Каждое заявление
Флоренского - это своего рода попытка создать новое "широкообъемное
многогранное мировоззрение", потребность в котором, по его выражению, "подобно
взрывной волне, распространяется в обществе", и "подвергнуть
исследованию самые основные понятия, которыми оперирует человеческая мысль".
Флоренский требует ревизии того "архива, где записаны наши наблюдения над
фактами" на предмет выяснения, "не попало ли туда фальшивых
документов", и одним из таких элементов, заложенных в фундамент "современного
миросозерцания нашей европейской цивилизации", объявляет "идею
непрерывности", воцарившуюся в науке, которая, оказывается, неправильно
толковала факты. Автор спешит поправить дело, поставив во главу угла как раз,
наоборот, "идею прерывности", о которой, как он свидетельствует, он
узнал из математики и которая, по его выражению, "со всех сторон врывается
в науку". Одну из этих "сторон" автор прямо называет - это "новое
искусство", указующее науке путь.
Суть дела не в том,
каково было в действительности соотношение принципов - эволюции и революции - в
научной методологии XIX в., важна методология автора, утверждающая свое право
на "внезапные скачки" и восстанавливающая "отвлеченные начала"
друг на друга. Разорвав предварительно два связанных между собой момента
единого процесса и приписав предшествующему ходу культурной истории господство
одного из них, объявляемого ложным, автор радикальным жестом выдвигает на его
место в качестве единственно истинного начало противоположное, меж тем как
наука, занятая своим объективным предметом, находит для выправления "уклонов"
синтезирующие пути; к примеру, она утверждает корпускулярно-волновую теорию
света, тем самым как бы преподнося урок конкретно воплощенной "критики
отвлеченных начал".
Слово Флоренского делит
мир на две половины: черную и белую, хотя принципы, по которым происходит
размежевание, могут варьироваться. Если по ходу задуманного понадобилось
вызвать к чему-либо восхищенное внимание, то в виде черного фона всегда
отыскивается обреченный на погибель антипод и наоборот.
Еще одну революцию, на
сей раз в гносеологии, Флоренский производит констатируя, что при размышлении
над теорией познания "приходится исходить из раздвоения акта знания на
субъект и объект", Флоренский тем не менее заявляет о необходимости "сорвать
с раздвоенности акта знания ореол изумительности, придумать для мысли какие-то
рессоры, на которых она могла бы двигаться, не испытывая толчков от двоящейся
области своего исследования... Теория знания есть и должна быть монистической".
В другом месте этой же лекции, которая считается частью "Введения в
историю античной философии", прямо сказано: "Итак, мы повторяем
коперниканский переворот, но в расширенном виде". После этих заявлений
создается впечатление, что в теории познания уже крайне трудно связать концы с
концами.
Флоренский производит "переоценку
опасностей" мировой культуры, порицая, по сути, все, чем располагают наука
и искусство европейской цивилизации. Так Флоренский склонен признавать лишь
изображения, идущие прямо из мира ноуменального, "то, что не дано
чувственному опыту", иначе говоря, только икону и не признавал перспективы
в изображении. Ведь в иконописи, где действует так называемая обратная
перспектива, живописец руководствуется не свободными возможностями
непосредственного зрения, а предписанным каноническим знанием.
Кстати, для отказа от
светского изобразительного искусства Флоренскому достаточно и того, что картины
в Европе писались... маслом. "Самая консистенция масляной краски, - пишет
он, - имеет внутреннее родство с масляно-густым звуком органа, а жирный мазок и
сочность цветов масляной живописи внутренне связаны с сочностью органной
музыки. И цвета эти, и звуки эти земные, плотяные". Автор же без переходов
и доказательств записывает их в разряд злокачественных: сочно-густой звук
органа как-то сам собой превращается в "непросветленный" и "плотяной",
бренность бумаги оборачивается обманностью духовной... Подобный "прием
присоединения" к предмету его оценки по идеологическому принципу
оказывается надежным способом "уловления душ"; проникшись доверием к
проницательности автора в его видении вещей, читатель, рассудок которого уже
значительно сотрясен, влечется за своим водителем дальше, усваивая вместе с его
феноменологией и его аксиологию.
В "Столпе"
можно найти безграничные варианты антиномизма, что также вызывало критический отклик.
Антиномизм у Флоренского выступает одновременно характеристикой и
онтологической, и гносеологической, и свидетельством греха, и признаком истины,
и добром и злом. Короче, воцаряется полнейшая неясность. Тем не менее она не
мешает тому, чтобы принцип противоречия утверждался в качестве господствующего
начала, исключающего гармонию.
Другая сквозная идея -
дискретность (или "прерывность") также объявляется всепронизывающим
принципом строения бытия и времени. Как на структурный архетип Флоренский
ссылается, в частности, на слоистость горных пород, будто бы бытие и тем более
время не предлагают нам образцов текучести и непрерывности. Эта постулируемая
абстракция тоже должна заставить человека не верить ни глазам своим, ни своему
разуму и исключает какое-либо альтернативное состояние вещества.
