду виселицы с пятью повешенными мышами, что должно было продемонстрировать общественное презрение за проявленную по отношению к декабристам жестокость.

18. Цит. По ст. Цимбаева Н.И. «Под бременем познанья и сомненья»: Идейные искания 1830-х гг.// Русское общество 30-х годов 19 века: Люди и идеи. Воспоминания современников. М.,1989. С. 27.

19. Там же. С. 320-321.

20. Там же. С.321.

21. Ключевский В.О. Литературные портреты. М., 1991.С. 200-201.

22. Чичерин Б.Н. Воспоминания. Москва сороковых годов. М.,1929.С.31.

23. Отметим тот факт, что именно ученые, посвятившие свою жизнь университету и студентам, оставили свои воспоминания и о собственных преподавателях и о студенческих годах, что свидетельствует о сознательной выработке педагогической стратегии и постоянной профессиональной рефлексии: Буслаев Ф. Мои воспоминания. М., 1897; Соловьев С.М. Русские университеты в их уставах и воспоминаниях современников. СПб, 1914.Вып.1.

24. Ключевский В.О. Литературные портреты. М.,1991 С.206-207.

25. Там же. С.218.

26. Неверов Я.М. Воспоминания.//Русская старина.1883.Т.40.№ 11. Или: Неверов Я.М. Тимофей Николаевич Грановский// Русское общество 30-х годов 19 века С. 350-351.

27. Гарин-Михайловский Н. Детство Темы. Гимназисты. М.,1988. С. 369.

28. Галахов А.Д. Литературная кофейня в Москве 1830-1840 –х годов.//Русская старина.1886.№ 4. С. 182.

29. Аксаков. Указ. Соч. С.312-313

30. Гончаров. Указ.соч. С.106

31. Аксаков К. Указ соч.С.313.

32. Гончаров и. Указ соч. С. 97-98.

33. «Маловская история», дело Сундецкого, дело «11 нумера» и др.

34. Гинзбург Л.Я. О психологической прозе. Л.,1977. С.77-78

35. Тургенев Н.И. Россия и русские. М., 1907.Т.1. С.50.

36. Н.Г.Чернышевский в воспоминаниях современников. М., 1982. С.139.

37. Чаадаев П.Я. Статьи и письма. М., 1989.С.47

38. Там же.С.231-232.

39. Жихарев М.И. Докладная записка потомству о Петре Яковлевиче Чаадаеве.//Русское общество тридцатых годов 19 века.М.,1989. С.104.

40. Кавелин К.Д. Авдотья Петровна Елагина// Русское общество 1830-х годов: Люди и идеи. М., 1989. С.139.

41. Гинзбург Л.Я. О психологической прозе. Л.,1977. С.22.