Дипломная работа: Депортация крымских татар: историко-правовой анализ

Итак, после карателей, за дело взялись десятки тысяч "добрых" соседей. В Стиле и Кореизе коров и иной скот выводили из крымско-татарских домов, не дожидаясь отъезда хозяев, прямо на их глазах ("Къырым", 17.05.95). То же наблюдалось в Унгуте, причём одновременно со скотом вывозили мебель и другие вещи - всё это видели сидящие на площади коренные унгутцы. Единственная русская на всю Никиту "бабушка жила одна. Не знаю, может быть, она где-то работала. Она сразу "приобрела" наши одеяла, швейную машинку, чужую корову". В Симферополе (ул. Курцовская, №16) крымские татары "не успели отъехать от собственного дома, как сосед, старый, глухонемой человек, перелез через забор и стал рыться в нашем дворе, даже развязанная собака не остановила его". Представляете себе картину, читатель: в кузове машины сидят люди и смотрят, как под лай их пса старый добрый сосед спокойно сортирует ваше трудом нажитое имущество…

В других симферопольских кварталах нетатарское население 18 мая также не сидело, сложа руки. Они выносили из квартир депортируемых более дорогие вещи - известно, что в городах в среднем все жили обеспеченнее, чем в крымско-татарском сёлах. В отдельны пригородных чисто татарских дворах велись настоящие "раскопки", вероятно, такая практика была позаимствована у красноармейцев, которые в этом были специалистами. Высылаемые смотрели на этих людей с лопатами удивлённо: "Весь двор перерыли, искали, что - не понятно".

В Ханышкое маленькой девочке позволили от машин сбегать домой за забытыми вещами. Когда она вошла в двери, то увидела, что там "всё было перевёрнуто вверх дном, и уже кроме кроватей, стола и шкафов [т.е. кроме того, что нельзя было унести сразу, в руках - В. В] ничего не было, всё растащили… Во дворе сильно выла наша собака Сента, овчарка, в курятнике курей уже не было, кто-то присвоил". Вообще, детская память удерживает такие детали, что взрослыми быстро забываются: лай собак, мяуканье кошек, мычание коров по всему Кизил-Ташу, "крик и горестный плач прощающихся людей. Сосед дядя Петя тащит к себе домой нашу корову, недавно отелившуюся" ("Къасевет", №22, 16). Причём всё это делалось не скрываемой радостью: в Ай-Серезе соседи растаскивали татарское имущество с песнями. Запомним этот факт, мы к нему ещё вернёмся.

Тогда же началось переселение в лучшие из крымско-татарских сельских домов. Маломощные новые хозяева занимали справные усадьбы "крепких" крестьян-татар, вступая во владение хозяйством, бывшем, что называется, "на ходу" (этого "хода", как правило, хватало ненадолго, чужое добро в большинстве случаев на пользу не пошло). Как признавали и мастера большевистской пропаганды тех лет, когда прибыли первые переселенцы с севера, то увидели, что в Крыму "деревни были опустошены и артельное добро разграблено" - понятно, кем (Горный,150). Впрочем, не везде - были же среди соседей татар и крепкие, бережливые хозяева: Айше Пинка, вернувшаяся в родной Корбекуль в 1970-х, рассказывает, что "в нашем доме всё сохранилось, вплоть до зеркала и той же посуды в буфете".

В городах тогда, как и до войны, сохранялся "квартирный вопрос". Его суть была в том, что многие переселившиеся в Крым в 1930-х гг. жили в самостоятельно построенных на окраинах хижинах (такие "Нахаловки", "Шанхайчики" и пр. были почти в каждом городе), в рабочих бараках, коммуналках, просто в тесных квартирах. Поэтому в опустевшие татарские квартиры (не только в центре) горожане переселялись стихийно и массово. Свидетели рассказывают, что в эти майские дни и ночи нарасхват были грузовые извозчики, "линейщики" и тачечники, обычно часами дремавшие на базарах.

Особо стоит сказать о мельком упоминавшихся переселенцах с Кубани и всего Краснодарского края. Они стали массово прибывать в Крым ещё в 1943г., спасаясь от жестоких боёв в мирной, то есть оккупированной зоне по эту сторону Керченского пролива. Эти люди находили кров, прежде всего в сёлах, где "в те тяжёлые, трудные дни почти каждый крестьянин приютил одну семью из беженцев. Татары делились не только хлебом, но и своим домом. А когда крымских татар выслали, они остались жить в татарских домах, где поныне живут".

