Реферат: Первооткрыватели российской истории

Реферат: Первооткрыватели российской истории

САНКТ-ПЕТЕРБУРГСКИЙ УНИВЕРСИТЕТ

МВД РОССИИ

КОНТРОЛЬНАЯ РАБОТА

ПО ИСТОРИИ

на тему:

«Первооткрыватели российской истории»

Подготовил слушатель:

ФП ФЭК  курс I

группа 414

Ежова А.А.

Проверил рецензент:

______________________

______________________

2002г.

стория в некотором смысле есть священная книга народов: главная, необходимая; зерцало их бытия и деятельности: скрижаль откровений и пра­вил; завет предков к потомству; дополнение, изъяснение настоящего и пример будущего.

Н.М. Карамзин

(1766-1826)

«История государства Российского»

Обращение Карамзина к истории, во многом обусловленное индивидуальным дарованием писателя, конкретными особенностями его идейно-эстетического развития, было в то же время выраже­нием той общей закономерности, которая обнаруживала себя в XVIII и в начале XIX века. Именно просветители, несмотря на идеалистическое понимание истории, нанесли сокрушительный удар по существовавшим религиозным историческим концепциям, выдви­нули идею единства исторического процесса и, главное, идею прогрес­са в истории. Интерес к истории человечества и отдельных народов с каждым десятилетием века приобретал все больший размах, становился все более устойчивым.

В России, начиная с Ломоносова, быстро складывалась отечест­венная историография. Выходили труды по истории России Тати­щева, Щербатова, Болтина. Публиковались различные источники, началось изучение летописей, выходили сборники официальных до­кументов. Проявляли интерес к русской истории многие писатели и, в частности, просветители — Новиков, Княжнин, Радищев. Несо­мненно, национальная историография имела значение для Карамзи­на, он знал труды своих предшественников, опирался на них в «Ис­тории государства Российского».

Своеобразие «Истории государства Российского» Карамзина и обусловливалось временем ее написания, временем выработки но­вого исторического мышления, пониманием национальной самобыт­ности русской истории на всем ее протяжении, характером самих событий и тех испытаний, которые выпадали на долю русской на­ции на протяжении многих веков. Огромную роль играли полити­ческие убеждения Карамзина, нацеливавшие его внимание именно на историю русского государства, и эстетические, взгляды писателя, определившие новое понимание поэзии прошлого, выработку особой художественной структуры сочинения.

Работа   над  «Историей»   длилась   более   двух   десятилетий  - с 1804 по 1826 год. Карамзин, как видим, включался в общеевропейский    «штурм»    истории    одновременно    с    предшественниками французской    школы    романтической    историографии.

В «Истории государства Российского» нет не только любовных, но вообще вымышленных сюжетов. Автор не привносит сюжет в свое сочинение, но извлекает его из истории, из реальных исто­рических событий и ситуаций — герои действуют в заданных исто­рией обстоятельствах. Только подлинный, а не вымышленный сюжет приближает писателя к «истине», скрытой «завесой времени».

Заданный же историей сюжет раскрывает человека в его ши­роких связях с общей жизнью страны, государства, нации. Так строятся характеры известных исторических деятелей. Жизнь Ивана Грозного открывала бездну возможностей для построения любов­ного сюжета — у царя было семь жен и бессчетное число тех, кто оказался жертвами его «бесстыдного любострастия». Но Карамзин исходил из общественных условий, которые определяли и характер царя, и его поступки, и «эпохи мучительства», потрясавшие всю Россию. Историческая ситуация, создавшая возможность захвата власти Борисом Годуновым, оказала решающее влияние на его по­литику, на его отношение к народу, обусловила его преступление и нравственные страдания. Так не только история становилась материалом для литературы, но и литература оказывалась средством художественного познания истории.

Известно, с какой тщательностью изучал Карамзин русские ле­тописи. Поначалу, видимо, они его интересовали как бесценный исторический источник. Но в процессе работы открылись ему в ином качестве - как крупное явление древнерусской литературы. Карамзин - историк использовал факты летописи, подвергая их критике, проверке, объяснению и комментированию. Карамзин - художник осваивал эстетические принципы летописи, воспринимая ее как национальный русский тип рассказа о прошлом, как особую художественную систе­му, запечатлевшую русский взгляд на исторические события истори­ческих деятелей, на судьбу России.

