Реферат: Крестьянская община во второй половине ХIХ – начале ХХ вв.

14. Право общины вмешиваться во внутрисемейные и личные дела по закону было увеличено, но фактически вмешательство со временем ослабевало и лишь тогда осуществлялось, когда нарушались общественные интересы либо когда крестьяне сами апеллировали к миру с просьбой разрешить внутрисемейный конфликт.

15. Ориентация на традицию утрачивала свое абсолютное значение, что проявлялось во всех сферах жизни. В хозяйственной сфере это выражалось в агротехнических нововведениях (применение удобрения, более совершенных сельскохозяйственных орудий, введение травосеяния, лучших сортов семян), в сфере образования — в отказе от недоверия к школе, в народной медицине — в использовании знахарями методов научной медицины и т. д., в женском вопросе — в допущении женщин к участию в сходах.

С.И. Шидловский, крупный чиновник МВД по крестьянским делам и помещик новой формации, отмечал, что «слепая вера в спасительность пространства» постепенно ослабевала; «когда крестьяне не стеснены невежественным влиянием сходов, они чрезвычайно восприимчивы ко всяким улучшениям земельной культуры. Общинное распоряжение землею является самым крупным тормозом для улучшения земледельческой культуры». После 1905 г. на землях, свободных от влияния общины, техника земледелия стала прогрессировать «особенно заметно».

Конечно, традиция играла очень большую роль вплоть до 1917 г., и все нововведения носили половинчатый характер. Например, крестьяне различали грамотность и школьное образование, к грамотности они относились положительно, а к образованию — подозрительно, так как боялись потерять контроль над детьми.

Знахари перенимали некоторые приемы лечения у врачей, но в принципе сохраняли верность традиционной практике; крестьяне обращались к врачам, но предпочитали знахарей.

Все нововведения пробивались в практику с трудом, и главным их носителем выступала молодежь, которая составляла ядро просвещенной прослойки крестьянства.

Упоминавшийся С.Т. Семенов был одним из новаторов в деревне и испытал все горести и радости быть пионером. «Старина оказывалась не так легко поколебимой. В деревне шла борьба нарождающегося с отжившим, — писал он, имея в виду 1886—1911 гг. — Сильно старое, но и новое крепло, набиралось силы и с каждым годом давало больше и больше о себе знать. Несмотря на крепость старины, уже била струя нового отношения ко всему».

16. Принцип ограниченной инициативы получил развитие благодаря тому, что традицию стало

возможно нарушать без опасения подвергнуться наказанию и быть изгнанным из общины. Роль новаторов приняла на себя молодежь. «Развитие нововведений в крестьянском хозяйстве в нашем уезде (Волоколамском, Московской губернии.— Б. М.) развивалось главным образом при поддержке молодых хозяев, грамотных, поживших на стороне, поэтому способных попроворнее шевелить мозгами, — свидетельствовал Семенов. — Старое же поколение только выдвигало этому различные препятствия. Первые плуги у нас завелись и распространились в большинстве случаев при помощи жившей на стороне молодежи. Ими же покупались и семена лучших хлебов, сеянных трав, лучшей породы телята и жеребята, яблони и садовые кусты для посадки. Грамотным хозяевам сыновья присылали сельскохозяйственные издания. Старики не понимали, какой от печатной бумаги толк, и утилизировали ее для других целей». Своему отцу Семенов присылал «Земледельческую газету», а тот ею оклеил стены в избе. На вопрос: «Почему?» — старик самоуверенно ответил: «Пишут насчет хозяйства, да дураки пишут, дураки и читают; что они знают, то мы уже давно забыли».

17. Община продолжала играть роль хранителя справедливости и традиции, но с гораздо меньшим успехом, чем прежде. Ее неспособность обеспечить всем своим членам достойное существование и помощь в тяжелой ситуации приводила к тому, что многие крестьяне теряли веру в общинный строй жизни как единственно возможный или лучший. Утрата единомыслия, возникновение противоречий между крестьянами указывали на то, что у них не стало единой для всех правды, что появились группы лиц с различными интересами, удовлетворить которые община в принципе была не способна. Поэтому хотя и не большинство, но многие крестьяне теряли веру в общину как хранительницу справедливости. Значение традиции в жизни крестьян упало, а вместе с этим уменьшилась и роль общины как института, оберегающего ее.