Всё это - и захват жилищ, и особенно откровенное мародёрство проще всего объяснить заразой стяжательства и жадности, извечно дремлющем в грешном человеке. Однако сама манера наглого грабежа прямо на глазах и без того придавленных страшной бедой коренных жителей сёл и городов (то есть демонстративного и вызывающего насилия), очевидно, было проявлением и другого, также пробудившегося в эти дни вируса, а именно вражды к "чужим", что бывало и в более спокойное довоенное время. Это остро почувствовали жители степной акмечетской глубинки, когда их автоколонна проходила по евпаторийским улицам: "жители города, кто шёл на работу, кто - на базар. Но никто не подымал голову, не посмотрел в нашу сторону, они двигались как живые трупы". Да и в родных местах соседи, как правило, даже не подходили попрощаться, храня ледяное молчание. В Шуре (Бахчисарайский район)"было16-17 нетатарских семей, но 18-го ни один человек [из членов этих семей - В. В.] не вышел из дому, не спросил, может, нужно чего…". В некоторых городах такое отношение проявлялось ещё ярче: в открытые машины, идущие к железной дороге, в плачущих, перепуганных детей и придавленных нечеловеческим горем женщин, и стариков с тротуаров летели камни.

И это были обычные, вполне мирные люди. Что тогда говорить о тех, кто вызвался быть добровольным помощником карателей в погонах? Представьте себе картину: окрестности Капсихора, девочка 10 лет и её мама идут по просёлочной дороге из Кара-Гёла домой. Их догоняют двое таких вооружённых штатских патрульных, парень и девушка. Девица, абсолютно не вникая в суть дела, но, видя, что перед ней крымские татары, произносит уже готовый приговор: "К немцам бежали? Давай прикончим их и дело с концом!" ("Къырым", 17.05.95). Напомним, что действие разворачивается 18 мая, когда немцев в Крыму давно не было. Такие же добровольцы из среды диаспоры участвовали в облавах на коренных жителей, которые в те дни прокатились по горам и лесам полуострова. Впрочем, их добычей не стал, кажется ни один человек - основная масса народа отправилась в бытие ссылки вполне дисциплинированно (об оставшихся в Крыму ниже).

По отношению к этим 20 тысячам соучастников одного из самых страшных видов преступлений - против человечности - нужно усвоить одну истину: никого из них, охотившихся на людей, как на диких зверей, Сталин не заставлял и не мог заставить ненавидеть татар столь лютой ненавистью. Не было после немцев и какой-то антитатарской пропаганды, способной "воспитать" такое чувство. Оно вышло из глубины собственного подсознания этих людей, где, очевидно, долго находилось в состоянии какого-то анабиоза. И наоборот, никто не заставлял и не мог заставить русских проявлять к жертвам геноцида простое человеческое сочувствие, когда оно было - то шло от сердца, и проявить его было так легко и просто. Лейтенант Красной армии Ирина Пискарёва, квартировавшая у Джеппарова Абдурешита, "забросила (лично сама) два мешка пшеницы [в машину], что и спасло от голодной смерти" всю его семью - запомним её светлое имя!

И ещё одно не вполне обычное явление, отмеченное в селениях, где русские, украинцы или греки жили среди крымско-татарского большинства. Эти люди (в отличие от своих городских соотечественников, живших, более обособлено) давно сроднились с основной массой сельчан. Они свободно говорили по-татарски, тесно общались семьями, короче это была малая модель того, старого Крыма, чудом уцелевшая с ещё доекатерининских времён вместе с другими местными традициями. В этих сёлах (возьмём в качестве примера тот же степной Ак-Баш) оставшиеся после депортации русскоязычные жители часто не выдерживали наступившей внезапно страшной пустоты. Они бросали малые эти деревни и уезжали в города или другие, крупные сёла. Рассказывают, что перед этим "старики ходили по деревне, обнимая заборы татар, и плакали".

