Социальное реферирование как стратегия власти

насильного» изменения дорог тем, что бытийный статус захватываемого объекта

изменяется. Объект открывает в себе бытие другого в себе и таким образом

начинает существовать в одновременном восприятии себя в своём бытии,

другого в его бытии через своё бытие.

Таким образом, «именно предмет, которым владеют, существует в себе и

определяется постоянством, вневременностью вообще, достаточностью бытия,

одним словом, субстанциальностью»[18]. Тот, кто представляет властные

отношения в паре владения-подчинения, желает вначале присвоения всего бытия

объекта. Цель операций, порой виртуозных до неразличения, порой

захватнически жестких — выявление того бытия объекта (которым он может быть

и не владеет), что соотносимо в каким-то образом с тем, что такое бытие в

воображаемом для захватчика. Приобрести же объект он может только способом,

знакомым ему, но не укоренном в его бытии (иначе зачем же ему чужое бытие,

если он имеет собственное?). И этот способ — обозначить. Знание здесь

трансформируется, это не знание с большой буквы «З», это метка,

свидетельствующая о якобы присвоении. Тот, кто «повладел», остается в

неприкаянном виде, власть для него была инструментом обладания.

И знание это есть познание предмета. Нет речи о том, чтобы следить за

тем, что собой представляет предмет, как он развивается, «чем он живет».

Познание объекта специфично: достаточным для властного владения оказывается

выведение того аспекта знания, которое уже есть мое, которое представило бы

качество быть моим, то есть вписало бы объект в ту сферу, которая мне

знакома «до мозга костей». Владеющий осекается, покидает владение не с

объектом, а с самим собой, представленным, правда, максимально не похожим

на себя образом (все зависит от глубины владения). Власть же улетучивается,

она свое дело сделала, произвела то, что от неё не требовалось, т. е.

вписала в поле объект, хотя предполагалось вскрыть его бытие.

Объект же остается, остается насыщенным не только тем новым ярлыком,

но, главным образом, вскрытым для себя бытием. Оно было обнаружено только

тогда, когда началась властная атака на него. Бессознательный характер

символического позволил произвести вскрытие бытия, оно «всплыло» на

поверхность, обнаружило себя во владении собой.

Заключение

Власть, начавшая перед анализом и напмсанием диплома представать как

неопределенность, не изменила своего облика после беглого обзора

опубликованного о ней.

Представляемое первоначально как антагонистическое сосуществование пар

«раб-господин», «владеющий-подчиненный» основное властное отношение свелось

по своей сути к своей же аннигиляции; выясняется, что в сути власти не

может лежать борьба этих объектов (хотя побудительным мотивом в обращении к

этой теме послужил интерес именно к ней). Отчетливое в начале

противоборство этих структур в конце снимается, о необходимости яростного

сопротивления объекта властных нападок ничего не заявляет. Предположительно

выяснилось, что через обработку властью объект приобретает лицо, которое

формируется как властные попытки определить мир вообще, вскрыть через это

бытие наблюдаемого, заключить его в ряд собственных представлений. Вряд ли

можно в конце концов говорить об удавшемся акте подчинения, речь может

вестись лишь о трансформированном объекте как о приобретшем собственный

бытийный статус в момент властной атаки. Власть остается «у разбитого

корыта», не это ли позволило Бодрийяру заявить, что власти вообще теперь

нет, она превращена в симулякр, не могущий никоим образом приблизить нас к

реальному?

Сама же власть, как показано было Фуко, есть сеть тотальных

всепроникающих властных отношений, порождающих то, в его сопротивлении, что

подлежит властному взору. Взгляд же обладает функцией первоначального

захвата объекта, сразу его обнимает. Руководимый желанием субъект властных

отношений во взгляде формирует образ объекта, включая его в ряд

собственного символического, этим и обретая себя как субъект. Правда, поле

реального покидается.

Пара «владеющий-подчиненный» превращена в идеале в отношения двух

любящих. Отделенные от мира деформированнным его восприятием, когда мир

лишь включен в круг представлений влюбленных, находится у них «на службе»,

влюбленные в обретении друг друга демонстрируют тот уровень властных

отношений, когда он не имеет предела. Желание владеть превращено в «не-

желание-владеть»[19], поле взаимообладания бесконечно растворено в поле

собственно символичного влюбенных.

Библиография

1. Лакан Ж. Семинары, Книга 1, М. , 1998.

2. Бодрийар Ж., Забыть Фуко, СПб., 2000.

3. Юнгер Э., Рабочий. Господство и гештальт, СПб, 2000. .

4. Марков Б. В., Реквием сексуальному, вступительная статья в кн. Бодрийар

Ж., Забыть Фуко, СПб., 2000. .

