В нашей исторической литературе прочно и, по-видимому, окончательно утвердилась
мысль, что петровские преобразования были, так сказать, автоматическими и не
очень предусмотренным следствием затяжной Северной войны. Ключевский, правда,
признает что «и до Петра начертана была довольно цельная преобразовательная
программа, во многом совпадавшая с реформой Петра, в ином даже шедшая дальше
ее» (стр. 219), а несколько раньше мельком констатирует (стр. 52), что «Петр
следовал указаниям своих предшественников, однако, не только не расширил, но
еще сузил их программу внешней политики».
Можно было бы сказать
иначе: предшественники Петра не только «начертали» определенную
преобразовательную программу, но и весьма, детально осуществляли ее. Мы уже
видели, что армия уже была больше чем наполовину реорганизована, что заводы
строились, да и не только заводы, но и корабли, что приглашались иностранные
специалисты, что русские купцы заводили свои представительства заграницей и
даже вытесняли иностранных купцов с иностранных рынков, что была и аптека, и
театры, и даже первая газета. Петр не «начал реформу» и не «следовал указаниям
своих предшественников» — он застал реформу уже на ходу, почти на полном ходу.
И не только изменил ее направление — он превратил реформу в революцию, а
преобразование — в ломку. Технически эта перемена направления объясняется
нуждами Северной войны: «денег, как возможно сбирать, понеже деньги суть
артерией войны». Принципиально она объясняется тем отвращением ко всему
русскому, которое всосал в себя Петр с млеком кокуйских попоек.
Кокуйская слобода многое
объясняет в психологии Петра. Она объясняет прежде всего тот факт, что — по
словам Ключевского — «в Петре вырастал правитель без правил, одухотворяющих и
оправдывающих власть, без элементарных политических понятий и общественных
сдержек». У Петра — «недостаток суждения и нравственная неустойчивость при
гениальных способностях...» Казалось, что природа готовила в нем скорее
хорошего плотника, чем великого государя... До конца жизни своей он не мог
понять ни исторической логики, ни физиологии народной жизни».
Московские цари
воспитывались в Кремле, который имел много плохих сторон, но все-таки давал и
некоторые «правила, одухотворяющие и оправдывающие власть», и некоторые
«политические понятия», на которых строилось московское государство, и
некоторое представление о «физиологии народной жизни». Петр ничего этого не
имел — недостаток не столь великий для «хорошего плотника», но катастрофический
для «великого государя». Не будем еще раз придираться к вопросу о том, каким
это образом у Ключевского совмещается гениальность Петра с «правителем без
правил», с политической безграмотностью, с недостатком суждения, нравственной
неустойчивостью и, наконец, неумением предвидеть последствий своих собственных
деяний. Постараемся выяснить, откуда все это появилось.
Не думаю, чтобы можно
было найти окончательный ответ. По всей вероятности, очень энергичный и
подвижной мальчик, попав в Кокуйскую атмосферу, где никаких «общественных
сдержек» не было и быть не могло, что называется, «свихнулся». «Чин» московских
дворцов, с их истовостью и их временами тяжелым обрядом, с их традицией, был
заменен публичными домами Кокуя, где вокруг юного царя увивались всякие
поставщики удовольствий. Кабак и публичный дом сделались воспитателями Петра.
Они скрашивались астролябиями,
Теммерманами, ботиками и всякими такими техническими игрушками, до которых так
охочи всяческие мальчики во все эпохи человеческой истории. Откуда-то издалека
Кремль угрожал дисциплиной. Кремль напоминал об «общественных сдержках», и все
поведение Петра по отношению к Кремлю очень напоминает гимназиста, только что
покинувшего надоевшие стены и торжественно сжигающего свои учебники: накося —
выкуси! Ненависть к Москве и ко всему тому, что с Москвой связано, проходит
красной нитью сквозь всю эмоциональную историю Петра. Эту ненависть дал,
конечно, Кокуй. И Кокуй же дал ответ на вопрос о дальнейших путях. Дальнейшие
пути вели на Запад, а Кокуй — был его форпостом в варварской Москве. Нет Бога,
кроме Запада, а Кокуй пророк его. Именно от Кокуя технические реформы Москвы
наполнились эмоциональным содержанием: Москву не стоило улучшать — Москву надо
было послать ко всем чертям со всем тем, что в ней находилось: с традициями, с
бородами, с банями, с Церковью, с Кремлем и с прочим. Историки — даже наиболее
расположенные к Петру — недоумевают: зачем, собственно понадобилось столь
хулиганское отношение к Церкви, зачем понадобилось бить кнутом за бороду и
русское платье («это было бы смешно, если бы не было безобразно», смущенно
замечает Ключевский), зачем потребовалась борьба против бань? Никакого
мало-мальски понятного политического смысла во всем этом безобразии найти,
конечно, нельзя. Но все это можно понять, как чисто хулиганский протест против
той моральной дисциплины, которою вовсе не хотел стеснять себя Петр, как
протест против тех «общественных сдержек», которым Петр противопоставил свою
«нравственную неустойчивость».
