Учение о мировой воле и смысл человеческого существования в философии Шопенгауэра
ведущим (в случае предательства) в сердце крепости, устоявшей в серии
безуспешных попыток взять её приступом.
Человек есть представление и феномен, но, кроме того, он не только
познающий субъект, но ещё и тело. А тело ему дано двумя различными
способами: с одной стороны, как предмет среди предметов, с другой стороны –
как «непосредственно кем-то узнанное», что можно обозначить как волю.
Всякое реальное действие безошибочно указует на определённое телесное
движение. «Волевой акт и телесное действие есть одно и то же, но они по-
разному проявлены: непосредственно с одной стороны, и как рассудочное
созерцание – с другой».
Тело есть воля, ставшая ощутимой и видимой. Конечно, когда мы
говорим о теле как о предмете, оно – всего лишь феномен. Но благодаря телу
нам даны страдания и наслаждения, стремления к самосохранению. Посредством
собственного тела каждый из нас ощущает «внутреннюю сущность собственного
феномена. Всё это не что иное, как воля, конституирующая непосредственный
объект собственного сознания». Эта воля не возвращается в мир сознания, где
субъект и объект противостоят друг другу, она предстаёт «непосредственным
путём, когда нельзя чётко различить объект и субъект».
Таким образом, сущность нашего бытия – воля. Чтобы убедиться в этом,
достаточно погрузиться в самого себя. Это погружение – одновременно и
снятие «покрова Майи», под которым оказывается воля, «слепой и
неостановимый натиск, возбуждающий и раскрывающий универсум». Другими
словами, сознание и чувство тела как воли ведут к пониманию универсальности
феноменов в сколь угодно разных проявлениях. Кто поймёт это, уверен
Шопенгауэр, тот увидит «волю в силе, питающей растения, дающей форму
кристаллу, притягивающей магнитную стрелку на север и гетерогенные металлы
друг к другу… камень к земле, а землю к небу».
Эта рефлексия делает возможным переход от феномена к вещи в себе.
Феномен есть представление, и ничего больше. Феноменов, связанных принципом
индивидуации, множество; воля, напротив, одна. И она слепа, свободна,
бесцельна и иррациональна. Вечно ненасытная неудовлетворённость толкает
природные силы (вегетативную, животную и человеческую) на непрерывную
борьбу за право доминировать одна над другой. Эта изматывающая борьба
научает человека порабощать природу и себе подобных, культивируя всё более
жестокие формы эгоизма.
«Воля – субстанция внутренняя, сердцевина любой частной вещи и всего
вместе; слепая сила в природе, она явлена и в рассудочном поведении
человека, - огромная разница в проявлениях, но суть остаётся неизменной».
Воля как вещь сама в себе вполне отлична от своего явления, свободна
от всех его форм, которые касаются только ее объективации, а ей самой
чужды.
Воля как вещь сама в себе находится вне области закона основания во
всех его образах, а значит, вполне безосновна. Но каждое ее проявление
непременно подчинено закону основания.
Воля свободна от всякого множества, несмотря на бесчисленность ее
проявлений во времени и пространстве. Она одна, но не так, как один объект,
коего единство познается из противоположения возможности множества. И не
так как единое понятие, происшедшее через отвлечение от множества. Воля
едина как то, что находится вне времени и пространства, вне принципа
индивидуации, то есть возможности множества.
Безосновность воли признали там, где она проявляется наиболее
очевидно – как воля человека. Ее назвали свободной, независимой – но
проглядели необходимость, которой повсюду подчинено ее проявление. Объявили
действия свободными, а они не могут быть свободными – так как каждое
отдельное действие вытекает с необходимостью из влияния мотива на характер.
Закон основания – общая форма любого явления, и человек в своей
деятельности должен быть ему подчинен, как и всякое другое явление. В
самосознании воля познается непосредственно и сама в себе, в этом сознании
заключается и сознание свободы. Но индивидуум, лицо – уже не воля сама в
себе, а уже проявление воли.
Из этого следует изумительная вещь – всякий априорно считает себя
вполне свободным, даже в своих отдельных действиях и думает, что может
каждую минуту начать новый образ жизни. Но апостериорно – по опыту, он
находит к своему удивлению, что он несвободен, а подчинен необходимости.
Что несмотря на планы и размышления, он не изменяет своих действий и
вынужден до конца своей жизни проводить тот же характер, как бы разыгрывая
принятую на себя роль.
Явления самой в себе безосновной воли, как таковой, всё-таки
подчинены закону необходимости, то есть закону основания, чтобы
необходимость, с которой следуют явления природы, не возбраняла нам
признать их за манифестации воли.