С чувством искреннего удовлетворения отметим, что и в городах, среди русских соседей татар находились откровенно сочувствовавшие изгнанникам. Можно было бы назвать, кто, невзирая на риск получить 5 лет тюрьмы, бескорыстно принимал у себя иногда "незаконно" оказывавшихся в Крыму татар (среди них была и мать автора). Но гораздо больше было помогавшим татарам найти друг друга после депортации. Это делалось по переписке: "Я однажды решила написать письмо подруге Фаине в Бахчисарай с просьбой, если кто-то из наших татар напишет ей, чтобы она выслала адрес. Глядя на меня, и другие взялись писать письма знакомым или соседям, оставшимся в Крыму, в надежде, что через них можно будет разыскать нынешнее место проживания родственников. Так оно и случилось, оказывается, сия гениальная мысль посетила не только меня одну. Прошло немного времени, и стали мы получать письма из Крыма с адресами родственников. Благодаря такой переписке многие татарские семьи соединились со своими родными и близкими, хотя это было ох, как не легко".

Увы, добрые эти поступки тонут в океане шовинизма и ненависти, буквально затопившем полуостров и коренных его жителей. Установилась какая-то модель, которой старалась подражать вся диаспора. Вероятно, на тех, кто открыто отказался от мародёрства, выломался из общекрымской картины, смотрели как на людей подозрительных, как на каких-то отступников, что ли. Конечно, позже деятельность НКВД была подвергнута официальной критике (оставшейся почти без последствий для бывших преступников), а потом вообще все грехи стали валить на чекистов, как будто они - не часть своего народа, а некие сверхнациональные выродки. Хотя именно в "крымском случае" есть возможность назвать не только чекистов, но и народ, их поддержавший не криками на собраниях, а делом. И, кроме того, назвать не чекистов, а вполне ординарные армейские части, которые, не менее активно участвуя в депортации крымских татар, покрыли несмываемым позором и себя и свой народ. Запомним же навечно и эти, названные по именам, части и полки народной Красной армии. Это были: 25 Кутаисский стрелковый полк, 170 Нальчикский стрелковый полк, 144 отдельный стрелковый полк с отдельной снайперской ротой, два батальона 211 стрелкового полка, 36 мотострелковый полк, 221 и 224 отдельные стрелковые батальоны 25 стрелковой бригады Украинского округа, 1, 2 и 10 полки 1-й мотострелковой дивизии, переброшенные в Крым из Москвы. ("Авдет", 16.05.91).

Посадка в спецпереселенческие эшелоны не всегда происходила чётко в сжатый срок. Из-за нехватки подвижного состава на отдалённых станциях люди должны были проводить под открытым небом, на площадях своих сёл, под неусыпным надзором конвоев сутки, а то и двое.

Что же касается того отрезка пути, что лежал между порогом родного дома и дверью вагона, то все свидетели согласно называют самым трагичным насильственный разрыв семей. И это было далеко не случайно, что подтверждается не только частотой таких случаев, но и совершенно явным стремлением карателей искусственно перемешать и перепутать "людской материал" таким образом, чтобы он оказывал своим палачам как можно меньше сопротивления - известно, что ненарушенные, спаянные семейные ячейки гораздо устойчивей в любых испытаниях. Напротив, их осколки не способны не только на сопротивление мучителям, но и взаимопомощь для самосохранения, выживания, которые могли существенно снизить результаты геноцида. Иных, объективных причин такой "перетасовки" не было, напротив, задача этой тактики была всем очевидна даже тогда.

"Наше выселение было заранее тщательно подготовлено таким образом, чтобы даже соседи и родственники не попали в одно место назначения. Так, уже при посадке на грузовики и на железнодорожной станции в вагоны всех тщательно перемешивали с разными деревнями. Даже нашу родную бабушку разместили в другой вагон, сказав, что на месте встретитесь. Это уже было начало геноцида, чтобы близкие не могли оказывать друг другу помощи". Между тем, размещение в ином, даже соседнем вагоне, могло практически означать разлуку с близкими навсегда: эшелоны в пути переформировывались, а по прибытии в Среднюю Азию вагоны отцепляли от них по одному на разных станциях вдоль маршрута следования, по какому-то, для простых смертных недоступному плану.