«Нравственная
неустойчивость» — результат кокуйского воспитания, упавшего, может быть, на
врожденную плодородную почву была определяющим моментом всей деятельности
Петра. Такой «неустойчивости» не было даже и у Грозного — тот все-таки каялся.
После случайного, «в состоянии запальчивости и раздражения», убийства своего
сына Грозный чуть с ума не сошел от горя. Петр преспокойно пел на панихиде
замученного пытками и потом задушенного царевича Алексея: «присутствие духа»,
которое указывает даже и не на «нравственную неустойчивость», а просто на
полное отсутствие всяких нравственных чувств вообще. Москва о нравственных
чувствах все-таки напоминала и если грешила сама, то знала, что грешила и потом
каялась — даже и в лице Грозного. Петр шел по пути полного морального
нигилизма, и все его поведение по отношению к Церкви, к Руси и к Москве было по
самому глубокому существу своему таким же хулиганским протестом против
общественного порядка, каким является и всякое хулиганство вообще. Проглядев
мотив хулиганства, историки проглядели исходный пункт тех петровских
безобразий, из-за которых народ окрестил преобразователя Антихри-стом.
Кокуй дал направление
«преобразованиям». Оторвал их от их непосредственных технических целей, оторвал
их от той почвы, для которой Москва, собственно, строилась, и повернул взор
преобразователя на родину тех кокуйских дельцов, которые в трезвом, а еще более
в пьяном виде не раз, конечно, хвастались перед Петром: «вот, де, у нас... не
то, что в твоей неумытой Москве». На умытый — без бань — Запад и обратил свои
взоры Петр...
План преобразования,
если вообще можно говорить о плане, был целиком взят с запада и так, как если
бы до Петра в России не существовало вообще никакого общественного порядка,
административного устройства и управительного аппарата, Я не буду описывать
этих преобразований; я приведу только подытоживающие выводы Ключевского и других.
О военной реформе я уже
писал. Перейдем к административной. Результаты губернской реформы Ключевский
характеризует так:
«В губернской реформе
законодательство Петра не обнаружило ни медленно обдуманной мысли, ни быстрой
созидательной сметки. Всего меньше думали о благосостоянии населения...
Губернских комиссаров, служивших лишь передатчиками в сношениях сената с
губернаторами и совсем неповинных в денежных недосылках, били на правеже дважды
в неделю»... (стр. 168).
«Губернская реформа
опустошила или расстроила центральное приказное управление... Создалось редкое
по конструкции государство, состоявшее из восьми обширных сатрапий (подчеркнуто
мной — И. С.), ничем не объединявшихся в столице, да и самой столицы не
существовало: Москва перестала быть ею, Петербург еще не успел стать. Объединял
области центр не географический, а личный и передвижной: блуждавший по радиусам
и перифериям сам государь».
Государь блуждал не
только по радиусам и перифериям — он пропадал заграницей. П. Милюков делает
весьма тщательный подсчет заграничным вояжам Петра, из этого подсчета
выясняется, что в столицах Петр бывал только случайно, наездом или проездом.
«Личный центр при тогдашних способах передвижения и связи отсутствовал почти вовсе.
Губернская реформа разрушила старый аппарат, но нового собственно не создала.
Наследием этой основной административной реформы жили и преемники Петра:
«преобразовательные неудачи станут после Петра хроническим недугом нашей жизни.
