Значение будущего и смысл настоящего
Значение будущего и смысл настоящего
ЗНАЧЕНИЕ
БУДУЩЕГО И СМЫСЛ НАСТОЯЩЕГО
Некоторые
философы утверждают, что истина доступна мыслителям и поэтам. Не
экспериментальная наука и не научная философия – этот новоевропейский вариант
метафизики – могут судить об истине. Лишь свободная от метафизического
принуждения мысль открыта истине бытия. Одна из наиболее значимых фигур в
философической поэзии – Гельдерлин. Он и сам осознает, что данный выбор
нуждается в пояснении или даже в объяснении. В своем «Письме о гуманизме»
Хайдеггер отмечает, что Гельдерлин не принадлежит к «гуманизму», ибо мыслит
судьбу человеческой экзистенции самобытнее и глубже, чем это можно сделать в
рамках гуманизма. Поэзия Гельдерлина позволяет приблизиться к сущности поэзии,
а значит и к сущности самого бытия.
«Почему, с
целью показа сущности поэзии, выбраны работы Гельдерлина? Отчего не Гомер или
Софокл, не Вергилий или Данте, не Шекспир или Гете? Ведь сущность поэзии
реализована также и в произведениях этих поэтов, причем даже более полно, чем в
рано и внезапно обрывающемся творчестве Гельдерлина. Гельдерлин избран не
потому, что его произведения, среди прочих реализуют всеобщую сущность поэзии,
но единственно потому, что поэзия Гельдерлина несет поэтическое назначение —
собственно сочинять сущность поэзии. Для нас Гельдерлин — поэт поэта в
некотором совершенном смысле. Вот почему он избран»[1].
Платон и
Декарт считали, что поэзия – это сфера фантазии, в которой речь идет о
несуществующем, вымышленном. Хайдеггер утверждает прямо противоположное –
именно поэты могут знать истинное. Вся классическая античная и новоевропейская
философия относится к языку как к чему-то вторичному: язык есть средство
выражения мысли или средство коммуникации. Мысль отражает некую
действительность, предметом мысли является некая вещь. Или, как в случае с
Платоном, вещь копирует некую идею. Таким образом, язык «подстраивается» и под
первое, и под второе, независимо от того, что будет первым, а что вторым. Язык
всегда будет третьим. Основопологающая идея Хайдеггера о том, что язык есть дом
бытия, переворачивает это отношение.
Только в
сфере языка можно найти ответ на вопрос о смысле, ибо язык живет «по законам
смысла». Хотя и мышление, и реальность должны подчиняться законам смысла, но
лишь стихия языка творит эти законы, – убежден Хайдеггер. Но вернемся к
Гельдерлину. Почему избран Гельдерлин и только он? Возможно ли вычитать
всеобщую сущность поэзии в работах одного-единственного поэта? Не лучше ли было
найти более масштабное имя или обобщить множество известных и признанных
таковыми поэтических опытов? Ведь поэзия Гельдерлина – лишь одна среди многих
других. «Это так, – пишет Хайдеггер, – лишь постольку, поскольку мы понимаем
под «сущностью поэзии» то, что собрано во всеобщем понятии, одинаково значимом
для всякой поэзии. Однако это всеобщее, одинаково значимое для всякого особенного,
всегда есть равнозначное [и безразличное – das Gleichgultige ], та «сущность»,
которая никогда не может стать существенной. Однако мы ищем именно это
существенноe сущности, то, что принуждает нас к решению относительно того,
примем ли мы поэзию всерьез и (как мы это сделаем), принесем ли мы с собой (и
каким образом) предпосылки для того, чтобы находиться во владениях поэзии»[2].
Отдавая себя
во владение поэзии, Хайдеггер стремится понять, каким образом в поэтическом
слове открывается истина бытия. Его герменевтические усилия приводят к успеху:
ему удается выразить в философских формулах «сущность поэзии», схваченную в
стихах немецкого поэта. Сущность поэзии, устанавливаемая Гельдерлином,
исторична в высшей мере, ибо она предвосхищает некое историческое время. Но как
историческая сущность она – единственно существенная сущность.
"Но друг! мы приходим
слишком поздно. Правда, боги живут, —
Но над головой, там, наверху,
в другом мире.
Там они бесконечно творят и,
кажется, мало считаются с тем,
Живем ли мы, так сильно
берегут нас небожители.
Ведь не всегда хрупкий сосуд
может вместить их,
Лишь иногда переносит человек
божественную полноту.
Жизнь поэтому — сон о них. Но
заблуждение
Помогает, подобно дремоте, а
нужда и ночь делают сильными,
Пока герои не подрастут
достаточно в железной колыбели,
Пока сердца, как прежде, по
силе не станут подобны небесным.
Затем они приходят, гремя.
Однако мне часто кажется, что
Лучше спать, чем быть так —
без друзей,
Так ждать, — и что при этом
делать и говорить,
Я не знаю. И к чему поэты в
скудные времена?
Но они, скажешь ты, подобны
святым жрецам бога вина,
Которые в священной ночи идут
из края в край"[3].
Тема истока
интригует. Откуда берется нечто сотворенное, если оно по определению не есть
преобразование, но есть рождение чего-то нового. Если мы говорим, что причиной
события является другое событие, причиной вещи есть соединение готовой формы
(замысла) с готовой материей (веществом), то творчество предполагает сотворение
формы из ничего, рождение нового не из предшествующего.
