Реферат: Формирование: преемственных научных школ в первые две трети XIX в.
Реферат: Формирование: преемственных научных школ в первые две трети XIX в.
1. Русское общество и
античность в первые десятилетия ХIХ в. Явление неоклассицизма
2. Начало археологических изысканий в Северном Причерноморье
3. Академическая кафедра классической филологии
4. Университетская наука об античности. М.С.Куторга и его школа
1. Русское общество и античность в первые десятилетия XIX в. Явление
неоклассицизма
[112] Окончательное
оформление русского антиковедения в науку происходит в 1-й половине XIX в. Этот
процесс совершался под воздействием целого ряда факторов, важнейшими из которых
были: во-первых, археологические открытия на юге России, доставившие
исследователям классической древности новый обширный материал; во-вторых,
продолжающееся перенесение на русскую почву и усвоение русскими учеными приемов
и методов западной, главным образом немецкой, классической филологии;
в-третьих, знакомство с новейшей европейской философией, чьи идеи оплодотворили
науку об античности и спасли ее от омертвения.
Однако быстрым и, как мы увидим, значительным успехам русского антиковедения
в первые десятилетия XIX в. способствовали не только эти частные моменты, но и
исключительно благоприятная общая обстановка. Освежающее дыхание Французской
революции, мощный патриотический подъем 1812 г., выступление декабристов - все
это породило в начале века совершенно особую общественную атмосферу, всю
пронизанную высокими гражданскими стремлениями и героическими настроениями.
Отсюда - увлечение античностью, особенно античной героикой, столь характерное
для русского общества начала XIX в.
Замечательным было то, что это было увлечение совсем иного рода, чем в
предшествующее столетие: иные идеалы воодушевляли теперь людей, иными
интересами обусловливалось и их обращение к античности. Идеологов
"просвещенного абсолютизма", с их рационалистическим и несколько
абстрактным культом государства, и в античности интересовала прежде всего
государственная проблема. При этом идеальной формой оказывалась монархия
Александра или Юлия Цезаря, а образцовым героем - сильный и просвещенный [113] правитель. Иных идеалов искало для
себя в античности новое поколение, предчувствовавшее и понимавшее необходимость
дальнейших преобразований в стране: абстрактный интерес к античному государству
сменился более живым и внимательным отношением к древнему обществу, от монархии
взоры обратились к древним республикам, а образ сильного властителя должен был
уступить место более привлекательной фигуре свободного гражданина. В литературе
и в искусстве на смену холодному, подчас жеманному любованию классическими
формами пришло горячее и искреннее преклонение перед гражданской доблестью
древних, пробудился интерес к жизни и быту свободных городских общин древности.
Ближайшим образом эти изменения в отношении к античности были связаны с
вытеснением традиционного классицизма новыми литературными и художественными
направлениями - сентиментализмом и романтизмом. Именно в них, если мы возьмем
культурную часть общества, нашел свое выражение на рубеже XVIII и XIX вв.
протест против идеологического гнета феодально-абсолютистского государства.
Сначала сентиментализм с его лирикой чувств, с его исключительным вниманием к
душевным переживаниям человека, выразил, в мягких еще и неопределенных формах,
несогласие с давящими нормами классицизма. Романтизм, подхватив эти лирические
настроения, дополнил их стремлениями, впрочем тоже еще неопределенными, к
светлым гражданским идеалам, пылкими мечтаниями о свободном и гармонически
развитом обществе. Таким образом был осуществлен разрыв с основными принципами
классицизма, требовавшего полного и безусловного подчинения личности
абсолютистскому государству. Однако это расхождение в области этики вовсе не
означало такого же полного разрыва и с эстетическою основою классицизма, т. е.
с античностью. Напротив, переход от классицизма к романтизму свершился вполне
на почве античности, только по-новому воспринятой и интерпретированной.
Разумеется, это новое, т. е. более живое, более непосредственное и в
конечном счете более полное восприятие античности обнаружилось не сразу же, и
не везде оно проявилось одинаковым образом: в архитектуре это обозначилось
иначе, чем в изобразительном искусстве, а в художественной литературе не так, как
в публицистике. Однако самый факт нового восприятия античности не подлежит
сомнению; достаточно будет нескольких примеров, чтобы показать [114] существенный характер происшедших
перемен.
