Имяславие
как течение русской мысли возникает в начале ХХ века. Эти идеи принадлежат
весьма давней восточно-христианской традиции — достаточно назвать трактат
Дионисия Ареопагита (Псевдо-Дионисия) «О божественных именах» (между 485 и 515
годами), а также поддержанное на Византийском соборе 1351 года положение
Григория Паламы об имени Божием как Божественной энергии. Но меня интересует в
данном случае не анализ традиции, а бытование имяславческих идей в конкретной
российской культурной ситуации. Ибо налицо, казалось бы, явный
историко-культурный парадокс. В стране победили на первый взгляд вполне
материалистические идеи, связанные с именем Маркса. А тут вдруг вроде бы весьма
далекая от современности имяславская тема усиленно разрабатывается в 20-е годы
крупными русскими мыслителями. Разобраться в этой якобы несовместимости и
показать органическую взаимосвязь имяславия и русского большевизма позволяют
несколько принципиальных в методологическом смысле соображений Федора Степуна.
Здесь
мы должны ввести весьма важную для имяславия тему магии, магичности слова и
имени. В 1909 году, за несколько лет до так называемой «афонской смуты», когда
имяславие конституировалось в идейно-религиозное течение, П. А. Флоренский
сделал доклад «Общечеловеческие корни идеализма». Доклад был в том же году
опубликован. Флоренский доказывал, что внутри любой религиозной доктрины, пока
она влиятельна и действует на широкую публику, лежит магическая основа, когда
слово наполняется невероятной духовной энергией. Он писал: «Слово кудесника
само по себе есть новое творение, мощное, дробящее скалы, ввергающее смоковницу
в море и двигающее горой, низводящее луну на землю, останавливающее облака,
меняющее все человеческие отношения, все могущее <…> Слово кудесника
сильнее воды, тяжелее золота, выше горы, крепче железа и горючего камня алатыря
<…> Вещее заклятие это судьба мира, рок мира. Да и что такое рок, как не
приговор, как не изречение, как не слово, как не заклятие? <…> Слово
кудесника вещно. Оно — сама вещь. Оно, поэтому, всегда есть имя. Магия действия
есть магия слов; магия слов — магия имен»1.
Именно
в контексте этого рассуждения стоит прочесть текст Степуна из его «Мыслей о
России» (1927): «Конечно, никакой пролетариат в России не властвует, но все же
большевики властвуют его именем! А разве имя отделимо от нарекаемой им
реальности? Разве оно не составляет одной из наиболее существенных частей ее?»2
Вслушаемся: имя как существенная часть реальности, неотделимая от нее.
Флоренский рассуждал вроде бы о корнях идеализма Платона, первого великого
философа европейской культуры, но, разумеется, замах был шире и позволял
применить эту методологию и к историческим явлениям и событиям. Именно это и
проделал Степун. Известный специалист по проблемам, связанным с философией
Флоренского и его окружения, Наталья Бонецкая полагает поэтому, что «платонизм
Флоренского почти откровенно трансформируется в демонологию <…>
Магическое миросозерцание, для которого буквально за всем в природном мире
стоят живые силы и существа, ему представляется гораздо более истинным, чем
позитивистский взгляд Нового времени <…> В православной Церкви, к которой
он пришел сознательно, уже будучи взрослым, приняв затем и сан священника, он
видел именно мистериальный институт»3. Не раз, однако, говорилось, что
большевики сумели создать свою псевдоцерковь — с апостолами, святыми
подвижниками, еретиками, поклонением мощам и пр.
Весь
большевизм — это магия слов. Флоренский, по сути, взывает к дохристианской
магической структуре сознания4, он же говорит, что для русского народа
христианство плотно соседствует с магизмом, более того, воспринимается как род
магизма. Именно опора на этот магизм и была у большевиков. Уже само название
«большевики», получившееся случайно, было замечательно использовано в борьбе с
оппонентами: большевики — те, которых больше, у которых ума и власти больше.
Это отметил как-то Андрей Синявский. Он так же помянул о слове «советы»,
которые воспринимались как нечто привычно-общинное, помогательное и в этом
смысле тоже эксплуатировались большевиками, хотя были органом диктатуры. Ленин
опирался на лозунги, меняя их соответственно политическому моменту. А лозунги
есть не что иное, как заклинание: «Да будет!» Да и все высказывания Ленина —
заклинательны. Вот знаменитая формула: «Учение Маркса всесильно, потому что
верно». Логически высказывание бессодержательно, даже тавтологично. Но
заклинательно — полно мощи. Для простолюдина такое высказывание вполне убедительно.