4. Крестьянская община к 1917 г.

Итак, с 1861 по 1917 г. сельская община развивалась противоречиво: од ни ее функции совершенствовались, другие — атрофировались, третьи — оставались без изменения; одни крестьяне поддерживали традиционные устои, другие — были ими недовольны и хотели их перестройки, третьи — проявляли индифферентность. Какие же процессы доминировали, каких крестьян было больше, насколько прочным был общинный уклад крестьянской жизни к 1917 г.? Ни современники, ни историки не дали однозначного ответа. Противоречивость развития общины создает предпосылку для преувеличения значения той или другой тенденции. Правильно ответить на поставленный вопрос можно, опираясь на массовые статистические данные. Такую возможность дают сведения о степени разложения общинного строя с 1861 по 1906 г. и данные о проведении столыпинской аграрной реформы в 1906—1916 гг.

Несколько слов о самой столыпинской реформе. До 1906 г. государство всей силой своей власти поддерживало общину. В 1861—1893 гг. свободный выход из общины разрешался только при условии полной выплаты выкупа за землю, а при неуплате выкупа требовалось разрешение схода. Внести всю выкупную сумму могли немногие крестьяне, а разрешение на выход при не уплате выкупа получить было невозможно. С 1893 г. государственная поддержка общины стала еще более сильной: выйти из общины при уплате или без уплаты выкупа можно было только с разрешения схода и коронной администрации в лице земского начальника. Поскольку община соглашалась на выход очень неохотно, а земский начальник — еще неохотнее, то закон 1893 г. почти блокировал легальную возможность выхода из общины. В основе поддержки общины, как заметил С.Ю. Витте, лежало убеждение, что «с административно-полицейской точки зрения община представляла удобства — легче пасти стадо, нежели каждого члена стада в отдельности».

По закону от 9 ноября 1906 г. крестьяне получили право выходить из общины и укреплять землю в личную собственность без ее согласия, причем эти выходы государство всячески поддерживало. Поворот в аграрной политике был вызван тем, что во время революции 1905—1907 гг. община возглавила крестьянские беспорядки. Потеряв веру в ее лояльность, правительство сделало ставку на индивидуальные крепкие хозяйства и ради этого приняло ряд мер, стимулирующих выходы из общины.

В 1905 г. в Европейской России в передельных общинах насчитывалось 9.5 млн крестьянских дворов, в 1916 г. — 12.3, в среднем за 1905—1916 гг. — 10.9 млн дворов.

За 1861—1906 гг. легально, пользуясь правом выхода при досрочном выкупе надельной земли, из передельных общин вышло 140 тыс. домохозяйств, или 1.5% (от 9.5 млн) дворов. Кроме того, в 1905 г. от 2.8 млн дворов (по данным К.Р. Качоровского) до 3.5 млн дворов (по дан ным Министерства внутренних дел) насчитывалось в общинах, числившихся передельными, которые на самом деле не производили переделов земли с 1861 г.

Поскольку министерство стремилось доказать, что община сама по себе умирает, а Качоровский, наоборот, что она здорова и жива, то истинное число беспередельных общин, вероятно, находилось посередине при водимых ими цифр и равнялось около 3.15 млн дворов. Следовательно, кроме 140 тыс. дворов еще 3.15 млн из 9.5 млн дворов, или 33.2%, стихийно перешли от передельно -общинного к подворно-общинному землевладению. Поскольку переделы являлись важнейшим показателем отношения крестьян к традиционным общинным порядкам, эти данные свидетельствуют о том, что около трети крестьян сделали шаг в сторону личной собственности на землю еще до столыпинской реформы.

К числу крестьян, не удовлетворенных общинными порядками, мне кажется, следует отнести также и тех, кто приобретал в личную собственность землю отдельными участками за границами общины, но по разным обстоятельствам не порывал связи с нею. Основания для такого заключения дают объяснения самих крестьян-собственников, которые мотивировали свое пребывание в общине тем, что на миру жить спокойнее, а на хуторе могут ограбить, а свои покупки земли — тем, что общинное землевладение не может гарантировать каждому землю.