Правительственные ошибки, повторяясь, превратятся в технические навыки, в
дурные привычки последующих правителей, — те и другие будут потом признаны
священными заветами преобразователя» (Ключевский).
Финансовая реформа
разорила страну. Преобразованный правительственный аппарат разворовывал около
двух третей поступавших средств. Петр же, опять по Ключевскому, «понимал
народную экономию по-своему: чем больше колотить овец, тем больше шерсти должно
дать овечье стадо». Положение «овечьего стада» дошло до того, что в Москве,
например, уже не могли покупать соль — «многие ели без соли, цынжали и
умирали». На обывателя и крестьянина была по выражению Ключевского — устроена
«генеральная облава» и «можно только недоумевать, откуда только брались у
крестьян деньги для таких платежей». В результате петровский наркомфин доносил
преобразователю: «тех подушных денег по окладам собрать сполна никоим образом
невозможно, а именно за всеконечной крестьянской скудостью и за сущею
пустотой». «Это был — добавляет Ключевский — как бы посмертный аттестат,
выданный Петру за его подушную подать главным финансовым управлением».
Эту «всконечную
скудость» можно было, конечно, объяснить и военными расходами. Но можно
объяснить и иначе. Ключевский перечисляет кое-какие расходы хотя далеко не все:
были опустошены леса Лифляндии и Эстляндии для стройки порта Ревеля, и миллионы
бревен были брошены, был заброшен и проект стройки. «Ценное дубье для
Балтийского флота — иное бревно ценилось в тогдашних рублей в сто — целыми
горами валялось по берегам и островам Ладожского озера, потому что Петр блуждал
в это время по Германии, Дании, Франции, устрояя мекленбургские дела». Были
брошены «страшно дорогие» азовское и таганрогское сооружения, а число погибших
в одном Таганроге рабочих исчисляли сотнями тысяч. Была брошена новая дорога
Петербург — Москва, положили 120 верст и потом бросили. В Нарве сгнило по тем
же причинам колоссальное количество конской сбруи. Были вырублены, брошены и
сгнили леса Воронежской губернии, а Азовский флот частью сгнил, частью отдан
туркам. После смерти Петра осталось 16.000 орудий. Это выходит приблизительно
по одному орудию на десять человек наличного вооруженного состава армии —
пропорция, совершенно несуразная; пушки строили безо всякого расчета. Тысячи
«инспецов» торчали и получали деньги безо всякого толку, ибо то не было сырья,
то не было рынка. Огромные деньги ушли на всяческие субсидии всяческим
союзникам Петра.
Однако, самым любимым
детищем, детской игрушкой и барской затеей Петра был флот. Напомню то, о чем я
говорил выше. После Петра мы иногда имели хорошие корабли, почти всегда имели
прекрасных моряков, но никогда не имели приличного флота — ни военного, ни
торгового: флот нам не был нужен. Или точнее, в таком размере, в каком он был
бы нам на пользу, он был нам совершенно не под силу (проблема четырех морей).
Флот уже не был нужен и к концу петровского царствования, если допустить, что
он был нужен раньше. Швеция была разбита на суше. Даже морские победы Петра
носят такой же сухопутный характер, как носили и победы Рима над Карфагеном.
Римляне взяли верх на море только тогда, когда изобретением абордажных мостиков
перенесли на море методы сухопутной войны. Шведский флот был разбит русскими
галерами и русской пехотой, шедшей на абордаж. А парусная премудрость тут была
не при чем — в особенности в шхерах, где только и остался что абордаж.
Прибалтика была завоевана сухопутной армией. Карл Двенадцатый погиб, Швеция
надорвалась и сошла с арены. Против кого нужен был нам Балтийский флот? Против
Дании и Англии? С Данией мы не воевали, а Англия все равно была не под силу.
Единственная роль, которая могла бы принадлежать флоту и которую он сыграл в
войну 1914 — 18 г. г., это флот береговой обороны — да и то против противника,
с которым мы ведем одновременно сухопутную войну, как это было с Германией, —
флот для предупреждения десантных операций противника. Но ни Швеция, ни Дания,
ни тем более Англия десантными операциями нам никакими не угрожали, и
послепетровский флот гнил просто по своей ненужности.