Вроде есть внутри фразы объяснение посылки («потому что»), хотя это объяснение
ничего не объясняет. Не объясняет, но совершает магическое действо: «Да будет!»
«Слушая первые ленинские речи, — вспоминал Степун, — я недоумевал: он говорил
изумительно убедительно, но и изумительно бессмысленно <…> Лубок как
основное стилистическое начало во всем его облике, в стиле мышления и
ораторствования был. И этою стилистикой своего лубка он, безусловно,
перекликался не только с подлинной мужицкостью, но и с подлинной народностью»5.
А подлинная народность, как показал тот же Флоренский, базировалась на
двоеверии, была преисполнена веры в колдуна, в знахарей, в магию обряда, само
христианство воспринимая как магический обряд.
* * *
«Самая
страшная и нравственно неприемлемая сторона большевицкой революции, — утверждал
Степун, — это гнусный, политический размен религиозной бездны народной души:
апокалипсис без Христа, апокалипсис во имя Маркса. В результате бессмысленный
срыв разумного социалистического дела обезумевшею сектою марксистов-имяславцев»
(курсив мой. — В. К.)6. Можно ли так назвать убежденных атеистов? Но вспомним
рассуждение Степуна о том, что большевики оседлали иррациональную народную
стихию безудержа и большевизма. Чтобы эту стихию оседлать, надо внутренне ей
соответствовать. Это простое рассуждение требует тем не менее серьезных
пояснений.
Как
бы ни относиться к имяславию, нельзя забывать, что это было течением внутри
христианства, точнее сказать — православия. По формуле одного из русских
имяславцев — А. Ф. Лосева, «имяславие — одно из древнейших и характерных
мистических движений православного востока, заключающееся в особом почитании
имени Божьего <...> Имя Божье есть энергия Божия, неразрывно связанная с
самой сущностью Бога, и потому есть сам Бог»7. А потому, по словам Лосева,
когда эта энергия сообщается человеку, в нем также действует Бог. Лосев был
уверен, что «в слове и имени — встреча всех возможных и мыслимых пластов
бытия»8. Это движение в русской религиозной философии было представлено не только
Лосевым, но и наиболее ярким выразителем имяславия — Флоренским. Однако, по
мнению современной исследовательницы, это движение шло «за пределы философии, к
тому типу сознания, который в Германии осуществился в лице Р. Штейнера»9. А
штейнерианство, по определению того же Степуна, есть «своеобразная смесь
наукообразного рационализма с вольноотпущенной бесцерковной мистикой»10.
В
конечном счете, когда имя подменяет Бога, то вполне можно это имя подменить
другим именем и направить на него сгусток энергии верующего народа, которая
будет заряжать это имя, а потом народ сам от этого имени (от своей же энергии)
будет подпитываться. Так и случилось. «По целому ряду сложных причин заболевшая
революцией Россия действительно часто поминала в бреду Маркса; но когда люди,
мнящие себя врачами, бессильно суетясь у постели больного, выдают бред своего
пациента за последнее слово науки, то становится как-то и смешно, и страшно»11.
Но бред-то был, и имя Маркса наполнилось невиданными энергиями.
А
кто мог им противостоять, кто мог понять, что, в сущности, произошло с Россией;
и откуда и о чем был ее бред и ее бунт? — задавал вопросы Степун. Дело не в
марксизме как научной теории. Для Степуна совершенно ясно, что к научному
марксизму происшедшее в России не имеет ни малейшего отношения. Не случайно не
раз он противопоставлял коммунистический рационализм и большевистское безумие.
А дело было в том, что русская религиозная философия совпала в своих интуициях
с атеистическим бунтом. Мало общей с Лениным нелюбви к Канту, в самом Ленине и
в большевизме коренилось нечто, отвечавшее программным требованиям
националистической православной философии. Социалистическое дело — разумно,
считает Степун, а здесь, в России, произошло противное разуму: «Вся острота
революционного безумия связана с тем, что в революционные эпохи сходит с ума
сам разум»12. И Ленин не был ученым, каким безусловно был Маркс, Ленин «был
характерно русским изувером науковерия»13. В том, что рационализм Ленина не был
научным, Степун был уверен, не раз говоря, что на самом деле тайным учителем
большевиков были не Маркс с Энгельсом, а Фридрих Ницше с его «волей к власти»,
«философствованием молотом» и заклинательной стилистикой его текстов.