К этому следует добавить, что крестьяне-собственники, которые имели личную землю, но оставались в общине, несомненно были зажиточными и занимались предпринимательской деятельностью, так как иначе накопить деньги на покупку земли было не возможно. До 1861 г. таких крестьян было немного. С 1802 г., когда государственным крестьянам было разрешено покупать землю в личную собственность, и до 1858 г. включительно, т. е. за 57 лет, было зафиксировано 400 тыс. покупок земли общей площадью 1.7 млн. га, помещичьими крестьянами — примерно в 10 раз меньше.

С 1863 по 1904 г., за 42 года, крестьянами 45 губерний Европейской России было совершено 463 тыс. покупок земли общей площадью 20.7 млн. га, следовательно, среднегодовое число покупок земли возросло с 7—8 тыс. до реформы до 11 тыс. после реформы, а среднегодовое количество купленной земли — соответственно с 30—35 тыс. до 493 тыс. га. В данном случае важно отметить, что стремление крестьян к личной собственности зародилось до 1861 г. и что после эмансипации стремление к собственной земле неуклонно прогрессировало: среднегодовое число покупок земли в 1903—1904 гг. по сравнению с 1860-ми гг. возросло в 1.5 раза, а среднегодовое количество земли — в 15 раз; кроме того, крестьяне в 34 раза чаще покупали землю в личную собственность, чем в общинную.

Благодаря тяге крестьян к частной земле в 1905 г. среди них имелось 490 тыс. собственников земли.

Все они состояли либо в подворных, либо в передельных общинах. Если эти 490 тыс. крестьян-собственников распределялись между передельными и подворными общинами пропорционально числу хозяйств в тех и других, т. е. как 77 и 23, то тогда число крестьян - собственников среди членов передельных общин составит около 377 тыс., а среди подворных — 113 тыс.

Таким образом, за 1861—1905 гг., к началу столыпинской реформы, всего около 3.7 млн дворов (0.140+3.150+0.377) из 9.5 млн., или 39% всех крестьян — членов передельных общин в 1905 г., разочаровались или не доверяли вполне передельной общине и в большей или меньшей степени отказались от ее традиционных принципов. Приведенные данные не раскрывают всей глубины произошедших изменений, так как очевидно, что не все желавшие перейти к подворной общине или вообще расстаться с общиной могли это сделать из -за яростного противодействия тех, кто держался за старинный уклад жизни. Об этом можно судить по тому, что в 1907 —1915 гг., после облегчения выхода из общины, 73% крестьян, вышедших из общины, сделали это против воли односельчан.

И, однако, эти данные свидетельствуют, что распад общины готовился изнутри и начался задолго до 1906 г.

В ходе столыпинской реформы, в 1907—1916 гг., официально и добровольно порвали с передельной общиной всего 3.1 млн. дворов из 10.9 млн. дворов, или 28%, т. е. не все из недовольных ею. Часть недовольных — 747 тыс. дворов, официально заявившая о выходе и укреплении земли в собственность, в конце концов осталась в передельной общине. Причины были самые разные — сомнения, скоропостижная смерть и т. п., но, по-видимому, важнейшая из них состояла в трудности выхода. Несмотря на поддержку государства и безусловное право выхода каждого желающего, осуществить его было нелегко, так как в 73% случаев выход из-за противодействия общины был сопряжен с конфликтом. При полюбовном расставании с общиной выделявшийся сам договаривался с ней, какую землю и где он получит, — таких случаев было всего 27%. При конфликтном расставании размежевание с общиной производили специальные государственные землеустроительные комиссии, и это, как правило, сопровождалось скандалом и насилием. Жить во враждебных отношениях с общиной было крайне трудно, поэтому, сделав официальное заявление о выходе, многие не могли или боялись его реализовать. Какие бы обстоятельства ни заставили крестьян отказаться от намерения выйти из общины, мне кажется, тех, кто подал заявление о выходе из нее, но этого не сделал, нельзя считать вполне удовлетворенными общинными порядками. Другая, еще большая часть недовольных, но оставшихся в общине крестьян — 2.3 млн дворов к 1917 г. — проживала в общинах, которые не практиковали переделы с 1861 г. (в 1906 г. таких дворов насчитывалось 3.15 млн., но к 1917 г. осталось 2.3 млн). Вероятно, она была удовлетворена порядками, установившимися в беспередельной общине, которую можно считать промежуточной формой между традиционной передельной и подворной общиной.