Русская архитектура - начнем с нее, ибо где как не в монументальном искусстве
должен найти свое конечное выражение общий стиль эпохи, - русская архитектура
XIX века на первых порах продолжала оставаться на почве классицизма, столь же
широко используя античные формы, как и в предшествующее столетие. Однако
знакомые уже элементы классики были привлечены теперь для воплощения новых идей
и новых настроений. С особой отчетливостью эти новые веяния отразились в
архитектуре Петербурга: общественный пафос первых десятилетий XIX в. нашел
здесь свое выражение и в мощном разлете крыльев Казанского собора, построенного
по проекту А. Н. Воронихина, и в стройных, величественных композициях А. Д.
Захарова (Адмиралтейство) и Тома де Томона (Биржа), и в изящных, романтически
приподнятых ансамблях К. И. Росси (здание Главного штаба с его знаменитой
аркой, Михайловский дворец, Александринский театр и др.). Одновременно в теплых
тонах воронихинского интерьера в Павловском дворце, в задумчиво-грустном облике
мавзолея "Супругу Благдетелю", возведенного Тома де Томоном там же, в
Павловске, чувствуется новое отношение к духовной жизни человека, возросшее
внимание к миру его личных переживаний.
Этот же процесс переосмысления классических традиций можно проследить и в
изобразительном искусстве. В скульптуре, наряду с традиционными
отвлеченно-аллегорическими композициями В. И. Демут-Малиновского и С. С.
Пименова (скульптурное оформление Горного института, отчасти Адмиралтейства, а
также многих ансамблей Росси), появляются новые произведения, более
непосредственно передающие чувства и настроения людей. Гражданский пафос эпохи
нашел отражение в замечательном творении И. П. Мартоса - памятнике Минину и
Пожарскому в Москве: условная символика античных форм здесь использована для
выражения современной героической идеи. Темам народно-освободительной борьбы посвящены
и такие, например, связанные с Отечественной войной 1812 года, произведения,
как статуя "Русский Сцевола" того же Демут-Малиновского или серия
медальонов Ф. П. Толстого, каждый из которых представляет подлинный шедевр
скульптуры малых форм. В то же время в произведениях ряда мастеров отчетливо
звучит и другая тема - лирическая: силу и глубину человеческой скорби стремится
передать в аллегорических фигурах своих надгробий [115] Мартос, мягким лиризмом овеяны
некоторые из античных композиций Б. И. Орловского ("Фавн с цевницей",
"Сатир и вакханка").
В живописи новые веяния сказались, в частности, в обращении художников
академической школы к большим историческим темам, связанным с критическими,
переломными моментами в жизни народов. Эпоху в этом отношении составила
знаменитая картина К. П. Брюллова "Последний день Помпеи" (1830 -
1833 гг.). Впервые в русской исторической живописи объектом изображения стала
не отдельная, пусть даже знаменитая личность, а судьба целого города, судьба
народа. Трагический колорит этой картины был близок тем настроениям, которые
охватили русское общество в конце 20-х и в начале 30-х годов XIX в. Вместе с
тем современники вполне оценили ту близкую их сердцам романтическую
одухотворенность, которая пронизывала это классическое произведение. В
известном стихотворном отклике, который приписывается Е. А. Баратынскому, с
картиною Брюллова прямо связывалось рождение новой русской живописи:
И был последний день Помпеи
Для русской кисти первый день!..
Впрочем, дыхание нового времени ощущается не только у Брюллова, но и у
других представителей академической школы, даже у такого, казалось бы,
консервативного художника, как Ф. А. Бруни: его раннее произведение
"Смерть Камиллы", очевидно, в какой-то степени навеяно героическими
настроениями начала века, и даже "Медный змий" - при всей
реакционности основной идеи - характерен именно обращением к проблеме великих
народных потрясений. Но, бесспорно, наиболее замечательным является пример А.
А. Иванова. В творчестве этого художника мы наблюдаем последовательную смену
этапов: чистый, парадный классицизм ученических картин, таких, например, как
"Приам, испрашивающий у Ахиллеса тело Гектора", уступает место
сознательным стремлениям оживить академическое полотно, вдохнуть в него
подлинное тепло человеческой души. Так появляется лирическая композиция
"Аполлон, Гиацинт и Кипарис, занимающиеся музыкой". И наконец,
завершающий этап - монументальное творение "Явление Христа народу"
(1837 - 1857 гг.), где традиционный классический сюжет послужил основой для развития
большой философской темы о нравственном обновлении народа, темы тем более
значительной, [116] что она
перекликалась с вопросами, которые ставила, но еще не могла решить русская
интеллигенция середины прошлого века.