Но в эту ненужность были
брошены чудовищные по тем временам суммы. Это для флота строились парусинные,
канатные, якорные и прочие фабрики, которые после Петра заглохли по простой
своей ненадобности. Вся флотская затея была прежде всего затеей совершенно бесхозяйственной.
И тот же Ключевский, перечисляя бесконечные протори и убытки петровского
хозяйничанья, приводит хозяйственные характеристики Петра, полностью
исключавшие друг друга. В одной сказано: «Петр был крайне бережливый хозяин,
зорким взглядом вникавший в каждую мелочь». В другой: «Петр слыл правителем,
который раз что задумает, не пожалеет ни денег, ни жизней», характеристика,
явно несовместимая ни с бережливостью, ни вообще с какими бы то ни было
хозяйскими данными.
Однако, самой кардинальной
реформой Петра, которую историки обходят старательным молчанием и о которой,
правда, только мельком говорит советская «История СССР», был его указ 1714 г.,
так называемый указ о единонаследии. О том, как безграмотно и бестолково и
противоречиво был он средактирован, я уже приводил определение Ключевского. О
том, что из «единонаследия» ничего не вышло, пишут все историки. Но обходится
сторонкой тот вопрос, что благодаря этому указу «огромный фонд поместных земель
окончательно сделался собственностью дворянства» («История СССР, стр. 665).
Напомню, что по
московскому законодательству поместное владение было владением государственным,
и дворянство владело поместьями лишь постольку, поскольку оно за счет поместных
доходов несло определенную государственную службу. Это не была собственность.
Это была заработная плата. Академик Шмурло пишет (стр. 294): «Служилый человек
в московском государстве служил, его положение определялось обязанностями,
отнюдь не правами». После Петра у дворянства остаются только права. Первый, но
решающий шаг в этом направлении сделал петровский указ, превративший
государственные имения в частные и государственно-обязанных крестьян — в
частную собственность. Дальнейшее законодательство времен порнократии только
зафиксировало фактически создавшееся положение дел. И недаром дворянство
именовало этот указ «изящнейшим благодеянием», оно в массе лучше оценивало те
«следствия», которых никак не мог сообразить сам Петр. «В результате область
крепостного права значительно расширилась, и здесь совершился целый переворот
(подчеркнуто мной, — И. С.) только отрицательного свойства» (Ключевский).
Теоретик нашего
монархизма Лев Тихомиров считает Петра гениальным человеком. «Представляя себе
все ошибки Петра Великого, я глубоко почитаю его гений и нахожу, что он не в
частностях, а по существу делал в свое время именно то, что было нужно» (том 2,
стр. 101).
Оставим частности.
Посмотрим, что говорит тот же Тихомиров о вещах более серьезных, чем частности.
О реформе вообще:
«Петр стремился
организовать самоуправление на шведский лад и с полнейшим презрением к своему
родному не воспользовался общинным бытом, представлявшим все данные к
самоуправлению ... Исключительный бюрократизм разных видов и полное отстранение
нации от всякого присутствия в государственных делах делают из якобы
«совершенных» петровских учреждений нечто в высшей степени регрессивное,
стоящее по идее и вредным последствиям бесконечно ниже московских управительных
учреждений» (Л. Тихомиров).
«Учреждения Петра были
фатальны для России и были бы еще вреднее, если бы оказались технически хороши.
К счастью в том виде, в каком их создал Петр, они оказались неспособными к
сильному действию».
Гениальный
преобразователь, учреждения которого оказались не только никуда не годными, но
даже и фатальными, — как это совместить? Даже в мелочах? Не стоит говорить о
мелких противоречиях: если учреждения оказались фатальными, то совершенно
очевидно, что они были способными к «сильному действию», иначе бы никаких
фатальных результатов не последовало. Они действовали очень сильно и главным
образом благодаря тому, что были как раз по пути нарождавшейся дворянской
диктатуре. Но Тихомиров идет и дальше:
«Монархия (при
Петре. — И. С.) уцелела только благодаря народу, продолжавшему считать
законом не то, что приказал Петр, а то, что было в умах и совести
монархического сознания народа» (стр. 112).