5. Фуко М., Воля к истине: по ту сторону знания, власти и сексуальности,

М., 1996.

6. Лакан Ж. Семинары, Книга 2, М. , 1999.

7. Сартр Ж.-П., Бытие и ничто. Опыт феноменологической онтологии, М., 2000.

8. Бодрийяр Ж., Соблазн, М., 2000.

9. Барт Р., Фрагменты речи влюбленного, М., 1999.

10. Фуко М. Надзирать и наказывать, Рождение тюрьмы, М. , 1999.

11. Бодрийяр Ж. В тени молчаливого большинства, или конец социального,

Екатеринбург, 2000

12. Барт Р. S/Z, М. , 1994.

13. Маркс К. , Энгельс Ф. Немецкая идеология, М. , 1988

14. Маркс К., Энгельс Ф. Избранные произведения в двух томах, т. II, М.,

1948.

15. Лакан Ж. Телевидение, М. , 2000.

16. Йейтс У. Видение, М. , 2000.

17. Захер-Мазох Л. Венера в мехах, М. , 1992.

18. Маркиз де Сад и ХХ век, М. , 1992.

19. Бодрийяр Ж. Символический обмен и смерть, М. , 2000

20. Ницше Ф. Воля к власти, М. , 1994

21 Гегель Г. В. Ф. Феноменология духа, СПб, 1995

22. Барт Р. Мифологии, М. , 1996

23. Мерло-Понти М. Феноменология восприятия, М. , 2000

24. Мерло-Понти М. Око и дух, М. , 1994

Приложение

6

Разрыв между глазом и взглядом

Разрыв субъекта · Искусственность [facticity] травмы · Морис Мерло-

Понти · Философская традиция · Мимикрия · Все-видящий [all-seer] · Во сне,

показывает

Продолжим.

Wiedererholung[20] — позвольте мне напомнить вам ещё раз этимологию,

которую я уже приводил вам, слова holen[21], как чего-то утомляющего,

истязающего.

Тащить, вытягивать. Вытягивать что? Возможно, обыгрывая

двусмысленность слова во французском языке, что тянуть жребий (tirer au

sort). Этот Zwang[22], это принуждение должно поэтому привести нас прямо к

обязательной карте из колоды — а если в колоде всего одна карта, то другую

никак не вытащить.

Характер партии, в математическом смысле термина, обладающей игрой

означающих [signifiers], и которая противопоставляет эту игру, к примеру,

неопределённости целого ряда, позволяет нам представить себе схему, к

которой функция выбора обязательной карты мгновенно применима. Если предмет

[subject] является предметом означающего — определяется им — то можно

представить сеть синхронных эффектов [network] таковой, как она появляется

в диахронии предпочтительных результатов. Это не вопрос, как вы понимаете,

непредсказуемых статистических результатов, — это та самая структура сети,

которая предполагает повторение. При объяснении так называемых стратегий,

мы указываем на тот образ, который вызывает в нас automaton[23] Аристотеля.

Более того, именно с помощью automatisme[24] иногда мы переводим на

французский Zwang из Wiederholungswang[25], как принуждение в повторении.

I

Далее я предоставлю вам факты, которые показывают, что в определённые

моменты этого инфантильного монолога, неопрометчиво определенного как

эгоцентрический, вниманию предоставляются строго синтаксические игры. Эти

игры принадлежат тому полю, которое называется пред-сознательным [pre-

conscious], и, создают, можно сказать, ложе для бессознательной резервации

— понимаемой в смысле индейской резервации — в пределах социальной сети.

Синтаксис, конечно, пред-сознателен. Но ускользает от субъекта

[subject] тот факт, что его синтаксис находится в отношениях с

бессознательной резервацией. Когда субъект повествует свою историю, скрытым

образом нечто происходит, что управляет этим синтаксисом и делает его более

и более плотным. Плотным по отношению к чему? По отношению к тому, что

Фрейд в начале своего описания физического сопротивления назвал ядром

[nucleus].

Говорить, что это ядро отсылает к чему-то травматическому, не более

чем некоторое соответствие. Надо различать сопротивление субъекта и первое

сопротивление дискурса, когда он продвигается в сторону сгущения к ядру.

Было бы чересчур подразумевать существование предполагаемого ego в

выражении сопротивление предмета. И не определено по отношению к ядру то,

что можно было бы с убеждением назвать ego.

Ядро должно быть обозначено через принадлежность к реальности — к

реальности, в которой подлинность восприятия является ее правилом. По

большому счёту для этого имеются основания в том, что Фрейд назвал способом

дедукции, который подтверждает нам, что мы являемся воспринимающими

посредством чувства реальности, которое аутентично определяет наше

восприятие. Что же это значит, если не то, что, так как речь идёт о

субъекте, называется пробуждением?