В природе приписывали волю только человеку, в крайнем случае
животному. Но воля действует и там, где ею не руководит познание – примеры
из животной жизни, в которых деятельность воли очевидна; но воля действует
слепо и хотя сопровождается познанием, но не направляется им. Представление
в качестве мотива не составляет необходимого и существенного условия
деятельности воли. Тогда легче будет признавать деятельность воли в тех
случаях, где она менее очевидна. В нас та же воля также во многих случаях
действует слепо – во всех функциях нашего тела, не руководимых познанием.
Само тело в целом является проявлением воли, объективацией воли. Понятие
раздражение – причина, которая не испытывает противодействия соответственно
ее действию, интенсивность которой не зависит от интенсивности действия,
поэтому и не может ее измерять. По раздражениям, а не просто по причинам
происходят все органические и растительные перемены в животных телах. Как и
всякая причина, как и всякий мотив, раздражение всегда определяет только
точку наступления каждой силы во времени и пространстве, но не ее сущность.
Раздражение держит середину между причиной и мотивом (мотив – прошедшая
через сознание причинность). Пример с дыханием – когда можно задохнуться
добровольно, что было бы возможно, если бы мотив перевешивал раздражение,
перевес собственной разумной воли над животной.
Все те силы, которые действуют в природе по общим неизменным
законам, согласно которым происходит движение всех тел. То не нужно
особенно напрягать воображение, чтобы даже в такой дали распознать наше
собственное существо – которое преследует в нас свои цели при свете
познания, а здесь – стремится лишь слепо, глухо, односторонне и неизменно,
тем не менее будучи всюду одним и тем же.
В человеке могущественно выступает индивидуальность: у каждого свой
собственный характер, поэтому одинаковый мотив не производит на них
одинакового действия. Чтобы доказать тождество единой и нераздельной воли
во всех многоразличных явлениях...
Физика требует причин, а воля никогда не может быть причиной: ее
отношение к явлению не подлежит закону основания. Даже наоборот – то, что
само в себе является волей – существует как представление, то есть явление.
Закон природы является только подмеченным у природы правилом, по которому
она поступает каждый раз при известных обстоятельствах. Полнейшее изложение
всех законов природы было бы только полным списком фактов. Философия
наоборот наблюдает всюду (а значит и в природе) только общее. Протест
Шопенгауэра против всех попыток химического и физиологического объяснения
мира – содержание природы вытесняется ее формой, все приписывается влияющим
обстоятельствам и ничего внутреннему существу вещей. Если смотреть
пристально, в основании их кроется предположение, что организм – только
агрегат проявления физических, химических и механических сил, которые
случайно здесь сошедшись, произвели организм, как игру природы, без
дальнейшего значения. В таком случае в человеке проявлялись бы только идеи,
объективирующие волю в электричестве, химизме и механизме.
Во всех идеях, во всех силах неорганической и органической природы,
одна и та же воля раскрывается, то есть входит в форму представления, в
объективность. Ее единство должно поэтому заявлять себя внутренним родством
всех ее явлений. Отыскивание этого единства было главным занятием,
наипохвальнейшим стремлением натурфилософов шеллингианцев. Так как все
предметы мира – только объективация одной и той же воли, а значит, в
сущности, тождественны. Но не стоит ограничиваться только очевидной
аналогией между ними, а можно также предполагать, что уже в самых общих
формах можно отыскать и указать на основной тип, намек, возможность всего
того, что наполняет эти формы.
Тождество проявляющейся во всех идеях воли и ее постоянное
стремление к более высокой объективации. Каждая ступень объективации воли
оспаривает у другой материю, пространство и время. Каждое животное может
поддерживать свое существование только постоянным уничтожением других; так
что воля (желание) жизни всюду самоядно и под различными формами служит
себе же пищей. Нижайшие ступени – изучаются химией и физикой. Со ступени на
ступень яснее объективируясь, воля и в растительном царстве, где связь
явлений составляют уже не собственно причины, а раздражения, действует еще
вполне бессознательно. Еще и в растительной жизни животного явления, в
произведении и образовании всякого животного, поддержке его внутренней
экономии.
Постепенно восходящие ступени объективации воли приводят к точке, на
которой индивидуум, представляющий идею – становится необходимым движение
по мотивам. На этой ступени объективации воли движение по мотивам
становится приспособлением к сохранению индивида продления породы. Движение
по мотивам выступает при представительстве мозга – и вместе с этим орудием,
с этим приспособлением, разом возникает мир как представление, со всеми его
формами, объектом и субъектом, временем, пространством, множеством и
причинностью. Мир вдруг показывает свою другую сторону. До сих пор он был
только волей – теперь он становится и представлением, объектом для
познающего субъекта. Непогрешимая точность и закономерность, с которою она
до сих пор действовала в неорганической и растительной природе основывалась
на том, что она действовала в первоначальной своей сущности. Без помощи, но
и без помехи со стороны другого мира – мира как представления. Мир как
представление, являясь только отпечатком ее собственного существа, тем не
менее теперь вторгается в связь ее явлений.