Значит, если Петр в
числе всего прочего не разрушил и монархии, то и этот благополучный результат
был достигнут только потому, что народ отгородился в своем сознании и от
приказов Петра и от его понимания существа русской монархии. Согласитесь сами,
что вопрос монархии уже никак нельзя отнести к числу таких частностей, как
кости таганрогских или петербургских строителей или, как леса Воронежа и
Прибалтики. Нельзя считать частностью и вопрос о Церкви а тот же Тихомиров
пишет:
«За первое десятилетие,
после учреждения Синода, большая часть русских епископов побывала в тюрьмах,
была расстригаема, бита кнутом и прочее. В истории Константинопольской церкви,
после турецкого завоевания, мы не находим ни одного периода такого разгрома
епископов и такого бесцеремонного отношения к церковному имуществу» (Том 2,
стр. 111). (Тихомиров прибавляет, что данные об этом петровском, не
турецком, разгроме он сам проверял по первоисточникам. — И.С.)
Ключевский сравнивает
поведение 126 полков с худшими временами Батыя. Тихомиров говорит, что
греческой церкви при турках было лучше. Ключевский говорит, что «под высоким
покровительством сената казнокрадство и взяточничество достигли размеров
никогда небывалых прежде — разве только после». Тихомиров говорит, что
«монархия уцелела только благодаря народу и вопреки Петру». Все историки,
приводя «частности», перечисляют вопиющие примеры безалаберности,
бесхозяйственности, беспощадности, великого разорения и весьма скромных успехов
и в результате сложения бесконечных минусов, грязи и крови получается портрет
этакого «национального гения». Думаю, что столь странного арифметического
действия во всей мировой литературе не было еще никогда. Заканчивая обзор
петровских деяний, Ключевский дает окончательный штрих:
«Созданные из другого
склада понятия и нравов, новые учреждения не находили себе сродной почвы в
атмосфере произвола и насилия. Разбоями низ отвечал на произвол верха: это была
молчаливая круговая порука беззакония и неспособности здесь и безрасчетного
отчаяния там. Внушительным законодательным фасадом прикрывалась общее
безнародье».
Петр оставил после себя
выигранную Северную войну, расходы которой не стоили «пяти Швеции», и оставил
на целое столетие потерянные возможности на юге (Прутский поход, сдача Азова и
флота). Он оставил разоренную страну, отвечавшую на произвол «и неслыханное
дотоле воровство» «птенцов гнезда петрова» «безрасчетным отчаянием и разбоем».
Он — вопреки Тихомирову — все-таки подорвал и монархию: вчерашняя уличная девка
на престоле была так же невозможна в Москве, как невозможно было дальнейшее
столетие порнократии. Он подорвал Церковь. Он подорвал престолонаследие. И
после всего этого историки говорят о «частных ошибках». Эти «частные ошибки» мы
с вами и расхлебываем до сих пор — третьим интернационалом, террором и голодом,
законными наследниками деяний великого Петра.
ПОБЕДИТЕЛИ В ПЕТРОВСКОЙ РЕФОРМЕ
Итак, если опереться на ряд частных и разрозненных показаний наших историков,
то вообще содержание всей петровской реформы можно уложить в такую, примерно,
формулировку:
Продолжено несколько
более удачно техническое перевооружение страны. Разгромлен весь
правительственный аппарат Москвы, опиравшийся на русское самоуправление, и
заменен бюрократическим аппаратом инородцев.
Разгромлено
патриаршество, замененное синодом.
Разгромлено купечество,
замененное «кумпанствами».
Разгромлено
крестьянство, попавшее в собственность дворянству.
Выиграло только
дворянство: указом о единонаследии оно получило в свое распоряжение
государственную землю и государственное крестьянство; указом о замещении
престола оно получило в свое распоряжение престол. Дворянство и является тем
социальным слоем, который, во-первых, прятался за судорожной тенью Петра и
который, во-вторых, ставил этой тени литературные и другие памятники.
Курсы русской истории
оставляют эту сторону «переворота» несколько в тени. Ключевский туманно
упоминает, что «при Петре московское дворянство должно было (? — И. С.)