Более
того, его «наукообразный рационализм», как и у Штейнера, подпитывался религиозными
силами России, которые не стали здесь пока до конца фактом христианской
культуры. И русская религиозная философия этому не способствовала, ища
христианский смысл бытия в мифологических интуициях народного язычества. В
русской душе, считал Степун, нет духовной устойчивости, но отчетливо
прослеживается тесная связь «русской религиозности с некультурностью России.
Нельзя, конечно, говорить ни об убожестве, ни о варварстве русской философии,
но нечто аналогичное убожеству русского пейзажа и варварству русского хозяйства
в русской философии все же есть. Эта аналогия, думается мне, заключается в
отрицательном отношении к началу формы и дифференциации. В специфически русской
религиозной философии есть та же самая неряшливость, что и в русском земельном
хозяйствовании»14.
Дионисий
Ареопагит писал в своем трактате «О божественных именах», что имена выражают
мистический опыт общения человека с Богом, но при этом зло не имеет сущности, а
потому имя его тоже лишено сущностной силы. Но так ли это? История всегда пила
из черепов убитых. А ХХ век доказал возможность — даже внутри вроде бы
ориентированной на технический и гуманитарный прогресс цивилизации — массовых
убийств, бесцельных и бессмысленных. Так, по словам современных историков,
Первая мировая война, перевернувшая европейский мир, по сути, была
бессмысленна, ибо страны не имели друг к другу даже территориальных притязаний.
Именно эта война разрушила многие ценности европейской культуры XIX века.
Почему же, если зло не несет сущностной силы? Что произошло?
Вспомним
о гениальной интуиции Флоренского. А он писал, что в основе мира и имени
находится магическая сила, в том числе и в основе церкви. Что же будет, если
падает вера в Бога? Остается магия. А это сила, не просветленная Богом, сродни
дьяволизму. Христианская вера упала почти внезапно. Для двоеверной России, где
церковь и колдун, как полагал Флоренский, просто разные департаменты, где
русский мужик равно верит и священнику, и колдуну, это было особенно опасно.
Степун писал: «Всякий добрый европеец, не верующий в Бога, далеко еще не
безбожный человек; в нем в той или иной степени <…> всегда жива вера:
вера в нравственность, в право, в культуру, в науку, во все ризы отрицаемого им
Божества. Народная же Россия всем этим верованиям всегда была чужда. Никогда не
верила она ни в науку, ни в право, а всегда только в Бога <…> Революция —
и в этом ее последний метафизический смысл — была мгновенным падением,
внезапным, хотя и многими процессами подготовленным крушением народной веры.
Некультурность же, нерасчлененность, неоформленность народного сознания не
позволила задержаться на вере в “ризы”. Вера в нагого Бога сразу, почти без
перерыва, как плюс бесконечность на минус бесконечность, перешла в голое
циническое безбожие»15. Но наружу вы- ступает не просто безбожие, а в чистом
виде магическая сила.
Впрочем,
эту ситуацию предсказал в своих гениальных «Трех разговорах» еще Владимир
Соловьев. Он рассказал в этом трактате, как усилиями сверхчеловека (вспомним
Ницше) была образована всемирная империя, в которой прежде Соловьев видел
противоядие против национализма, но теперь что-то вдруг стало смущать его. Нет,
он не стал сторонником национализма, просто увидел иные опасности. Давайте
вчитаемся в текст монаха Пансофия. Поначалу антихриста провозглашают
императором европейских соединенных штатов, а затем «повсюду вне Европы,
особенно в Америке, образовались сильные империалистские партии, которые
заставили свои государства на разных условиях присоединиться к европейским
соединенным штатам под верховною властью римского императора. Оставались еще
независимые племена и державцы кое-где в Азии и Африке. Император с небольшою,
но отборною армией из русских, немецких, польских, венгерских и турецких полков
совершает военную прогулку от восточной Азии до Марокко и без большого кровопролития
подчиняет всех непокорных. Во всех странах двух частей света он ставит своих
наместников из европейски образованных и преданных ему туземных вельмож. Во
всех языческих странах пораженное и очарованное население провозглашает его
верховным богом. В один год основывается всемирная монархия, в собственном и
точном смысле»16.