С этих пор прекращается и ее непогрешимая уверенность – животные уже
подвержены призракам и ошибкам, в то время как они обладают только
созерцательным представлением – у них нет ни понятий, ни рефлексии.
Привязанные к настоящему, они не могут соображать будущего. Наконец, там,
где воля достигла высшей степени своей объективации, в человеке – к уму
должна была присоединиться как бы возвышенная степень созерцательного
познания, его рефлексия: разум как орудие отвлеченных понятий. С ним
появилась обдуманность, содержащая в себе обзор будущего и прошедшего, как
следствие этого – размышление, забота, способность к преднамеренному
действию и вполне ясное осознание собственной решимости воли, как таковой.
Уверенность и безошибочность проявлений воли как это было в
неорганической природе почти совершенно пропадает: инстинкт окончательно
исчезает, обдуманность, которая должна заменить теперь все, порождает
колебание и неуверенность. Становится возможным заблуждение. Воля уже
приняла в характере свое определенное и неизменное направление, тем не
менее заблуждение может исказить его проявления. Например, воображаемые
мотивы принуждают человека к действию, совершенно противоположному тому,
как бы действовала его воля в настоящих обстоятельствах.
Познание – разумное и созерцательное, исходит первоначально из самой
воли, принадлежит к существу высших ступеней ее объективации, в качестве
простого механизма «приспособления». Предназначенное к служению воле,
исполнению ее целей... но в отдельных людях познание может освобождаться от
этой служебности, свергать свое ярмо. Чтобы свободное от всех целей хотения
существовать чисто само по себе, в качестве ясного зеркала мира, откуда
возникает искусство. В силу этого рода познания, когда оно воздействует на
волю, может возникать самоуничтожение последней, то есть покорность,
которая и есть конечная цель, глубочайшая сущность всякой добродетели и
святости и избавления от мира.
О ничтожестве и горестях жизни.
Суть мира – ненасытная воля, суть воли – конфликт, боль и мучения.
Чем изощреннее познание, тем сильнее страдания; чем человек умнее, тем
невыносимее мучения. Гений страдает больше всех. Воля – непрерывное
напряжение, ибо действие начинается с чувства лишенности чего-то,
неудовлетворенности собственным состоянием. Но любое удовлетворение
недолговечно, и в этом зародыш нового страдания. Нет ни меры, ни конца
мучениям.
Пробудившись от бессознательного состояния, воля видит себя
индивидуум в бесконечном и безграничном среди бесчисленных индивидуумов,
которые все к чему-то стремятся, страдают, блуждают. Как испуганная тяжелым
сном, она спешит назад к бессознательности. Но до этого – желания ее
беспредельны, притязания неисчерпаемы. Нет такого удовлетворения, которое
могло бы утешить ее порывы.
В чем обыкновенно состоит удовлетворение для человека – по большей
части это скудное поддержание его жизни, а в перспективе виднеется смерть.
Жизнь рисуется нам как беспрерывный обман, и в малом, и в великом.
Настоящее никогда не удовлетворяет нас, будущее ненадежно, а прошлое –
невозвратно. Это беспрестанное очарование и разочарование, как и весь
характер жизни вообще.
Время – та форма, в которой ничтожество вещей открывается как их
бренность. Само это ничтожество является единственным объективным элементом
времени, только оно ему и соответствует во внутренней сущности вещей.
Старость и смерть являются осуждающим приговором над волей к жизни –
приговор, который выносит сама природа. Он гласит: воля – это стремление,
которому во веки веков не суждено осуществиться. Всякое счастье имеет
отрицательный характер, страдание по природе своей положительно – мы
чувствуем боль, но не чувствуем безболезненности.
По мере того как возрастают наши наслаждения, утрата привычного заставляет
нас очень страдать. Обладание расширяет меру необходимого, а с нею и
способность чувствовать страдание. Часы протекают тем быстрее, чем они
приятнее, и тем медленнее, чем они мучительнее. Скучая мы замечаем время, а
развлекаясь – нет. То есть наше существование счастливее всего тогда, когда
мы его меньше всего замечаем. Вывод Шопенгауэра: лучше было бы нам совсем
не существовать. Бытие мира должно не радовать нас, а скорее печалить – его
небытие было предпочтительнее его бытия. Так как наше положение в мире
представляет собою нечто такое, чему бы лучше вовсе не быть, поэтому все
окружающее нас носит следы этой безотрадности – подобно тому как в аду все
пахнет серой.
Против этого употребляются два средства: осторожность (ум,
предусмотрительность, лукавство), но оно ничему не научает, ничего не
достигает и терпит неудачу. Во вторых, стоическое равнодушие, которое
думает обезоружить всякую невзгоду тем, что готово принять их все и
презирать все. На практике оно обращается в циническое опрощение, которое
предпочитает раз навсегда отвергнуть все удобства и стремления к лучшей
жизни и которое делает из нас каких-то собак вроде Диогена в его бочке.