Заметное в искусстве, это переосмысление классических традиций выступает еще
более ярко в литературе. С утверждением здесь нового, сентиментального
направления (особенно в лице Н. М. Карамзина) были заложены основы и для нового
восприятия античности. Много сделали в этом отношении - в смысле практического
истолкования античности с новых позиций - поэт Михаил Никитич Муравьев (1757 -
1807 гг.) и ученый археолог Алексей Николаевич Оленин (1763 - 1843 гг.), оба
большие любители и знатоки классической древности.1 Занимая высокое
положение в обществе (Муравьев был воспитателем будущего императора Александра
I, затем товарищем министра народного просвещения и попечителем Московского
университета, Оленин - директором Публичной библиотеки и президентом Академии
художеств), они всячески содействовали занятиям классической древностью,
пропагандируя античное искусство и литературу, покровительствуя начинающим
ученым, писателям и художникам. Дом Оленина был в начале XIX в. одним из самых
крупных литературных салонов в России. Хозяин отличался широтою взглядов и
терпимостью, и потому здесь можно было встретить писателей самых различных
направлений: и ревнителей старины типа А. С. Шишкова, и зачинателей новейшей
литературы - Н. М. Карамзина и В. А. Жуковского. Однако "среди разнобоя
господствовавших здесь настроений" отчетливо выделялось одно, которое и
определяло собою лицо оленинского кружка: это - преклонение перед античностью,
понятою вслед за Винкельманом и Лессингом.2 Неоклассицизм, спаянный
с элементами сентиментализма, стал основой творчества таких замечательных
поэтов - друзей Оленина, как В. А. Озеров, чьи драмы пользовались тогда
огромным успехом, и более молодой К. Н. Батюшков; из оленинского же кружка
вышел и переводчик Гомера - Н. И. Гнедич.
Особый интерес и симпатии вызывает творчество Батюшкова, [117] который, "по блеску своего
изящного и тонкого таланта... прямо стоит во главе поэтов промежуточного
периода между Державиным и Пушкиным".3 Как и поэты
предшествующего столетия, Батюшков широко заимствует формы и образы для своей
поэзии из арсенала классической древности, однако это заимствование совершается
им в иных целях и выражается в иных формах, чем у его предшественников.
Батюшков внес в условный мир поэзии классицизма новые, лирические мотивы; темы
любви, дружбы, поэтических мечтаний становятся главными в творчестве этого
поэта; они находят свое выражение в задумчивых элегиях, в изящно составленных
дружеских посланиях. Разработка этих новых жанров - большая заслуга Батюшкова.
"Посвятив себя "легкой поэзии", он убил вкус к высокопарности, а
русский стих освободил от цепей державинской тяжеловесности, придав ему грацию
и простоту".4 В этом смысле Батюшков (наравне с Жуковским) -
необходимое звено между державинскою и пушкинскою эпохами. Вместе с тем
Батюшков познакомил русских читателей с новыми сторонами античной поэзии - не
только через свои оригинальные стихотворения, но и более непосредственно,
своими переводами элегий Тибулла и стихотворений из греческой антологии.
От Батюшкова в значительной степени унаследовал свое увлечение античностью и
Пушкин.5 Впрочем, знакомство Пушкина с классической литературой
началось очень рано: еще в доме своего отца, до поступления в Лицей, он
прочитал во французском переводе биографии Плутарха и обе поэмы Гомера. В
Лицее, под руководством ученого классика Н. Ф. Кошанского, Пушкин сильно
расширил свои знания об античном мире и его литературе. Не без влияния
Батюшкова он увлекается легкой поэзией древних; певцы любви, веселия и
наслаждений - Гораций, Овидий и особенно Анакреонт [118] (разумеется, не настоящий, а в
позднегреческой интерпретации) становятся любимыми поэтами молодого Пушкина.