Именно летопись отвергала вымысел. Летописцы разных веков всегда подчеркивали, что они имеют дело с былью, с реальной дей­ствительностью. Даже легенды воспринимались как подлинная жизнь. Художественность летописи определялась не вымыслом, а рас­крытием поэзии действительного мира. Огромную роль в творчестве летописца играли факты, события, исторические лица. Отбирались важнейшие, значительные события, причем эта важность обусловли­валась их способностью выражать главную тему. В течение семи столетий шел сложный, исполненный трагических противоречий про­цесс единения русских земель, преодоления гибельной феодальной, удельной раздробленности, бушевала, не затихая, борьба за создание единого русского государства. И летописцы запечатлели эту карди­нальную особенность (сторону) жизни складывающейся нации. Со­держание этой жизни и было критерием оценки важности, масштабности, общенациональной значимости отбираемых фактов, событий и их участников — исторических лиц, своей патриотической деятельностью оказавших услугу отечеству.

Найденные в летописи принципы художественного раскрытии мира прошлого были усвоены Карамзиным. Они позволяли ему опираться в своем сочинении на национальную традицию. Единство темы и сю­жета особенно привлекало писателя, потому что тем самым как бы подтверждалась его идея о благодетельной роли самодержавия. Летописная генеральная идея оправдывала и его сосредоточенность именно на истории русского государства, что и получило выражение в заглавии сочинения. Но исследование истории с помощью летопи­сей привело к открытию иной истины, смысл которой был в том, что стремление к единству, будучи закономерностью развития, выра­жало коренную особенность русского национального самосознания. «Истина» обращала внимание писателя на участие народа в важней­ших общенациональных событиях, заставляла задумываться о роли народа в истории, оценивать активность нации в создании своей го­сударственности.

Сама «История» помогает понять, что действительно Карамзин постепенно убеждался в «циническом политическом расчете» государ­ственной власти, но убеждался не так-то быстро и просто. В ходе работы писатель все более сталкивался с примерами цинизма и по­литического расчета и великих князей, и царей московских — и, вер­ный «истине», он показывал и этот цинизм, и «несытство» князей и государей, и их постоянное, а порой и преступное пренебрежение на­циональными интересами. Так, в «Истории» сталкивались, приходили в противоречие два начала понимания государственности: одно — идущее от заданной идеи о мессианской роли самодержавия, другое— открытое в летописях. Заглавие сочинения оставалось, но смысл понимания государства изменялся.

Изучение истории и летописей помогло писателю видеть в народе инстинктивное созидательное начало, которое с особой наглядностью проявлялось в годины тяжелых испытаний, выпадавших на долю отечества. Случалось, что народ, брошенный князьями, сам находил выход из катастрофических положений, проявляя находчивость, силу, отвагу в преодолении бедствий. «История» запечатлела множество таких проявлений народной инициативы. Так, например, в пятом томе, описывая события во время пожара в Москве в 1445 году (князь Василий Темный был в плену, все бояре и приближенные князя убе­жали, «предав народ отчаянию в жертву»), Карамзин подробно рассказывает о делах простого народа, брошенного на произвол: «Чернь в шумном совете положила укрепить город: избрали власти­телей, запретили бегство, ослушников наказывали и вязали, починили городские ворота и стены, начали строить жилища. Одним словом, народ сам собою восстановил и порядок из безначалия, и Москву из пепла».

Летопись, как мы видели, была для Карамзина не только источ­ником фактов — она открывала и отношение к ним современника их— летописца. Потому важнейшим принципом «Истории» и стало стрем­ление ее автора «смотреть в тусклое зеркало древней летописи», следуя за ней в изложении и оценке событий, не украшая вымыслом или произвольной догадкой свой рассказ. Постижение точки зрения летописца, его «простодушия» и суда над современниками, в которых запечатлелся «дух времени», было задачей Карамзина-художника. Карамзин-историк выступал с комментарием этой летописной концеп­ции (особенно в первых томах). Но взаимоотношение между «лето­писным», художественным и аналитическим методом повествования не вылилось в единую систему, и в разных томах оно проявлялось по-разному. В четвертом, например, томе, рассказывавшем об эпохе татаро-монгольского нашествия, торжествует летописное начало. Патриотическое чувство летописца определяло эмоциональные краски карамзинского рассказа.