стать главным туземным орудием реформы». П. Милюков уже в эмиграции («На чужой
стороне» № X, Прага 1925 г.) проговаривается столь же туманно:
«С Петром нас связывает
живое чувство родства и общности идей... Сознательно или бессознательно, на
стороне петровской реформы стояло, конечно, большинство образованного класса,
совпадавшего до середины XIX века с классом дворянским» (подчеркнуто мною. И.
Солоневич).
Милюков ставит знак
равенства между образованным классом и классом дворянским и снова делает
передержку: дворянство и образованность, действительно, были синонимами ОТ
Петра ДО середины XIX века, когда в дворянскую массу вклинились первые отряды
«разночинцев». Но дворянство и образованность не были синонимами ДО Петра.
Носителями образованности ДО Петра было и духовенство, и купечество.
Духовенство вело, так сказать, гуманитарную часть этой образованности;
купечество — техническую. Строгановы и Демидовы, строившие первые русские
заводы, были, конечно, представителями технической культуры. Купец Никитин,
добравшийся до Индии и написавший книгу о своем путешествии, не имел среди
дворянства никаких конкурентов. Купцы, организовавшие свои представительства и
в Стокгольме, и в Ганзейских городах, и в Лондоне, посылавшие своих приказчиков
вплоть до Китая и своих землепроходцев вплоть до Камчатки, играли у нас ту же роль,
какую в Западной Европе играли Васко-де-Гама, Магеллан, Колумб и прочие.
Реформы Петра означали, в частности, ликвидацию всей культуры русского
духовенства и русского купечества. Религиозная мысль России, придавленная
полупротестантским синодом, застряла на протестантском богословии и на
синодской канцелярщине, а купечество появилось на общественных подмостках
только в качестве героев Островского, пока Ленин не добил его окончательно. Но
московское купечество было носителем не только технических, географических или
коммерческих знаний: оно строило и русскую художественную культуру. Советская
«История СССР» (стр. 539) говорит:
«Памятниками купеческого
строительства являются поразительные по своей художественной цельности церкви
Ярославля, Вологды, Устюга, Сольвычегодска и прочее... Церковь Грузинской
Божией Матери в Москве, построенная купцом Скрипиным, Воскресенский монастырь,
поразительный по грандиозности и смелости замысла и по фантастическому
разнообразию деталей, Коломенский дворец — первая попытка применить к большой
постройке чисто народный стиль...»
Это все строила
купеческая Русь. Она же организовывала русскую иконопись — иконы рублевских и
строгановских писем, которые современная западноевропейская художественная
критика считает высшим достижением русской живописи вообще и за которые сейчас
в Америке платят совершенно сумасшедшие деньги. С Петром все это было кончено.
Русский народный стиль архитектуры так и погиб в петровских казармах. Русская
живопись застряла на два столетия, чтобы уже на наших глазах снова возникнуть в
полотнах и фресках Васнецова, Нестерова и Врубеля.
По русской национальной
культуре Петр и его наследники прошли батыевым нашествием — от этого нашествия
русская культура не оправилась еще и сейчас. И в основе всего этого лежит
петровский указ о единонаследии.
Напомню еще и еще раз: в
Московской Руси и мужик и дворянин были равно обязанными слоями: «крепостной
человек служил своему помещику, — говорит академик Шмурло. — с тем, чтобы дать
ему возможность отправлять службу, так что — перестанет служить помещик, должны
быть освобождены от обязанностей к нему и крестьяне. Этот взгляд глубоко
вкоренился в сознание народное, и когда впоследствии помещики и дворяне стали
действительно освобождаться от военной повинности, то крестьяне с полным
основанием требовали, чтобы освободили и их, но не от рекрутчины, а от
крепостничества». Отметим еще и еще раз принципиальную противоположность
исходных точек западноевропейского и московского крепостного права. На Западе
мужик был порабощен вовсе не во имя каких бы то ни было общих интересов
какого-нибудь киевского, дармштадтского, веронского или клюнийского уезда. Он
был закрепощен потому, что он был завоеван. Он рассматривался прежде всего как
военная добыча. Идеологи монархической реставрации во Франции времен Наполеона
ставили вопрос со всей откровенностью: мы, аристократия и дворянство, — другая
раса, другой народ. Теоретик буржуазной революции Тьер отвечал им, примерно,
теми же доводами: да, мы — третье сословие, мы — другая раса, раса побежденных,
а французская революция была восстанием побежденных против победителей. Такой
точки зрения в Московской Руси не было никогда; она появилась только
впоследствии, когда рюриковичи, с одной стороны, и гитлеровцы — с другой —
начали разработку рюриковской легенды для идеологического прикрытия своих
практических потребностей.