Позднее, в годы вынужденного пребывания на юге, он зачитывается печальными
элегиями Овидия, в судьбе которого находит много общего с собственною. В ссылке
в Михайловском, под впечатлением общественной обстановки в России, он
обращается к истории Римской империи и внимательно изучает труды Тацита -
этого, по его словам, "бича тиранов".6
В последующие годы Пушкин неоднократно обращается к античности, черпая
оттуда сюжеты, образы, источники вдохновения. Верный своим прежним симпатиям,
он выполняет в начале 30-х годов целую серию замечательных переводов: из
Анакреонта ("Узнают коней ретивых", "Поредели, побелели",
"Что же сухо в чаше дно"), Катулла ("Мальчику"), Горация ("Царей
потомок, Меценат", "Кто из богов мне возвратил"), из греческой
антологии ("Подражания древним": Ксенофану - "Чистый лоснится
пол; стеклянные чаши блистают" и Гедилу - "Славная флейта, Феон,
здесь лежит"). Тогда же, в дополнение к прежним своим поэтическим опытам
на темы античности, таким, например, как лицейские "Леда", "Гроб
Анакреона", "Фиал Анакреона", "Фавн и пастушка" или
позднейшие "Торжество Вакха", "Прозерпина",
"Клеопатра" и пр., Пушкин задумал написать большую повесть из римской
жизни, в которой прозаический рассказ о последних днях Петрония перемежался бы
стихотворными отрывками - переводами из древних и собственными оригинальными
композициями (например, о тех же "египетских ночах" Клеопатры). Это
произведение, навеянное чтением Тацита и Аврелия Виктора, осталось, к сожалению,
незаконченным.
Вообще увлечение классической древностью наложило сильнейший отпечаток на
творчество Пушкина. Однако, говоря об этих увлечениях поэта, мы не должны
забывать, что античность доставляла ему не только пищу для эстетических
наслаждений; часто обращение к античному сюжету служило лишь поводом для
выражения вполне современной идеи. Достаточно напомнить о таких, полных
политического смысла стихотворениях, как "Лицинию" и
"Арион". Классическое оформление этих произведений в такой же степени
обусловлено традицией, как и цензурными соображениями. [119] Но чаще мы наблюдаем органическое
вхождение элементов классики в творчество Пушкина: знаменитый тому пример -
пушкинский "Памятник", продолжающий собою ряд свободных переложений
Горациевой оды.
Отражение интереса, который общество испытывало тогда к античности, можно
обнаружить не только в художественной литературе, но и в публицистике. В
журналах и отдельными изданиями беспрестанно публиковались всевозможные
"взгляды" и "рассуждения" на темы классической древности,
как правило, весьма популярного характера. Часто эти обзоры принадлежали перу
известных писателей, которые таким образом, апеллируя к античности, стремились
дать обоснование своим художественным и политическим симпатиям. Значение лучших
из этих сочинений состояло не в их конкретных оценках, чаще своего почерпнутых
из работ новейших западных ученых, а в общем, более живом и непосредственном,
чем в предшествующее столетие, отношении к античности. С этой точки зрения
симптоматичными являются художественные обзоры Батюшкова (в его статье
"Прогулка в Академию художеств" [1814], в некоторых из заграничных
писем): не холодным любованием, но искренним и глубоким чувством продиктованы
его восторженные отзывы об античном искусстве. Тесно связана с общим отходом от
эстетических позиций классицизма литературная полемика 1813 - 1818 гг. о
способах перевода древних эпических поэтов: Я. А. Галинковский, С. С. Уваров и
Н. И. Гнедич своими статьями, а Гнедич также и своими переводами, обосновали
полную возможность и желательность замены александрийского стиха, воспринятого
от французов, русским гекзаметром, близко передающим ритмическое течение
подлинника.7 Наконец, в высшей степени показателен возросший интерес
к гражданской истории древних. В качестве примера можно указать на статью И. М.
Муравьева-Апостола о заговоре Катилины. Автор - известный литератор и
государственный деятель, отец будущих декабристов - вполне разделяет
отрицательное отношение своих источников к Катилине, видя в нем врага, а в
Цицероне - защитника республиканских свобод.8
Сколь сильным было в ту пору в передовых кругах русского [120] общества увлечение античностью, сколь
велико было преклонение перед гражданской доблестью древних, показывает пример
декабристов.9 Политические убеждения первых русских революционеров
во многом складывались под влиянием античной литературы: Плутарх, Корнелий
Непот, Тит Ливий и Тацит, в чьих произведениях можно было найти немало
прекрасных рассказов о мужестве древних республиканцев, с детства были любимыми
писателями декабристов. П. И. Борисов, один из руководителей Общества
соединенных славян, признавал на следствии: "Чтение греческой и римской
истории и жизнеописания великих мужей Плутарха и Корнелия Непота поселили во
мне с детства любовь к вольности и народодержавию".10 Об этом
же увлечении античностью вспоминал позднее И. Д. Якушкин: " ... мы
страстно любили древних. Плутарх, Тит Ливий, Цицерон, Тацит и другие были у
каждого из нас почти настольными книгами".11 Эти увлечения
наложили яркий отпечаток на все творчество писателей-декабристов. В их поэзии
идеальный герой - тираноборец нередко заимствован из мира классической
литературы. Цицерон, спасший Рим от Катилины, "враг царей" Катон,
неукротимые республиканцы Брут и Кассий - любимые образы К. Ф. Рылеева (см. его
стихотворения "К временщику", "Гражданское мужество",
"Гражданин"). Подвигу коринфянина Тимолеонта, освободившего сограждан
от тирании собственного брата - Тимофана, посвятил свою трагедию
"Аргивяне" В. К. Кюхельбекер.