При описании эпохи централизованного государства писатель остро осознает противоречие между отношением летописца к собы­тиям, к монарху и своей позицией. То, что летописцу кажется злом, Карамзину, верному монархической концепции, кажется, с учетом исторической перспективы, благом. В рассказе об Иване III — этом, по его словам, «колоссе России», монархе, сумевшем разгадать тайну самодержавия,— писатель оправдывает его действия со своей пози­ции, хотя и считает необходимым оценить его как человека, который «не имел мудрых свойств ни Мономаха, ни Донского, но стоял как государь на высшей степени величия».

Так формировались на летописной основе черты карамзинского историзма. Историками древнерусской литературы уже отмечен особый, порожденный своеобразием русской действительности, исто­ризм летописей. Карамзин хорошо знал Гердера, был знаком с теми новыми идеями в историографии, которые получали то или иное воплощение в трудах многих французских и английских писателей. Все это, несомненно, подготавливало Карамзина к восприятию историзма летописей.

Карамзин с «Истории» открыл громадный художественный мир древних летописей. Писатель «прорубил окно» в прошлое, он дейст­вительно, как Колумб, нашел древнюю Россию, связав прошлое с настоящим. Прошлое, отдаленное от современности многими веками, предстало не как раскрашенная вымыслом старина, но как дейст­вительный мир, многие тайны которого были раскрыты как «истины», помогавшие не только пониманию истории отечества, но и служив­шие современности. Воссоздав вслед за летописью коренные черты русского национального самосознания, представив его как результат исторического опыта многих поколений, как определенную структуру психической жизни нации, обусловленную совокупностью обстоя­тельств исторического бытия народа, которая обогатилась новыми чертами за последнее столетие, он тем самым помогал понять совре­менные черты русского национального характера.

Историк должен ликовать и горевать со своим народом. Он не должен, руководимый пристрастием, искажать факты, преувели­чивать счастие или умалять в своем изложении бедствия; он должен быть прежде всего правдив; но может, даже должен все неприятное, все позорное в истории своего народа передавать с грустью, а о том, Что приносит честь, о победах, о цветущем состоянии, говорить с ра­достью и энтузиазмом. Только таким образом может он сделаться национальным бытописателем, чем прежде всего должен быть исто­рик». Именно таким бытописателем и был Карамзин, автор «Исто­рии государства Российского».

С.М. Соловьев

(1820-1879)

Родился Сергей Михайлович Соловьев 5 (по н. ст. 17) мая 1820 года в Москве в семье священника и законоучителя (то есть преподавателя закона божия) Московского коммерческого училища. В учи­лищных стенах, в служебной квартире жила семья его отца.

Гимназические   годы    «прошли   для   меня   чрезвычайно   приятно; начиная с четвертого класса, я был уже первым учеником постоянно, любимцем учителей, красою гимназии; легко и весело было мне с узлом книг под мышкою отправляться в гимназию, зная, что там встретит меня ласковый,  почетный прием от всех; приятно было чувствовать, что имеешь значение; приятно было, войдя в класс, на­правлять шаги к первому месту  (ученики сидели по успехам и не­сколько раз в году происходили пересадки), остававшемуся постоянно за мною».[1]