Как
видим, происходит то, что вселенский император, владыка всемирной монархии,
принимает языческое поклонение себе как верховному богу, а стало быть,
выступает как «князь мира сего», или, если воспользоваться словами самого
Соловьева из его раннего трактата «София», является «как принцип (или принц)
мира сего или века сего <...> Сатана, дьявол»17. Характерно, что верным
спутником вселенского императора становится маг Аполлоний, которого делает
кардиналом послушный императору католический папа. Но здесь упрек не
католичеству, а человеческой слабости18, ибо преемником слабовольного папы
становится кардинал-итальянец под именем Петр Второй, твердый в своей вере как
камень, который и предает антихриста анафеме, погибая как герой от рук мага
Аполлония. Хотя первым угадывает в императоре антихриста русский — старец
Иоанн, тоже убитый магом.
Интересно,
что близкую, похожую эволюцию отказа от христианства проделали и немцы. Факт
вроде бы известный. Но не очень обращалось внимание, что отказ нацистов от
христианства сопровождался не просто откатом к германскому древнему язычеству,
но именно к его магическому наполнению. Магия как бы дала бой христианству и
победила его. Именно в этой борьбе с христианством Гитлер ударил по корню
христианства — по евреям. При этом существенно, что тип молитвы, рожденной в
Ветхом Завете, полностью отвергал сам тип магического заклинания. Об этом
замечательная статья Ойгена Розенштока-Хюсси «Гитлер и Израиль, или О молитве»,
где он прямо пишет: «Молитва разрушает заклинания»19. И поясняет: «Евреи
боролись против <…> раболепия по отношению к календарному заклинанию,
поскольку их календарь поставил на место событий в природе события в истории.
Пасха перестала быть “весенним” праздником, Суккот не был праздником урожая»20.
Бессознательное, подсознательное — обращение к этим силам сродни магизму.
Молитва разумна: «Заклинатель отождествляет волю аудитории с божественной
волей, тогда как подлинная молитва отделяет их друг от друга»21 . И
Розеншток-Хюсси констатирует: «Воля Гитлера и воля его бога до тошноты
одинаковы. Великое искусство красноречия свело Гитлера с ума. Поскольку он
обладает привилегией выступать с речами, воспламенять массы, он заклинает. И
таким образом он парит, как дух, вышедший из бездны язычества, дух из того
времени, когда Бог еще не тронул уста Израиля своим раскаленным углем»22 .
Антисемитизм Флоренского, кстати сказать, был замешан, как мне кажется, как раз
на том же: на защите магизма от разума и иудейского понимания молитвы.
* * *
Вопрос
Степуна был прост: «почему русский мужик был наречен русской революцией
пролетарием, пролетарий — сверхчеловеком, Маркс пророком сверхчеловечества и
почему вся эта фантастика одержала в России такую страшную победу над
Россией»?23
В
словах Флоренского я вижу ответ на этот вопрос: «Речь шла о социальной
значимости имен, поскольку они служат точками приложения известных верований и
убеждений народов: может быть, имена и ничто, но их признают народы за нечто, и
в силу этого признания имена ведут себя в жизни общества как некие фокусы
социальной энергии; пусть эти фокусы мнимы, но для глаза, видящего их, и
мнимые, они вполне равносильны фокусам действительным»24.
Маяковский,
самый магический, лозунговый поэт той эпохи, умевший в эти лозунги вложить всю
страсть души и заклинательно-магическую силу, очень чувствовал силу и
действенность того или иного наименования:
Пролетариат
—
неуклюже и узко
тому,
кому
коммунизм — западня.
Для
нас
это слово —
могучая музыка,
могущая
мертвых
сражаться поднять.
Эту
ситуацию магического значения новых слов еще в 1905 году, после первой русской
революции, увидел уже Бердяев: «Теперь более чем когда-либо развивается культ
громких слов, какое-то лакейство перед такими звуками, как “пролетариат”,
“народ”, “революция”, “восстание” и т. п. И до патологических размеров доходит
потребность лежать на брюхе перед кумирами и всякими подобиями на земле. Не
привыкли к свободе»25. Но слова эти утверждались в жизни, более того,
именование человека вдруг теряло человеческий смысл, наполняясь волшебным
образом социальными энергиями восставшего народа:
Мы
говорим Ленин,
подразумеваем —
партия,
мы
говорим —
партия,
подразумеваем —
Ленин.