В прошлый раз все касалось сновидения из 7 главы Толкования

сновидений, которое имеет отношение, по-моему, к вопросу о повторении в

целом. Занимались мы этим сновидением потому, что не было другого: его

выбор так был сужен, вдвойне и втройне сужен, как обычно и бывает при

отсутствии анализа, но этот выбор соответствует выбору Фрейда, когда он

разбирал процесс сновидения в своем последнем к нему обращении. Является ли

реальностью, определяющей пробуждение, легкий шум, или же имеются основания

для пробуждения в самой империи сновидения и желания? Или, скорее всего,

сюда вмешалось ещё что-нибудь? И не является ли это что-нибудь тем, что

заложено в глубине переживания этого сновидения, т. е. самыми интимными

аспектами взаимоотношений отца и сына, которые возникают не столько в

момент той смерти, сколько в том, что происходит вне той ситуации и

предопределено судьбой?

Между тем то, что происходит как будто случайно в момент сна отца —

свечой, что опрокидывается, и простыней, по которой пляшет огонь, (лишенное

смысла событие, несчастный случай, «черная полоса») и элементом интриги

[poignancy], хотя и завуалированной, в словах Папа, неужели ты не видишь,

что я горю? существуют те же самые отношения, которые наблюдались и в

случае повторения. Именно это и представляется нам в терминах невроз судьбы

или невроз провала. То, что происходит, не является адаптацией, а есть

tuchй[26], стычка, случайная встреча.

Формула Аристотеля — что tuchй определяется возможностью нисходить на

нас лишь только благодаря выбору, proairesis[27], и то, что tuchй, удача

или неудача, не исходит от предмета, не имеющего души, — здесь оспариваема.

Сам несчастный случай из приведенного сновидения подтверждает это.

Определенно, Аристотель указывает на конечные сдерживающие рамки

экстравагантных форм сексуального поведения, которое он может описать лишь

как teriotes, чудовищность.

При ближайшем рассмотрении связь между повторяющимся несчастным

случаем и скрытым смыслом, который является настоящей реальностью и ведёт

нас прямо к причине [drive], убеждает нас в том, что демистификация этого

артефакта лечения, известного как перенос, не заключается в сведении его к

тому, что называется действительностью ситуации. Направление, указывающее в

таком сведении на действительность сеанса [session], или серии сеансов, не

обладает даже пропедевтической ценностью. Правильный концепт повторения

должен быть выведен, если двигаться в другом направлении, которое нельзя

смешивать с результатами переноса в целом. И следующей нашей проблемой при

приближении к функции переноса, будет проблема уловить, как перенос может

привести нас к сути повторения.

Вот почему прежде всего необходимо укоренить это повторение на

разрыве, что происходит в субъекте в результате стычки. Этот разрыв

конституирует характерное разделение аналитического открытия и опыта; он

позволяет постичь реальность в её диалектических результатах, как

первоначально неожидаемого [unwelcome]. Строго говоря, именно через него

реальность обнаруживает себя в субъекте, в лучшем случае — пособником

стимула [drive], к которому мы, в конце концов, приходим, потому что лишь

следуя таким путем возможно постичь то, откуда он возникает.

Так почему же, после всего, первоначальная сцена настолько

травматична? Почему она всегда возникает или слишком рано или слишком

поздно? Почему субъект обнаруживает такое наслаждение в этом, ведь так, по

меньшей мере, происходит вначале, когда мы постигаем травматирующий

одержимого невротика случай или, в крайнем случае, истерика? Почему субъект

не возбуждается сразу, мгновенно, если является истиной, что он непомерно

либидозен? Почему здесь имеет место dustuchia[28]? Почему прорывается

предполагаемое созревание псевдо-инстинктов, пронзенное tychic, — словом,

произведённым, должен сказать, от tuchй ?

Это и есть обозреваемое нами пространство, что на этот момент кажется

искусственным при глобальном соотнесении с сексуальностью. В аналитическом

опыте это суть проблема вывода из того, что первоначальная сцена является

травматической; не сексуальное сопереживание подкрепляет модуляции

анализируемого, а некий искусственный факт. Искусственный факт, сходный с

тем, что проявляется в сцене жестокого преследования человеком-волком, —

удивительным исчезновением и появлением пениса.