Пять лет (1833—1838) в гимназии, с третьего по седьмой класс, быстро прошли. Способный, с явно выраженным интересом к исто­рии гимназист был на хорошем счету. Учителя его отмечали, замечен он был и попечителем, нередко посещавшим гимназию и университет. Много позднее Строганов говорил о Соловьеве: «Ведь я его помню еще гимназистом. Однажды я приехал в Первую гимназию и мне попался навстречу мальчик такой белый, розовый с большими голу­быми глазами, настоящий розанчик, а затем мне его представили как первого ученика. С того времени я не терял его из вида».[2] Выпускной экзамен в гимназии, который приравнивался к вступи­тельному в университет, Соловьев выдержал отлично. По окончании курса Соловьеву, как первому по успехам, доверили написать для гимназического акта сочинение на установленную тему. В торжест­венном собрании гимназии он выступил с «Рассуждением о необходи­мости изучения древних языков, преимущественно греческого, для ос­новательного знания языка отечественного», опубликованном тогда же. В русской печати впервые появилось имя Соловьева. Автору было восемнадцать лет. Человеку, столь успешно окончившему гимназию, замеченному попечителем, явно предстояло стать студентом.

Высшее историческое образование Соловьев получил в 1838—1842 годах на первом, историко-филологическом, отделении философского факультета Московского университета. Университет вместе со свя­занными с ним научными обществами, с его 33 кафедрами, профес­сурой и студенческой молодежью являлся средоточием оживленной общественно-идейной жизни тридцатых — сороковых годов прошлого века. Публичные курсы лекций университетских профессоров собира­ли большие аудитории слушателей. Состоявшая при университете га­зета «Московские ведомости» редактировалась, как правило, универ­ситетскими преподавателями. Профессора активно печатали в ней статьи, путевые заметки, открытые письма. Передовые профессора и студенты принимали живейшее участие в идейных, общественных и научно-философских спорах, кипевших в московских литературных салонах. Славянофилы и западники противостояли друг другу в та­ких спорах, в то же время иногда вместе выступая против реакци­онной «официальной народности».

Занимался Соловьев в университете прилежно. Посещал положен­ные лекции. Аккуратно вел записи. По обыкновению много читал. Бы­вал и в студенческой среде вне занятий. В доме родителей своего товарища А. А. Григорьева (будущего известного поэта и критика) Соловьев встречался со студентами, начинающими поэтами А. А. Фе­том и Я- П. Полонским, Н. М. Орловым (сыном декабриста М. Ф. Ор­лова). Бывал там и К. Д. Кавелин, только что кончивший курс в Мо­сковском университете. Главой кружка был Аполлон Григорьев. Здесь, обсуждали дела литературно-поэтические, читали и толковали Гегеля, философствовали. По словам Фета, в кружке сходились «наилучшие представители тогдашнего студенчества». Сюда «приходил постоянно записывавший лекции и находивший еще время давать уроки буду­щий историограф С. М. Соловьев. Он по тогдашнему времени был чрезвычайно начитан...».[3]

В первый год преподавания в университете темы лекций Со­ловьева охватили период до смерти Ивана Грозного. Источники, лежавшие в основе курса, наблюдения над ними и свои мысли лек­тор положил в основу нового исследования. На летних вакациях 1846 года закончил рукопись докторской диссертации. В следующем году вышла вторая преобъемистая книга молодого ученого «История отношений между русскими князьями Рюрикова дома». Она вызвала до десятка рецензий. Были отдельные критические отклики, преобла­дали положительные. О живой и длительной полемике вокруг этой книги писал Н. Г. Чернышевский еще в конце 1850-х годов, то есть спустя тринадцать лет после ее появления.

В истории русской высшей школы Соловьев остался убежденным сторонником и защитником университетской автономии, провозгла­шенной уставом 1863 года. В начальной подготовке проекта этого устава и сам участвовал. Приходилось не раз Соловьеву выступать против давления со стороны реакционного министра народного просвещения Д. А. Толстого. В 1866 году Соловьев присоединился к протесту молодых профессоров против нарушения министром устава и предложил всем выйти в отставку. Отставки для профессуры, обычно вынужденные, были характерным проявлением либеральной оппозиции. Принять решение об отставке для Соловьева было делом куда как не простым. Нельзя не вспомнить слова Б. Н. Чичерина: «Соловьев был человеком с весьма небольшими средствами, обреме­ненным семейством Он и материально, и нравственно был связан с университетом, которому отдал всю жизнь. К. тому же он и к делу был вовсе непричастен; из Петербурга он вернулся, когда в Совете все было кончено. При всем том он не считал для себя возможным оставаться в университете при таком вопиющем нарушении всякого закона и всякой справедливости. Этот благородный человек ни еди­ной минуты не поколебался пожертвовать всем для долга чести и совести».[4] Коллективная отставка профессоров не состоялась из-за вмешательства наследника престола.