Итак, к 1917 г. полностью порвали с общинным укладом жизни, укрепив землю в собственность, 3.1 млн. дворов; наполовину порвали с передельной общиной, перейдя к фактически подворной собственности, 2.3 млн.; испытывали неудовлетворение общинными порядками, но остались в общине 0.747 млн. дворов. Следовательно, всего в той или иной степени недовольных общинным строем жизни в 1907—1916 гг. насчитывалось около 6.1 из 10.9 млн. дворов, или 56% всех крестьян, живших до столыпинской реформы в условиях передельной общины. Приведенные данные позволяют сделать два важных вывода. Во-первых, общинные порядки не были насильственно сломаны столыпинской реформой: как до реформы, так и после нее проходил естественный процесс разложения общины и социальных отношений общинного типа, что объясняет существование промежуточных форм разрыва с общинным укладом. Во-вторых, в пореформенное время доминировала тенденция, разрушающая общинный уклад жизни, а экономические и юридические препятствия для выхода из общины, существовавшие до 1906 г., тормозили ее распадение. Иначе трудно представить, учитывая традиционализм крестьян и их недоверие к переменам, как почти треть крестьянства в течение 9 лет, за 1907—1915 гг., могла расстаться с передельной общиной.

Приведенные данные дают также основание для заключения о том, что столыпинская реформа ускорила те процессы в деревне, которые и без нее проходили довольно интенсивно, что она являлась насилием над крестьянством главным образом в том смысле, что позволила меньшинству выйти из общины вопреки мнению большинства. Но, с другой стороны, реформа прекратила насилие большинства над меньшинством, которое не хотело продолжать жить в условиях общинного уклада: напомню, что 73% крестьян укрепили землю в собственность против воли большинства односельчан. Оценивая результаты столыпинской реформы, следует принять во внимание, что проведение колоссальных по масштабам землеустроительных работ требовало огромного финансирования, специалистов и соответствующего ведомственного аппарата. Того и другого не хватало. На обустройство индивидуального хозяйства требовались инвестиции, которых также недоставало, а государство и земство могли оказать небольшую финансовую помощь около четверти хуторян. В силу этого, а не из-за недостатка желающих выйти из общины (число ходатайств о землеустройстве росло) механизм аграрной реформы стал давать сбои еще при жизни П.А. Столыпина, что несомненно замедляло ее ход. Кроме того, помещики и большинство правых также противодействовали буржуазной аграрной реформе, так как она подрывала дворянское землевладение, а с ним и политические привилегии дворянства. Это дает основание предполагать, что социальные резервы реформы не были исчерпаны к 1915 г. Таким образом, те немногие историки, которые оценивают результаты столыпинской реформы как позитивные и перспективные, на мой взгляд, ближе к истине.

Столыпинская реформа была прервана войной. С большой вероятностью можно предположить, что, если бы не война, распадение общины продолжилось бы, так как в 1917 г. существовал значительный резерв для продолжения реформы, во-первых, из крестьян, недовольных общинными порядками и изъявивших желание порвать с ними в 1907—1915 гг., но по разным причинам не сделавших этого (747 тыс. дворов), во-вторых, из крестьян беспередельных общин, официально не оформивших переход к подворно-участковому землевладению в течение 1907—1915 гг. (2.3 млн дворов).

Если говорить о всем крестьянстве Европейской России, то к 1917 г. крестьяне - собственники численно преобладали над крестьянами -общинниками. Крестьяне Украины и Белоруссии после реформ 1860-х гг. сразу перешли к подворной беспередельной общине; после отмены выкупных платежей с 1 января 1907 г. и закона о свободном выходе из общины 1906 г. они стали собственниками своей земли. Крестьяне Прибалтики общины вообще не знали. Всего в этих трех районах в 1916 г. насчитывалось примерно 3.8 млн. дворов.