Истина же такова: мы должны быть несчастны и мы несчастны. Самое счастливое
мгновение счастливого человека – это когда он засыпает, как самое
несчастное мгновение несчастного – это когда он пробуждается.
Если бы жизнь сама по себе была ценным благом, разве была бы необходимость
охранять ее выходные двери такими ужасными привратниками, как смерть и ее
ужасы. Кто захотел бы оставаться в жизни, какова она есть, если бы смерть
была не так страшна. В страданиях жизни мы утешаем себя смертью и в смерти
утешаем себя страданиями жизни – одно неразрывное целое, один лабиринт
заблуждений, выйти из которого также трудно, как и желательно. Поэтому его
существование нуждается в объяснении – мир не может оправдать себя из
самого себя, не может найти основания и конечной причины своего бытия в
самом себе, то есть для собственной пользы.
Согласно теории Шопенгауэра – принцип бытия мира не имеет никакого
основания, а представляет собой слепую волю к жизни. Эта воля к жизни как
вещь в себе не может быть подчинена закону основания. Только слепая воля
могла поставить себя в такое положение, зрячая воля, напротив, скоро
высчитала бы, что предприятие не покрывает своих издержек. Поэтому
объяснение мира из некоторого анаксагоровского ума, из некоторой воли,
руководимой сознанием, непременно требует известной прикрасы в виде
оптимизма. Говорят, что жизнь представляет собой назидательный урок, на это
всякий может ответить – именно поэтому я хотел бы, чтобы меня оставили в
покое самодовлеющего ничто, где я не нуждался бы ни в уроках, ни в чем бы
то ни было. Если к этому добавляют, что всякий человек должен будет в свое
время дать отчет о каждом часе своей жизни, то скорее мы сами вправе
требовать, чтобы сначала нам дали отчет в том, за что нас лишили прежнего
покоя и ввергли в такое несчастное, темное и трудное положение. Когда мы
успели связать себя этими обязательствами? В момент нашего рождения.
Вместе с познанием возрастает и способность чувствовать горе,
способность, которая поэтому в человеке достигает своей высшей степени, и
тем высшей, чем он интеллигентнее. Оптимист приглашает меня раскрыть глаза
и посмотреть на мир, как он прекрасен в озарении своего солнца, со своими
горами, долинами, потоками, растениями, животными... Но разве мир –
панорама? Как зрелище все эти вещи конечно прекрасны, но быть ими – совсем
другое дело. Основатель систематического оптимизма – Лейбниц. Наш мир
устроен именно так, как его надо было устроить для того, чтобы он мог еле-
еле держаться; если бы он был еще несколько хуже, он бы совсем уже не мог
существовать. Мир так дурен, как только он может быть дурен, коль скоро ему
следует вообще быть.
Оптимизм – это незаконное самовосхваление истинного родоначальника
мира, то есть воли к жизни, которая самодовольно любуется на себя в своем
творении. Исходя из этого каждый думает, что имеет законнейшее право на
счастье и наслаждение, а потом считает себя несправедливо обиженным. Между
тем правильнее было бы видеть цель нашей жизни в труде, лишениях, нужде и
скорбях, венчаемых смертью (брахманизм, буддизм, подлинное христианство).
Оптимизм и христианство несовместимы.
Освобождение через искусство
Каково же подлинное предназначение человека? Как и почему человек
связан с этим бессмысленным миром и действительно ли он бессмысленен? Что
такое мир по отношению к человеческому предназначению? По мнению
Шопенгауэра, ответ на эти вопросы дает искусство: оно выявляет, хотя и не
полностью, не окончательно, идеальную завершенность и целостность мира и
надприродную (идеальную) значимость человеческой жизни.
У самого Шопенгауэра схема обнаружения идеального разворачивается
следующим образом.
Есть моменты, говорит Шопенгауэр, когда наше познание особым образом
объективно: не заинтересовано в объекте и способно в "незаинтересованном
созерцании" постигнуть идеальную сущность вещей.
Первая ступень такого созерцания - прекрасное.
"...Когда внешний повод или внутреннее настроение внезапно исторгают
нас из бесконечного потока желаний, отрывают познание от рабского служения
воле и мысль не обращена уже на мотивы хотения, а воспринимает вещи
независимо от их связи с волей, т.е. созерцает их бескорыстно, без
субъективности, чисто объективно, всецело погружаясь в них, поскольку они
суть представления, а не мотивы, - тогда сразу и сам собою наступает покой,
которого мы вечно искали и который вечно ускользал от нас... и нам
Страницы: 1, 2, 3
|