(«Владимир
Ильич Ленин», 1924)
Ленин
оказался истинным имяславцем, отказавшимся от Марксовой науки, но превратившим
имя Маркса в сгусток революционной энергии. Стоит вдуматься в характеристику
Степуна Ленину, чтобы осознать, почему в революционном бреду Россия твердила
имя немца Маркса, не восприняв абсолютно его рационализма. «Догматик и изувер,
фанатик и начетчик» — так называл Степун вождя Октябрьской революции, поясняя далее,
что «он, несмотря на весь свой интернационализм, гораздо органичнее вписывается
в духовный пейзаж исторической России, чем многие, хорошо понимавшие реальные
нужды России общественно-политические деятели. В душе этого вульгарного
материалиста и злостного безбожника жило что-то древнерусское, что не только от
Стеньки Разина, но, быть может, и от протопопа Аввакума. В формальной структуре
и эмоциональном тембре его сознания было, как это ни странно сказать, нечто
определенно религиозное. Он весь был нелепым марксистским негативом
национально-религиозной России». В этом, считал Степун, все значение Ленина и
вся его единственность. И главное заключается в том, «что в нем до конца
раскрылась греховная сторона русской революции: ее Богоотступничество»26 .
Имени
Владимир, как никакому другому имени, Флоренский приписывал магическую силу
власти, что на фоне Ленина выглядело просто рассказом о вожде. «Владимиру
свойственно распространительное о себе мнение, мечта о себе, мысленное
предвосхищение будущего своего значения в мире, разговор о своих подвигах,
открытиях, власти и т. д., т. е. обо всем этом в будущем. Но, внушая себе мысль
о будущем величии, как о настоящем, Владимир сравнительно легко и окружающих
вовлекает в магический круг своего нетрезвого сознания (курсив мой. — В. К.).
Тогда нередко случается, что эти мечтания оказываются признанными и на
некоторое, короткое время, Владимир в самом деле представляется владетелем дум
всего мира; это почти призрачное величие — чародейски построенный в ночь
дворец. Признак его призрачности между прочим и решительное недопущение и со
стороны самого Владимира, и со стороны окружающих, подчинившихся его чарам,
исследовательски отнестись к строению, пощупать его, вообще как-либо
подвергнуть проверке. Необходимо или подчиниться массовому гипнозу около
Владимира, или отойти врагом, по крайней мере будучи объявленным за
такового»27. Надо сказать, что книга «Имена» написана в 1923—1926 годах, когда
имя Ленина не сходило со страниц газет и речей партийно-правительственной верхушки.
Отношение
к вождю у Флоренского здесь неоднозначно — и критическое, и утвердительное.
Ленина отец Павел не поминает, но не может не сказать о Владимире — Крестителе
Руси в том же регистре — магически-символического значения имени. А поскольку
магия для отца Павла — основа мира и веры, то именно по магическому пафосу и
сближаются два Владимира — древнерусский и социалистический. Надо сказать, это
сближение было на устах у многих: в стихотворении «Киев» (1924) Маяковский,
глядя на скульптуру святого Владимира, вспоминает Другого, то есть Ленина:
Не
святой уже —
другой,
земной Владимир
крестит
нас
железом и огнем декретов.
Как
Владимир нарек язычников славян и финнов христианами, пытаясь силой слова
преобразовать свой народ, так и новый Владимир, по мысли Степуна, нарек
крестьянство пролетариатом, купцов — буржуазией, а народный бунт —
социалистической революцией, используя магическую силу наименования, то есть
слова социализм. Именно эту магию увидел Маяковский:
Впервые
перед толпой обалделой,
здесь
же,
перед тобою,
близ —
встало,
как простое
делаемое дело,
недосягаемое
слово
— «социализм».
(«Ленин с нами», 1927)
Поэтому
в России произошла невероятная вещь. Народ, не теряя, так сказать,
«психологического стиля своей религиозности», то есть сочетания фанатизма и
двоеверия, обрядоверия и магизма, подкрепленного невежеством и неумением
разумно подойти к церковным догматам, изменил вдруг вектор своей веры, точнее,
отказавшись от христианства, остался при первобытной магии, которую нашел в
декретах большевиков. Он отдал свою веру большевикам — атеистам и безбожникам.
И потому, как пишет Степун, «все самое жуткое, что было в русской революции,
родилось, быть может, из этого сочетания безбожия и религиозной стилистики»28.
Надо
сказать, что когда магия ушла из слов, которыми пользовались в начале ХХ века
большевики, и слова эти стали, пользуясь выражением Флоренского, «скорлупой,
шелухой мысли»29, то с этой шелухой начал играться отечественный постмодернизм,
воображая себя борцом со страшной идеологией. В результате мы получили
постмодернистскую идеологию, то есть шелуху вместо магии, но столь же далекую
от реальных ситуаций жизни.