«Исток здесь
обозначает, откуда нечто пошло и посредством чего нечто стало тем, что оно
есть, и стало таким, каково оно. То же, что есть нечто, будучи таким, каково
оно, мы именуем его сущностью. Исток чего-либо есть происхождение его сущности.
Вопрос об истоке художественного творения вопрошает о происхождении его
сущности. Согласно обычным представлениям, творение проистекает из деятельности
художника и через посредство ее. Но посредством чего стал и откуда пошел
художник, ставши тем, что он есть? Посредством творения, ибо когда говорят, что
мастера узнают по его работе, то это значит: именно работа, дело, творение
допускает, чтобы происходил художник как мастер своего искусства. В художнике
исток творения. В творении исток художника. Нет одного без другого. Но не одно
только из них служит основой для другого. Художник и творение искони суть
внутри себя и в своих взаимосвязях через посредство третьего, которое есть
первое, - через посредство того, отчего у художника и у художественного
творения их имена, посредством искусства, художества»[4]. «Аллегория и символ задают нам
рамку для представлений, в которой с давних времен вращается всякая
характеристика художественного творения. Но то одно в творении искусства, что
открывает иное, то одно, что совмещает и сводит воедино с иным, есть вещность
художественного творения. И кажется даже, будто вещность художественного
творения есть нечто вроде пода-остова, в который встраивается и на котором
строится иное, то настоящее, ради чего, собственно, все строится. И не эту ли
вещность, собственно говоря, создает художник, занимаясь своим ремеслом?»[5]
Философия существует уже более двух с половиной тысячелетий.
Многообразие тех ролей и обликов, которые она принимала за это время поражает,
но не разрушает ни единства ее смысла, ни точности ее замысла. Философия – это
особый интеллектуальный проект, уходящий своими корнями в далекое прошлое,
удивительно современный и принципиально открытый для будущего. Рождение
философии навсегда изменило самого человека, его культуру и общество. Она дала
возможность человечеству ощутить невиданную прежде свободу – свободу мысли. Она
же возложила на человека невиданную прежде ответственность – ответственность за
действия, инициированные свободной мыслью. Не все и не всегда стремились
приобщиться к философии как к проекту, как к особому отношению к миру и самому
себе. Но идея универсального разума установила новые соответствия между словами
и поступками, вещами и мыслями.
В гражданском обществе не властные инстанции и управленческие структуры,
а широкие слои просвещенной общественности способны и должны, не прикрываясь
шорами узкой специализации, защитить одну из главных своих ценностей –
философию и науку. Тем более что сегодня в защите нуждается не только само
знание, но и способы его получения, развития и применения. Атаки на методы
философии и науки и критерии достоверности ведутся с различными целями. Подмена
философского и научного знания всевозможными паранаучными утверждениями таит в
себе угрозу не только для самой науки, но и для общества, в жизни которого она
играет столь значимую роль. Воистину, сон разума порождает чудовищ. Кто-то
выдает за философское и научное знание идеологическими спекуляциями во имя
реализации политических целей, кто-то стремится к обогащению за счет невежества
и суеверия других, а кто-то искренне верит в расширение возможностей познания
путем отказа от строгих принципов научности.
Массовая культура создает благодатную почву для популярности паранаучных
знаний, их изощренность и агрессивность в апелляциях к общественному мнению
возрастает, а в эпоху социальных трансформаций производимый ими эффект
удваивается. Лишь достаточный уровень компетентности большинства граждан,
вполне достижимый, но, к сожалению, еще не достигнутый посредством образования,
способен служить надежным противовесом стремлению группы лиц представить как
философское и научное знание то, что таковым не является.
Современную цивилизацию часто называют техногенной. Прежние цивилизации
рождали технические приспособления, ныне сама техника творит цивилизацию,
определяет логику и темп ее развития. Как бы ни называли современное общество:
индустриальным, постиндустриальным, информационным, рациональным, в каждом
случае его противопоставляют прежнему обществу, называемому традиционным. Если
раньше общественное развитие во многом определялось такими феноменами как
демократия, диктатура, олигархия, либерализм, коммунизм, капитализм,
консерватизм, национализм и т.п., то сегодня они оказались на втором плане, а
на первый стремительно вышла оппозиция современности и традиционализма.
Переход из традиционного (отсталого) общества в современное лежит через
модернизацию. Модернизация предполагает радикальное изменение всех сфер
социальной жизни, всех политико-правовых и экономических институтов, технологий
и способов управления. Но наиболее значимые перемены должны произойти с самим
человеком, его внутренним миром: психологическая приспособляемость к изменениям
и восприятию нового; рациональность мышления и вера в эффективность науки и
медицины; способность к выбору – принятию самостоятельных решений относительно
собственной судьбы; индивидуализм; стремление к самоутверждению; честолюбие по
отношению к себе и своим детям; интерес к политическим вопросам и высокая
степень самостоятельности в политических пристрастиях. Здесь на помощь человеку
в его стремлении быть свободным и ответственным приходит философия, воплощающая
разумность как таковую.
[1] Хайдеггер М. Гельдерлин и сущность поэзии / Логос. 1990. № 1. С. 38.
[2] Хайдеггер М. Гельдерлин и сущность поэзии / Логос. 1990. № 1. С. 38.
[3] Гельдерлин Сочинения. М. 1969. С. 123.
[4]Хайдеггер М. Исток художественного творения / Хайдеггер М. Работы и
размышления разных лет. М., 1993.С. 51.
[5]Хайдеггер М. Исток художественного творения / Хайдеггер М. Работы и
размышления разных лет. М., 1993. С. 54.
|