«По Уложению 1649 года,
— говорит Шмурло, — крестьянин был лишен права сходить с земли, но во всем
остальном он остается совершенно свободным. Закон признавал за ним право на
собственность, право заниматься торговлей, заключать договоры, распоряжаться
своим имуществом по завещанию».
Наши историки —
сознательно или бессознательно — допускают очень существенную терминологическую
передержку, ибо «крепостной человек», «крепостное право» и «дворянин» в
Московской Руси были совсем не тем, чем они стали в петровской. Московский
мужик не был ничьей личной собственностью. Он не был рабом. Он находился,
примерно, в таком же положении, как в конце прошлого века находился рядовой
казак. Мужик в такой же степени был подчинен своему помещику, как казак своему
атаману. Казак не мог бросить свой полк, не мог сойти со своей земли, атаман
мог его выпороть, — как и помещик крестьянина, — но это был порядок
военно-государственной субординации, а не порядок рабства. Начало рабству
положил Петр.
Вспомним предыдущие
попытки дворянства — под предлогом стояния за Дом Пресвятой Богородицы —
наложить свою лапу на власть и на мужика. Эти попытки неизменно наталкивались
на единый фронт крестьянства, купечества, духовенства и посада — под
водительством монархии, и дворянство отступало вспять. Петр порвал этот фронт
на самом решающем его участке — на участке генерального штаба России.
Дворянству только и
оставалось, что ринуться в этот прорыв и закрепить там свои позиции, что оно и
сделало. Око назвало петровский указ «изящнейшим благодеянием» и в течение двух
веков воздвигало его автору памятники — и бронзовые, и литературные, и всякие другие.
Купечество, духовенство, крестьянство и посад были разгромлены, подавлены и
обращены в рабство. Русская национальная культура была отброшена на века назад.
Русское национальное сознание и до сих пор еще не может высвободиться из-под
наследия петровско-дворянской диктатуры над Россией.
Петровская страсть к
иноземщине носила, собственно патологический характер. П. Милюков повествует о
том, как Петр стал строить Петербург:
«Петербург раньше
строили на Петербургской стороне, но вдруг выходит решение перенести торговлю и
главное поселение в Кронштадт. Снова там, по приказу царя, каждая провинция
строит огромный корпус, в котором никто жить не будет и который развалится от
времени. В то же время настоящий город строится между Адмиралтейством и Летним
садом, где берег выше и наводнения не так опасны. Петр снова недоволен. У него
новая затея. Петербург должен походить на Амстердам: улицы надо заменить
каналами. Для этого приказано перенести город на самое низкое место — на
Васильевский остров» («На чужой стороне», т. X).
Но Васильевский остров
заливался наводнениями; стали строить плотины — опять же по образцу
амстердамских. Из плотин ничего не вышло, ибо при тогдашней технике это была
работа на десятилетия. Стройку перенесли на правый берег Невы, на то место,
которое и поныне называется Новой Голландией.
Не имея ровно никакого
представления о том, что Ключевский называет «исторической логикой» и
«физиологией народной жизни», Петр не мог, да, видимо, и не пытался сообразить
то обстоятельство, что Голландии деваться некуда: вся страна стоит на болоте,
что, кроме того, Голландия расположена на берегу незамерзающего моря и что ее
континентальная база расположена тут же за спиной, а не в 600 верстах болот и
тайги. Но ни логика, ни физиология, ни география, ни климат приняты во внимание
не были: «хочу, чтобы все было, как в Голландии». Даже и одежда.