В публицистике декабристов примеры и сравнения, почерпнутые из греческой и
римской жизни, фигурируют не менее часто, чем в поэзии. При этом встречаются
целые рассуждения на темы древней истории, подчас не лишенные оригинальности.
Замечательны, по глубине и основательности, мысли, высказанные Н. М. Муравьевым
в его записке об историческом труде Н. М. Карамзина. Возражая Карамзину,
который не видел "разности" между политическими распрями древних
греков - этих "полутигров", единственное преимущество которых
состояло в том, что они "изъяснялись языком Гомера" - и усобицами
русских князей, Муравьев писал: "Я нахожу некоторую разность. Там граждане
сражались за власть, в которой они участвовали; здесь слуги дрались по прихотям
господ [121] своих. Мы не
можем забыть, что полутигры Греции наслаждались всеми благами земли, свободою и
славою просвещения".12 Равным образом, в противоположность
Карамзину, который приписывал падение Рима одной лишь причине - нашествию
варваров, Муравьев обращал внимание на внутренние обстоятельства, указывая, что
гибель Римского государства была исподволь подготовлена постепенным внутренним
разложением, в особенности после того, как "хитрый деспот Август навеки
потушил пламенник свободы".13
Для некоторых декабристов античность становилась иногда предметом и более
специальных занятий. Так, еще в конце 10-х годов занимался переводами древних
авторов Ф. Н. Глинка; им было опубликовано несколько характерно подобранных
отрывков из Тита Ливия и Фукидида (на военно-патриотические темы)14
и из Лукана (о Катоне Младшем).15 В чтении античных авторов, в
занятиях древней историей часто искали для себя утешения ссыльные декабристы:
А. Ф. Бригген, например. переводил записки Цезаря, Д. И. Завалишин - Фукидида и
Тацита, А. О. Корнилович - Тита Ливия и того же Тацита, М. С. Лунин работал над
сочинением "о религиозных верованиях греков по Гомеру". Из этих
трудов ссыльных декабристов сохранился только один - перевод Цезаря,
выполненный А. Ф. Бриггеном, но, к сожалению, и он остался неопубликованным
(рукопись хранится в Публичной библиотеке, в Петербурге).16
Сказанного в общем вполне достаточно, чтобы судить о литературных вкусах
эпохи, о том, насколько сильным было в ту пору у русских поэтов и публицистов
увлечение античностью. Тем не менее картина будет неполной, если мы не упомянем
о деятельности тех литераторов - страстных любителей древней словесности, для
которых переложение греческих или латинских авторов на русский язык становилось
предметом особых забот, иногда - главным делом жизни. Здесь прежде всего надо
назвать имя Ивана Ивановича Мартынова (1771 - 1833 гг.), видного деятеля в
области просвещения, издателя и переводчика, чья литературная карьера началась [122] еще в 90-х годах XVIII в.17
Большой знаток древних языков, энтузиаст и неутомимый труженик, Мартынов в 20-х
годах XIX в. задумал и осуществил, не взирая ни на какие трудности, грандиозное
предприятие: с 1823 по 1829 г. он издал 26 томов своих переводов с греческого в
виде единой коллекции "Греческих классиков". В эту коллекцию вошли:
Эзоп, Каллимах, Софокл, Гомер ("Илиада" и "Одиссея"),
Геродот, Лонгин (приписываемый Лонгину трактат "О возвышенном", или,
как значится у Мартынова, "О высоком"), Пиндар и Анакреонт - все
переведенные прозой, снабженные комментариями, подчас весьма подробными, и
изданные вместе с греческим текстом. Мартынов - писатель старого поколения; его
переводы, обильно уснащенные славянизмами, полные архаических выражений и
оборотов, были сурово оценены литературными критиками - современниками
Жуковского, Батюшкова и Пушкина; однако для среднего читателя, особенно в
провинции, издания Мартынова без сомнения явились важным пособием для
ознакомления с литературою и историей древнего мира.