Итак, размалывание семей начиналось ещё в родных деревнях. Дерекойцев "погрузили в грузовики почему-то с дальними соседями [то есть из других деревень - В. В.], а наших близких, родных и соседей также раскидали по другим машинам". В Стиле подавали по три машины за раз. "Родители попадают на одну машину с вещами, дети на другую или наоборот. Эти три машины трогаются вместе, но когда заезжают в Бахчисарай, то там стоят регулировщики с флажками и направляют две машины в город, одну на станцию в Сюйрень. Когда машины друг от друга отходят, начинаются крики, дети зовут своих матерей, но бесполезно, потому что эшелоны в разных местах. Когда подъезжают к станции, одну машину - на один эшелон, другую - на другой, снова крики: дети попали на эшелон, родители - на ту сторону. Родители хотят присоединиться к детям, тут уже наши освободители-солдаты этих прикладом в спину возвращают в свой вагон - обратно крик и плач. Поэтому из одной деревни попали в разные края: Урал, Сибирь, Узбекистан, Казахстан. … Даже был случай - полмашины грузят, вагон полный, полмашины в другой вагон эшелона, поэтому семьи на две-три части делятся. На просьбу получишь приклад".

Повторяем, это было жёсткое правило: родителей всеми мерами старались отделить от детей, отчего впоследствии сын мог попасть в Узбекистан, а мать - а Марийскую АССР, именно по этой причине "люди долгие годы искали друг друга. Есть и такие, что до сих пор неизвестно об их судьбе. Моя двоюродная сестра из Алушты была с грудным ребёнком. Муж был на войне. Её судьбу до сих пор никто не знает", пишет Хатидже Гадол-Ресулова.

Многих симферопольцев почему-то вывезли на машинах не на городской вокзал, а в Сарабуз. Там "в степи стояли товарные вагоны, рядом цепь солдат с автоматами и овчарки,… Грязно ругаясь, солдаты и офицеры стали всех загонять в вагоны. В суматохе терялись дети, солдаты хватали их и грузили в вагоны, не разбираясь там ли их мать, лишь бы быстро закончить погрузку" ("Къасевет", №22, 17). Жителей Эски-Орды гнали пешком через спящий Симферополь не на вокзал, а к платформе близ совхоза Дзержинского.

Последний перед депортацией день был субботним. Многие сотни людей накануне выходного отправились в путь, чтобы попасть с утра на базар, навестить родных и близких в соседних сёлах или не совсем соседних городах. Поэтому они ночевали не дома. Утром их участь была решена - отправка вместе с семьями, где их застали ворвавшиеся в дома солдаты. То есть эти люди автоматически теряли любую связь со своей семьёй; так было в Крыму практически всюду. Та же судьба ждала командированных или отлучившихся по делам службы: к примеру, отца большого семейства, который в день депортации тушил в горах лесные пожары, могли отправить в Марийскую АССР, а его родных, оставшихся таким образом без кормильца - Бухару. Был случай, что таким именно образом отец другой большой семьи оказался разлученным с нею на протяжении 40 лет. А если дома не оказывалось матери, то эту трагедию себе вообще трудно представить: старшие братья, как правило, терялись в массе необходимых малышам в первую очередь вещей, оставались зашитыми в матрас или иным образом спрятанные, сбережённые с великим трудом отрезы ткани и родовые монисто, а то и деньги. Но, конечно, хуже всего было, этих детей отправляли в путь практически беспризорными. Таких обезумевших от страха детишек была масса на всех станциях, они носились по платформам и перронам, под ногами у взрослых, голодные и плачущие, ища матерей - тщетно в большинстве случаев.

Сам процесс отправления автоколонн из родных деревень по накалу драматизма поднимался на уровень античной трагедии. "Когда дали команду колонне машин: "Поехали!", как грянул: рёв, крик, плач. … К этому еще присоединилось мычание коров, вой собак, голоса домашней птицы… Они на своём языке прощались с нами. Наша машина шла в колонне третьей, а на повороте я насчитала 84 машины. Потом был другой поворот, и дальше я не смогла продолжать счёт [речь идёт об Акмечетском районе - В. В.]. Проезжали опустошённые татарские деревни - они были чисто татарские. Там тоже нас сопровождали мычание недоенных коров, рёв голодной скотины, вой собак".

Дорога до станции могла занимать не один час беспрерывного движения. Лишь крайне редко начальники таких колонн проявляли человечность, останавливали машины в пути. Так случилось, например, с дегирменкойцами по пути в Сюйрень, уже за Яйлой: "Когда проезжали мимо Кок-Козьского родника, мы попросили водителя остановить машину. Выпили по глотку воды. Находившиеся среди нас седой старец попросил нас, молодых, принести клятву, что хоть через 10 лет, хоть через 50 лет мы вернёмся сюда, на Родину, чего бы это не стоило. Мы поклялись. Лицо старика просветлело…" ("Кърым", 17.05.95). Но это, повторяю, был редчайший случай. Обычно "подгоняли бортовушки прямо к товарным вагонам, даже не дав ногой ступить на родную землю".