В последнюю очередь мне бы хотелось указать на место, где проходит

разрыв в субъекте. Разрыв после пробуждения удерживается между возвращением

к реальности, представлением о мире, который в конце концов, счастливо

отделавшись, проявляется, руки потягиваются, — что за ужас, что это было,

какой кошмар, как это глупо, каким идиотом я был, когда спал, и сознанием,

переплетённым с самим собой, которое знает, что переживание всего этого

было ночным кошмаром, но которое в то же время ухватило и себя — ведь это

все был я, и мне не надо себя щипать, я знаю, что я не сплю. Этим явлением

демонстрируется, что разрыв этот возникает здесь как представляющий гораздо

более глубокий. А именно тот, что возник между тем, что отсылает к субъекту

в машинерии сновидения, —образ приближающегося ребенка, его лицо,

исполненное укора, и, с другой стороны, тем, что побуждает к этому, и во

что субъект погружается: мольба, голос ребёнка, настойчивость взгляда —

Папа, неужели ты не видишь. . .

2

Оказалось, что — настолько вольно, насколько я следую по пути, который

и вам предлагаю, т. е. тем образом, который кажется мне наиболее здесь

удобным — ткя моими причудливыми спицами ковёр, я перепрыгиваю к тому

проблемному месту, которое является перекрёстием, где сходимся мы со всеми

теми, которые пытаются постигнуть суть темы [subject].

Так как всё это поиски истины, то соответствует ли этот путь нашему

приключенческому стилю, где травма видится отражением искусственности

[facticity]? Или же он должен прокладываться там же, где всегда

располагается традиция, на уровне диалектики истины и внешнего облика,

ухваченного вначале восприятием в своей фундаментальной идейности [ideic] в

эстетическом смысле, и выделенной характерной чертой как центром

визуального образа?

И это не единственная возможность — в отношении порядка чистого tychic

— поскольку как раз на этой неделе я получил копию только что

опубликованной постюмовской работы моего друга Мориса Мерло-Понти, Le

Visible et l`invisible.

В ней выражено то, что составляет альтернативу нашему диалогу, и

сейчас вспоминаю очень отчётливо Сongrиs de Bonneval, где Мерло-Понти

прояснил суть своих разработок. Эти разработки опровергли часть oeuvre[29],

которая тем не менее осталась в законченном состоянии, будучи прообразом

работы, что исполнена благочестия, питаемого нами к Клоду Лефорту, которому

я бы хотел здесь отплатить преклонением, подобным тому, что в одном

витиеватом сочинении и он, кажется, мне выказал.

Эта работа, Le Visible et l`invisible, может обозначать обращение

вновь к философской традиции — традиции, которая начинается от Платона с

внедрением идеи, о которой можно сказать, что, взятая из эстетической

сферы, она определяется как конечная точка, данная в бытии в качестве

наивысшего блага и, таким образом, становящаяся красотой, которая также

является её пределом. И не случайно Морис Мерло-Понти выбирает в качестве

руководящего принципа глаз.

В своей работе, которая одновременно является и концом, и началом,

можно обнаружить как подведение итогов, так и шаг вперёд на том пути, что

впервые был указан в работе La Phйnomйnologie de la perception Мерло-Понти.

В этой работе обнаруживается резюмирование по поводу упорядочивающих

функций формы, вовлеченной в оппозицию к тому, что по мере развития

философского мышления было возведено на головокружительную высоту и

выражалось термином идеализм. Как могла «облицовка» [lining], чем стала

репрезентация, быть присоединена к тому, что она, как предполагается,

должна покрывать? Тогда La Phйnomйnologie откидывает нас назад, к

упорядочиванию формы, которая управляет не только взглядом субъекта, но и

его ожиданиями, его движениями, его хваткой, его мускульными внутренними

волнениями, т. е. его конститутивным присутствием, обусловленным тем

образом, который он называет тотальной интенциональностью.

Теперь Морис Мерло-Понти совершает следующий шаг, форсируя пределы

самой феноменологии. Видно, что пути, по которым он ведет, не только

определяют порядок визуальной феноменологии, но и учреждаются для того,

чтобы вновь открыть — и это важный пункт — зависимость видимого от того,

что помещает нас под глаз видящего. Но так мы отклоняемся слишком далеко,

так как этот глаз является лишь метафорой того, что я бы предпочёл назвать

«ростком» (pousse) видящего и что есть нечто высшее по отношению к глазу. Я

хочу описать теми же средствами, на которые и он нам указывает, пред-

существование [pre-existence] взгляда — когда я вижу лишь с одной точки, а

в этом моём существовании меня видят со всех сторон.

Именно это без сомнения и есть то видение, в котором я сначала

субъективизирован, и которое должно привести нас в итоге к тому

онтологическому развороту, основы которого вне всякого сомнения должны

обнаруживаться в самих истоках установления формы.

Строго говоря, это предоставляет мне возможность заявить кому угодно,

что, конечно, я имею свою онтологию — почему нет? — как любой другой, какой

бы наивной или скрупулёзно разработанной она бы ни была. Но, естественно,

что то, что я пытаюсь очертить в моём дискурсе (который, хотя и является

интерпретацией Фрейда, тем не менее базируется в своей основе на

Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8