Историк Бестужев-Рюмин, слушатель первых курсов молодого Соловьева, писал: «„Спросим человека, с кем он знаком, и мы узнаем человека; спросим народ об его истории, и мы узнаем народ". Этими словами Соловьев начал свой курс 1848 года, когда я имел счастье его слушать: в истории народа мы его узнаем, но только в полной истории, в такой, где на первый план выступают существенные чер­ты, где псе случайное, несущественное отходит на второй план, от­дается в жертву собирателям анекдотов, любителям «курьезов и ра­ритетов». Кто так высоко держал свое знамя, тот верил в будущее человечества, в будущее своего народа и старался воспитывать под­растающие поколения в этой высокой вере».[5]

Спустя полтора десятка лет после Бестужева-Рюмина слушал Соловьева другой его ученик — Ключевский. К 1863 году он и его товарищи были студентами, уже повидавшими и послушавшими раз­ных профессоров. «Начали мы слушать Соловьева. Обыкновенно мы уже смирно сидели по местам, когда торжественной, немного раска­чивающейся походкой, с откинутым назад корпусом вступала в сло­весную внизу [название аудитории.—С. Д.] высокая и полная фигура в золотых очках, с необильными белокурыми волосами и крупными пухлыми чертами лица, без бороды и усов, которые выросли после. С закрытыми глазами, немного раскачиваясь на кафедре взад и впе­ред, не спеша, низким регистром своего немного жирного баритона начинал он говорить свою лекцию и в продолжение 40 минут редко поднимал тон. Он именно говорил, а не читал, и говорил отрывисто, точно резал свою мысль тонкими удобоприемлемыми ломтиками, и его было легко записывать <...> Чтение Соловьева не трогало и не пле­няло, не било ни на чувства, ни на воображение, но оно заставляло размышлять. С кафедры слышался не профессор, читающий в аудито­рии, а ученый, размышляющий вслух в своем кабинете <...>. Суть, основная идея курса как бы кристаллизировалась в излюбленных, часто повторяемых лектором словах — «естественно и необходимо». «Соловьев давал слушателю удивительно цельный, стройной нитью проведенный сквозь цепь обобщенных фактов, взгляд на ход русской истории <...>. Настойчиво говорил и повторял он, где нужно, о связи явлений, о последовательности исторического развития, об об­щих его законах, о том, что называл он необычным словом — историчностыо».[6] Ныне это соловьевское Слово — историчность,— сто лет назад дивившее новизной, необычностью, вытеснено историзмом.

Труд профессора сочетался у Соловьева с постоянным трудом исследователя. В органическом сочетании педагога и исследователя едва ли не главная особенность творческого пути Соловьева в рус­ской науке. Он сам рано отметил по обыкновению сжато эту осо­бенность (в автобиографии он пишет о себе в третьем лице): «По до­стижении профессорского звания, он предпринял труд написать пол­ную Отечественную историю с древнейших времен до настоящего и в августе месяце 1851 года издал первый том, в 1852-м второй, в 1853-м третий, в 1854-м четвертый и приготовил к печати пятый, доведенный до царствования Иоанна IV».[7]

Однако еще задолго до профессорства зарождалось у Соловьева намерение написать всеобщую историю родины. «Давно, еще до по­лучения кафедры, у меня возникла мысль написать историю России; после получения кафедры дело представлялось возможным и необ­ходимым. Пособий не было; Карамзин устарел в глазах всех; надобно было, для составления хорошего курса, заниматься по источникам; но почему же этот самый курс, обработанный по источникам, не может быть передан публике, жаждущей иметь русскую историю полную и написанную как писались истории государств в Западной Европе? Сначала мне казалось, что история России будет обработанный уни­верситетский курс; но когда я приступил к делу, то нашел, что хоро­ший курс может быть только следствием подробной обработки, кото­рой надобно посвятить всю жизнь».[8]

Страницы: 1, 2