Таким образом, на 1 января 1917 г. в Европейской России из 15.5 млн. дворов на долю крестьян-общинников (продолжавших жить в передельной общине) приходилось 6.3 млн. дворов, или 41%, на долю крестьян, проживавших в официально подворных беспередельных общинах, — 3.8 млн. дворов, или 24%, на долю крестьян, проживавших в фактически бес передельных общинах, — 2.3 млн. дворов, или 15%, на долю крестьян -собственников — 3.1 млн. дворов, или 20% (из них землеустроенных, т. е. раз межеванных с общиной,— 1.5 млн. и выделенных на хутора и отруба — 1.6 млн. дворов). Как видим, несмотря на ощутимые потери, общинный строй к 1917 г. был еще силен, в особенности в великорусских губерниях: на традиционном общинном праве продолжали жить две трети русских крестьян, из них чуть более половины хранили верность мирскому строю из принципа, остальные — из-за нерешительности и других причин; выход из общины наиболее недовольных ею, скорее всего, консолидировал оставшихся.

Возникает вопрос: если передельно-общинные порядки приходили в упадок и имели много противников, если в их справедливости многие сомневались, почему после Октябрьской революции 1917 г. произошло оживление передельной общины? (Напомним, что к 1922 г. в Советской России 85% всей земли находилось в общинной собственности, в 67% общин произошел общий передел земель.) Каким образом крестьянам, оставшимся в общине, удалось вернуть всех «столыпинцев» в общину и пустить земли, принадлежавшие им и помещикам, в общий передел? Вероятно, произошло следующее. К 1917 г. формально из передельных общин вышла только треть крестьян, к тому же их силы были раздроблены, так как половина из них жила на хуторах и отрубах, а вторая половина оставалась на старых местах жительства и находилась в сложных отношениях с общинниками. Еще почти четверть крестьян колебалась, но все-таки оставалась в общине. В отличие от них 41% крестьян, принципиально сохранивших верность общине, был сплочен и решителен. Огромная потенциальная добыча в виде земель помещиков (49 млн. га), хуторян и отрубников (19 млн. га) превратила сомневающихся в сторонников передельной общины, а объединившись с убежденными общинниками, они вместе стали непобедимой силой. Весьма существенно отметить, что крестьяне не знали другого способа «переварить» около 68 млн. га земли, кроме уравнительного передела добычи, — ведь землю нужно было поделить между всеми по справедливости. Кроме того, в случае реставрации старого режима возвратить помещикам их земли, которые мир разделил между всеми, было просто невозможно, так же как и невозможно было наказать виновных. Как говорили русские пословицы: «На мир и суда нет, мир один Бог судит»; «В миру виноватого нет. В миру виноватого не сыщешь».

Добавим, что новая государственная власть и советские законы поддерживали политику возрождения общины, что также явилось немаловажным фактором ее ренессанса, а точнее говоря — общинной контрреволюции. В пользу предложенной интерпретации говорит тот факт, что реставрация общины не сопровождалась реставрацией большой патриархальной семьи. Напротив, после того как деревня проглотила конфискованную землю, начались массовые семейные разделы, которые привели к уменьшению среднего размера семьи на 11% — с 6.1 в 1917 г. до 5.5 душ в 1922 г.

Как было показано, изменения в общинных и семейных порядках происходили всегда синхронно. Нарушение этой согласованности в 1917—1920 гг., на мой взгляд, свидетельствует о том, что возрождение общинного строя было обусловлено необходимостью мирно и без тяжелых последствий пере варить конфискованную землю и потому носило кратковременный характер.

5. Межличностные отношения в общине

Как уже указывалось, до середины XIX в. все отношения между крестьянами строились на родственной и соседской основе, имели неформальный, персональный характер и в значительной степени определялись полом и возрастом, личная жизнь была открыта. После эмансипации, по крайней мере до 1870-х гг., внешне многое выглядело по-старому.

Однако мало-помалу крестьяне стали избегать публичности и открытости. «Если мужчины прислушивались к советам умной жены, то тщательно скрывали это от соседей», — сообщал один корреспондент в Этнографическое бюро. В некоторых местностях выходил из употребления обычай публичной проверки девственности невесты: «Девственность невесты не проверяется и не празднуется. Этот обычай умер 25 лет назад (1870-е гг. — Б. М.)».