Согласно п.2 "г" Постановления от 11.05.1944 г. эшелоны со спецпереселенцами должны были снабжаться в пути "ежедневно горячим питанием и кипятком". Кроме того, каждый состав должны были сопровождать врач и две медсестры.

Конечно, на практике нечего подобного не было. Вагоны набили сверх всяких санитарных норм, "так, что многим приходилось стоять, а потом, в пути, сидели по очереди. … Наступило утро, и мы увидели, что сидим в грязи, на смешанной с конским помётом соломе" ("Къасевет", №22, 17). "Видимо, вагоны были после военнопленных, вши сразу как напали на нас, мы не знали, что делать, они съедали, спасу нет…". С самого начала двери были закрыты наглухо, и люди оказались отсечёнными от окружающего мира.

В 1944 г. май был жарким, а что такое жара в обычном даже, плацкартном вагоне с открытыми форточками и достаточным количеством питьевой воды, знает каждый, побывавший летом в Крыму. Оттого и трудно сейчас представить себе, что должно было твориться в битком набитых товарных вагонах с двумя только узкими окошками под самой раскалённой крышей, да ещё без воды… Вагон, где были заперты уркустинские жители, не открывали восемнадцать дней, соответствующее время люди не получали воды. Как они не погибли?"Слава Богу, - вспоминает Гафаров Нариман, - в крыше были дыры от пуль и осколков, и через них в дождь проникала вода, и мы её собирали".

К середине первого же дня температура вагонного воздуха поднялась до 50 градусов, туалетов не было, параш - тоже. От духоты, становившейся всё плотнее, теряли сознание старики и дети. А вскоре именно от жары и спёртого воздуха стали умирать не только они, но и вполне здоровые и не старые люди. Это убийство удушением и жаждой началось уже в Крыму, до того, как эшелоны вышли за Перекоп. А впереди лежал весь путь, далёкий и долгий - от трёх недель до сорока дней, как ехали жители симферопольской деревни Чурукчи.

В каждом вагоне должен быть назначаться староста, ответственный за порядок и справедливое распределение пищи и воды. Но последнее звучало как прямое издевательство: долгое время в вагоны не давали вообще никакой пищи или питья - как упоминалось, во многих эшелонах двери впервые откатили только через две недели, где-то в Саратове. Возникает понятный вопрос: а что же люди пили? Что бы не погибнуть от элементарной жажды, приходилось рисковать самым дорогим - жизнью своих детей. На стоянках, если там была вода, худеньких мальчишек осторожно просовывали в окошки и на верёвках спускали до земли. Вот они-то и спасли своих младших братьев и сестёр, а также взрослых от неминуемой гибели в первые дни пути. Если бы не они, смертей было бы много больше.

Это дополнительное, но такое жестокое мучение не было, судя по всему, кем-то предписано сверху, а являлось, скорее всего, "творческой находкой" комендантов эшелонов, опять-таки "личной инициативой на местах", от которой крымские татары натерпелись и в предвоенные годы. …Этот вывод закономерен оттого, что есть сведения о нескольких эшелонах, где с первого дня двери держали открытыми, соответственно не было проблемы с водой. И никаких наказаний для таких поездных комендантов не последовало до самого конца длинного пути. Точно так же очень многое в вагонном быте зависело от машинистов паровозов. Некоторые из них с первого до последнего дня пути необычно резко тормозили и нещадно рвали составы с места. Поэтому люди, особенно старые падали, их хрупкие кости не выдерживали, да и дети находились в состоянии постоянного испуга или нервного стресса. Но было заметно, что эти страдания крымских татар доставляют путейцам живое удовольствие. Это - ещё один пример единства сталинского НКВД и простых людей из народа.

Точное количество смертей крымских спецпереселенцев в дороге пока не установлено, так что придётся ограничиться данными о средней повагонной смертности, хотя и они могут быть весьма приблизительными, усреднёнными. Есть несколько участников этого пути, вспоминающие, что в их вагоне не было ни одной смерти вообще, тогда как из соседних теплушек выносили по 10-15 умерших.

Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10