Список литературы
1
Флоренский П. А. Общечеловеческие корни идеализма // Философские науки. 1999. №
1. С. 111—112.
2
Степун Ф. А. Мысли о России. Очерк VIII (Национально-религиозные основы
большевизма: пейзаж, крестьянство, философия, интеллигенция) // Степун Ф. А.
Соч. М.: РОССПЭН, 2000. С. 315.
3
Бонецкая Н. К. О филологической школе П. А. Флоренского // Studia Slavica Hung.
37. 1991—1992. С. 160.
4
Не случайно почти сразу это заметил Бердяев. Вообще, Бердяев считал, что
Флоренский отрекся от тайны Христа, от христианского учения как пути к свободе
личности: «Самое мучительное и неприятное в книге свящ. Флоренского (“Столп и
утверждение истины”. — В. К.) — его нелюбовь к свободе, равнодушие к свободе,
непонимание христианской свободы, свободы в Духе. Даже слово свобода почти
нигде не употребляется <…> Его религия — не религия свободы, ему чужд
пафос свободы» (Бердяев Н. А. Стилизованное православие (о. Павел Флоренский)
// Н. А. Бердяев о русской философии. Свердловск: Изд. Уральского ун-та, 1991.
С. 152).
5
Степун Ф. А. Мысли о России. Очерк IX (Национально-религиозные основы
большевизма: большевизм и Россия, большевизм и социализм; социалистическая идея
и социалистическая идеология. Маркс, Бланки, Бакунин, Ткачев, Нечаев, Ленин).
С. 341.
6
Степун Ф. А. Мысли о России. Очерк VIII. С. 328—329.
7
Лосев А .Ф. Имяславие // Вопросы философии. 1993. № 9. С. 53, 59.
8
Лосев А. Ф. Философия имени // Лосев А. Ф. Из ранних произведений. М.: Правда,
1990. С. 25.
9
Бонецкая Н. К. Борьба за Логос в России ХХ века // Вопросы философии. 1998. № 7. С. 149.
10 Степун Федор. Бывшее и несбывшееся. Т. I . Overeseae Publications Interchange
Ltd. London, 1990. С. 280.
11
Степун Ф. А. Мысли о России. Очерк VI (Большой смысл и малые смыслы.
Коммунистическая идеология и современная литература. Эмигранты и большевики).
С. 283.
12
Степун Ф. А. Религиозный смысл революции // Степун Ф. А. Cоч. С. 386.
13
Степун Ф. А. Мысли о России. Очерк IX. С. 347.
14
Степун Ф. А. Мысли о России. Очерк VIII. С. 327.
15
Там же. С. 322—323.
16
Соловьев В. С. Собр. соч. в 10 тт. Т. 10. СПб.: Книгоиздательское Товарищество
«Просвещение», б.г. С. 204.
17
Соловьев В. С. София // Соловьев В. С. Полн. собр. соч. и писем в 20 тт. Т.
2. М.: Наука, 2000. С. 123.
18
Вряд ли бы Соловьев согласился со словами русского разочарованного католика,
своего полного тезки В. С. Печерина, который писал уже в 70-е годы: «Западной
Европе предстоит важный религиозный перелом. Мне кажется, я уже слышу
предсмертный бред католицизма» (Печерин В. С. Замогильные записки (Apologia pro
vita mea) // Русское общество 30-х годов XIX в. Мемуары современников. М.: Изд.
МГУ, 1989. С. 288).
19
Розеншток-Хюсси Ойген. Гитлер и Израиль, или О молитве // Розеншток-Хюсси
Ойген. Бог заставляет нас говорить. М.: Канон+, ОИ «Реабилитация», 1998. С.
190.
20
Там же. С. 191.
21
Там же. С. 187.
22
Там же. С. 183.
23
Степун Ф. А. Мысли о России. Очерк VIII. С. 317.
24
Флоренский Павел, священник. Имена. Купина, 1993. С. 46.
25
Бердяев Н. А. Революция и культура // Бердяев Н. А. О русских классиках. М.:
Высшая школа, 1993. С. 256.
26
Степун Ф. Мысли о России. Очерк IX. С. 344.
27
Флоренский Павел, священник. Указ. соч. С. 149.
28
Степун Ф. Мысли о России. Очерк IV. С. 349.
29
Флоренский П. А. Общечеловеческие корни идеализма. С. 112.