За человеком в большей степени стало признаваться право на личную жизнь и индивидуальное решение брачных и других дел. Многие крестьяне стали тяготиться регламентацией, давлением традиции и обычая, недостатком возможностей для проявления личной инициативы, выражения своей индивидуальности. Солидарность обнаруживалась только при отношениях с противниками и конкурентами. Внутри общины возникли серьезные противоречия, споры и взаимное неудовольствие, утрачивалось согласие, развивались формальные отношения за счет неформальных, что было зафиксировано даже народническими писателями, склонными к идеализации общины.

Наиболее известные из народнических писателей Г.И. Успенский и Н.Н. Златовратский, специально изучавшие вопрос об эрозии традиционных межличностных отношений в общине, пришли к сходным выводам, которые лишь незначительно отличались в оценках глубины «болезни». Успенский не только поставил диагноз, но и дал интересное социологическое объяснение процессу обезличивания внутриобщинных отношений. В 1877—1878 гг. после очередного полевого исследования он писал: «Первое, что бросается в глаза при наблюдении над современными деревенскими порядками, — это почти полное отсутствие нравственной связи между членами деревенской общины. При крепостном праве фантазии господина - владельца, одинаково обязательные для всех, сплачивали деревенский народ взаимным сознанием нравственных несчастий. У них была общая мысль, общая нравственная забота. Теперь уже никто не вломится в семью; теперь всякой отвечай за себя, распоряжайся сам как знаешь. Каждый крестьянский двор представляет необитаемый остров, на котором изо дня в день идет упорная борьба с жизнью. Сельское население все больше укрепляется в необходимости знать только себя, только свое горе, свою нужду как в городе, где, как известно, никакой общины не существует».

Параллельно с формализацией отношений и распадением соседских связей усиливались противоречия между крестьянами, в основе которых, по мнению Успенского, лежало различие в интересах отдельных страт крестьянства.

«Взаимная рознь деревенского общества достигла почти опасных размеров, — констатировал он. — Состоятельные и слабые — две довольно ясно обозначенные деревенские группы — не позволяют осуществиться выгодному для всех делу. Слабые боятся, что состоятельные в большей степени воспользуются выгодами от сделки, чем они, и не дают своего согласия. И так во всех других делах. Все вместе, но никто не верит друг другу».

Златовратский и другие народники большую роль в трансформации межличностных отношений в деревне отводили влиянию города, отхожих промыслов, проникновению в деревню чуждых ей культурных стандартов. По мнению представителей общественных течений западной ориентации, включая и марксистов, распад общинных отношений зашел намного глубже, чем полагали народники. Таким образом, утрата внутренней связи между членами общины, начавшаяся после эмансипации и со временем прогрессировавшая, зафиксирована всеми наблюдателями.

По мнению Успенского, формализации межличностных отношений в деревне способствовала бюрократизация общины как социальной организации. В специальной статье «Канцелярщина общественных отношений на родной среде» он как народник с горечью писал: «Канцелярщину", заменившую собой „живое" общественное дело, и вижу я в большинстве так называемых „общественных" мирских дел современной нам деревни. Они делаются самым безукоризненным образом. С какими, например, церемониями происходит дележка земли, лугов, как тонко разработана общественная служба при постройке моста и т. п. А в частной жизни этих общественных людей даже и в приблизительной степени не уделено заботы на разработку простых человеческих отношений». Сравнивая «канцелярскую» общину с раскольничьей общиной, которая сохранила традиционный общинный дух, он указывает, что «в основание последней входит именно уважение и внимание к личности человеческой, к жизни человеческого духа, к нравственным обязательствам. В то время как в канцелярской общине все делят, все мерят и никак не вымеряют, потеют и идоло служат перед загородью, перед общественным быком или межевым столбом, в сектантской общине во имя человеческих нужд и скорбей, нравственных обязательств люди разгораживают изгороди, уничтожают колышки и соединяют все участки в один общий. Канцелярская община не единит человека с человеком, а при всех своих канцелярских совершенствах она не достигает нравственного единения и взаимно человеческого внимания, она — пустая канцелярщина, многотомная тщательно разработанная переписка по вопросам, не стоящим выеденного яйца».