И об этом мы, в свое
время, учили в гимназиях и университетах: Петр, де, сменил неудобные старинные
ферязи и прочее на удобное для работы западноевропейское одеяние. Мы, по тем
временам, верили и этому объяснению — несмотря на всю его совершенно очевидную
глупость. Боярская ферязь, действительно, не была приспособлена для рубки дров
— так она рубки дров и не имела в виду, точно так же, как этой сферы
человеческой деятельности не имеет в виду ни современный смокинг, ни фрак, ни
даже пиджак. Но если вам зимой надо ехать в санях, то лучше ферязи вы и сейчас
ничего не найдете. И если вы всмотритесь в стрелецкое обмундирование, то вы без
особенного труда увидите, что — через 200 лет всякой ерунды с лосинами,
киверами, треуголками и прочим в этом роде — русская армия конца XIX века и
начала XX столетий вернулась к тем же стрельцам: штаны, сапоги, рубаха, шинель
и папаха. Ибо это обмундирование соответствует русскому климату, и русским
пространствам, и русской психологии. Голландские башмаки с пряжками и чулками
могли быть очень красивы, но ни для русской осени, ни для русской зимы они не
годятся никак: нужны сапоги или валенки. Треуголка или кивер могут быть очень
живописны и могут быть практически терпимы при небольших переходах. Но если
солдату нужно делать тысячи верст, то кивер с его султаном и прочими
побрякушками превращается из «головного убора» в очень обременительную ношу:
попробуйте вы спать в кивере или на кивере. Я не пробовал. А папаху нахлобучил
на голову или подложил под голову, и великолепно... 200 лет потребовалось для
того, чтобы вспомнить такую элементарную простую вещь, как стрелецкая меховая
шапка.
Кое о чем мы не
вспомнили и до сих пор. Основной торгово-промышленной организацией Москвы был
«торговый дом» — семейное предприятие, рассчитанное на полное доверие связанных
родством соучастников дела. Из таких «торговых домов» выросли и Строгановы и Демидовы,
а в более позднюю эпоху — Рябушинские, Гучковы, Стахеевы. «Торговый дом» вырос
органически из всего прошлого России, из ее крепкой семейной традиции, из того
склада русской психики, которая перевела на язык семейных отношений даже и
высшую государственную власть: «Царь-батюшка». На этой традиции и в наше время
ездил еще «отец народов».
Торговые дома были
разгромлены во имя «кумпанств». С русского купца драли семь шкур, а добыча
переправлялась «кумпанствам» в виде концессий, субсидий, льгот и всего прочего.
А еще более в виде возможностей ничем не ограниченного воровства, в области
которого Алексашка Меньшиков поставил всероссийский рекорд расторопности.
Из «кумпанств» не вышло
ничего. Милюков подсчитывает, что из сотни петровских фабрик «до Екатерины
дожило только два десятка». Покровский приводит еще более мрачный подсчет: не
более десяти процентов. Марксистские историки рассматривают петровскую эпоху,
как результат «наступления торгового капитала» или (как Покровский) как «прорыв»
торгового капитала к государственной власти. Наступление ли, прорыв ли, но, во
всяком случае, после этого стратегического мероприятия русский торговый капитал
почти на целое столетие вообще исчезает с поверхности русской экономической
жизни: «прорыв» привел к разгрому. Этому соответствовал и разгром русской
деревни. Милюков («История государственного хозяйства») приводит также цифры:
средняя убыль населения в 1710 году, сравнительно с последней московской
переписью, равняется 40 %. В Пошехоньи из 5356 дворов от рекрутчины и казенных
работ запустел 1551 двор и от побегов — 1366». Документ 1726 года, то есть
сейчас же после смерти Петра, подписанный «верховниками», говорит:
«После переписи многие
крестьяне, которые могли работой своей доставить деньги померли, в рекруты
взяты, и разбежались, а которые могут ныне работою своей получать деньги на
государственную подать, таких осталось малое число».
Словом, разгромлено было
все, по-батыевски. И было бы, конечно преувеличением взваливать всю вину на
Петра: он просто оказался самым слабым пунктом общего национального фронта — и
в прорыв бросилось дворянство, а никак уж не «торговый капитал», и именно
дворянство закрепило не только новые социальные отношения, но и тот духовный
перелом, который характеризует петровскую эпоху больше, чем что бы то ни было
дру-гое.