Однако народники, осуждая бюрократизацию общины, рост индивидуализма, разрушение нравственной связи между крестьянами, утверждение принципа «каждый за себя», не заметили и не оценили позитивную сторону этих процессов. Ведь одновременно с этим разрушалось корпоративное крепостное право, ослабевали социальный контроль и давление коллектива на крестьян, благодаря чему они становились более свободными, инициативными и предприимчивыми; отношения между крестьянами, с одной стороны, и между крестьянами и не крестьянами, с другой — становились на юридическую основу, в жизнь деревни вместо патриархального обычая входил закон, уменьшалась возможность насилия коллектива над отдельным человеком, большинства над меньшинством; происходило становление гражданина, возникала личность, способная самостоятельно решать свои собственные проблемы; развивался самоконтроль, основанный не на внешнем страхе наказания, а на внутреннем желании поддерживать общественный порядок и стабильность. Наверное, разрушительные процессы были заметнее созидательных, как всегда бывает на начальных стадиях переходного периода. Однако не только разрушением, но и медленным созданием нового социального порядка отмечена жизнь российской деревни после великих реформ.

Еще одно принципиальной важности изменение наметилось в межличностных отношениях в общине. До эмансипации социальный статус крестьянина в общине, та роль, которую он играл в семейных и общественных делах, зависели в большей степени от пола и возраста, чем от имущественного положения и других факторов. После эмансипации ситуация стала изменяться: значение половозрастного компонента для статуса человека стало снижаться, а социального, наоборот, возрастать; хотя в начале XX в. пол и возраст все еще оставались важными для «упорядочивания людей, а также их образа жизни, функций и поведения».

Престижно-авторитетная дифференциация между людьми стала в значительно большей степени зависеть от их экономического положения, общественной должности, образования, связей с влиятельными людьми, личных способностей. Уважение к богатству как таковому находило разнообразные проявления. Крестьяне стали гордиться богатством, и у них появилось стремление возвыситься благодаря ему среди остальных.

Корреспонденты Этнографического бюро Тенишева сообщали, что не знания или грамотность, а богатство являлось способом возвышения. Умение нажить копейку стало служить мерилом оценки ума, характера и вообще достоинства человека. Зажиточные крестьяне пользовались уважением, они чувствовали себя независимо, к ним шли за советом. В отличие от бедных, которых называли только по имени, богатых величали полным именем и отчеством, так же как и представителей власти, при встрече с ними отвешивали глубокий поклон, в то время как богатый в ответ только приподнимал шапку. По прозвищу крестьяне называли друг друга за глаза, но трезвые, трудолюбивые, зажиточные мужики не имели прозвищ. С потерей имущества зажиточный крестьянин терял уважение.

В некоторых общинах на сходах крестьяне рассаживались в соответствии со своим положением — богатые и уважаемые ближе к старосте, бедные — дальше. Бедные крестьяне испытывали к богатым неприязнь, в глаза оказывая им знаки внимания, а за глаза называя, как всех, — по имени или по прозвищу.

Таким образом, отношения между крестьянами до эмансипации имели характер общинных, т. е. неформальных, личностных, основанных на эмоциях, привязанностях, душевной склонности, поле и возрасте, а после эмансипации постепенно трансформировались в связи общественного типа, основанные на прагматическом расчете, рациональном обмене услугами и вещами, на различии в имущественном положении. Этот процесс к 1917 г. еще был далек от завершения. О живучести общинной солидарности свидетельствует тот факт, что во время выборов в Учредительное собрание в 191 7 г. часто на сходе решалось, за какую партию голосовать.

И тем не менее в XVIII —первой половине XIX в., как правило, крестьянин шел на толоку, чтобы помочь товарищу, попавшему в беду, в начале XX в., как правило, — чтобы хорошо угоститься после работы, оказать услугу влиятельному человеку или в силу взаимных обязательств, когда все участники толоки предварительно обязывались друг перед другом проделать ряд совместных работ.

Список использованной литературы

1.  Миронов Б.Н. - Социальная история России периода империи (XVIII—начало XX в.) В 2 Т. – 2003. Т 1.