Подлинный "водораздел
мысли" можно наблюдать в новой "метафизике" - свидетельство
очередной метаморфозы, которую претерпевал сам автор. Если на начальном этапе
самовыражение Флоренского искало для себя философские формы и речь велась об
истине, а на следующем этапе оно переместилось в сферы теологии, то теперь с
периферии в центр выдвинулась космологическая тема строения Вселенной и
познания космического шифра. Эта очевидная эволюция интересов, не способная
помочь в деле разгадки первоинтуиции Флоренского как мыслителя, помогает
разгадать первоинтуицию его как протоидеолога с масштабными замыслами. С точки
зрения этих последних вполне естественно и логично, чтобы внимание
передвигалось из сферы, где ищут истину, к разработке азбуки управления миром.
Флоренский явно хотел бы
видеть свою "конкретную метафизику" в виде "сложнейшей и пышно
разработанной системы магического миропонимания".
Флоренский примыкает к
стилю мысли англо-американскому, и в особенности восточному, считает всякую
систему связною не логически, а лишь телеологически и видит в этой логической
обрывочности (фрагментарности) и противоречивости неизбежное следствие самого
процесса познания как создающего на низших планах модели и схемы, а на высших -
символы. Непреложная истина - это та, в которой предельно сильное утверждение
соединено с предельно же сильным отрицанием, т. е. предельное противоречие: оно
непреложно, ибо уже включает в себя крайнее отрицание и поэтому все то, что
можно было бы возразить против непреложной истины, будет слабее этого, в ней
содержащегося ее отрицания. Предмет, соответствующий этой последней антиномии,
и есть, очевидно, истинная реальность и реальная истина. Этот предмет, источник
бытия и смысла, воспринимается опытом. Отрицая отвлеченную логичность мысли,
Флоренский видит ценность мысли в ее конкретном явлении как раскрытии личности.
Однако, как ни
расценивать Флоренского-мыслителя, все это касается только части видимой деятельности,
продолжение которой скрыто от нас в превратностях его трагической судьбы,
пророчески описанной им в очерке о мучениках под заглавием "Свидетели"
и заслуживающей почтительного сострадания.
ГЛАВА 2. ГНОСИОЛОГИЯ П.А.
ФЛОРЕНСКОГО
Сегодня, изучая наследие
П.Флоренского, исследователи не сомневаются, что мысль позднего Флоренского -
очень специфическое звено традиций христианского платонизма, отступающее от
классического новоевропейского этапа этой традиции далеко вглубь, к самым ее
истокам. Что мысль эта заново пересматривает связи язычества и христианства,
предельно (или - запредельно!) сближая православие и неоплатонизм, трактуя
христианство как мистириально-магическую религию.
Как и во многих
построениях русской религиозной философии, важная критическая тема в творчестве
П.А. Флоренского - демонстрация недостаточности, не-самообоснованности и
не-самодоказательности чистого рассудка, формально-логического мышления. Тогда
ее часто именовали темой о "преодолении Канта и кантианства".
У Флоренского
складывается определенная картина строения сознания, которая и служит уже
непосредственно базой его антитетики. Согласно этой картине, существуют всего
два горизонта, или же два основных состояния, два типа активности сознания.
Это, во-первых, чистый рассудок, формально-логическое мышление, и, во-вторых,
верующее сознание, сознание в приобщении к Истине, "разум подвижника",
"благодатный разум, очищенный молитвою и подвигом". Эти два горизонта
сознания по отношению друг к другу являются взаимоисключающими и полярно
противоположными. Пребывание разума на одном из своих полюсов с необходимостью
означает его отказ от другого, разрыв с ним и противопоставленность ему, так
что каждым из этих состояний сознания состояние противоположное квалифицируется
как безумие. Переход от "рассудочного" состояния к "благодатному"
не может быть непрерывной, плавной эволюцией, но только дискретным, резким
скачком, который способен осуществиться исключительно сверх-разумным, волевым
образом, в подвиге веры и снискании благодати. В рамках вышеописанного пути в
своей фундаментальной работе "Столп и утверждение Истины" П.А.
Флоренский этот скачок описывает как волевой акт, как переход от теоретической
части пути, объемлющей этапы "логистики" и "пробабилизма",
к практической, опытной части, к "подвижничеству".
2.1 Агностицизм П.А.
Флоренского ("Столп и утверждение Истины")
Книга Павла Флоренского "Столп
и утверждение Истины" представляет собой исключительное явление - с самого
выхода в свет она не осталась незамеченной: кто-то ругал ее, кто-то хвалил. Но несомненно
одно - книга вызвала резонанс и заставила думать.
"Столп и утверждение
Истины. Опыт православной теодицеи в двенадцати письмах" свящ. Павла
Флоренского - книга единственная в своем роде, волнующая, прельщающая. Русская
богословская литература не знала еще нее книги столь утонченно-изысканной. Это
первое явление эстетизма на почве православия, ставшее возможным лишь после
утонченной эстетической культуры конца XIX века и начала XX века".
Книга "Столп и
утверждение Истины" - это своего рода путевой дневник, рассказ о
пройденном духовном пути. Отсюда рождается первое и самое крупное членение
книги: в ней выделяется рассказ о самом пути, о переменах, переживаемых
сознанием и личностью автора, и рассказ о достигнутом "месте назначения",
том новом мире, который сознание и личность обретают. Членение это очень
заметно. Книга открывается смятенными исканиями - завершается же сложившимся
мироощущением, которым делится с читателем автор.
Исходная духовная
ситуация, которой открывается одиссея сознания, есть острое восприятие мира как
падшего бытия. Мир - в рабстве у всепожирающей смерти, он являет собой царство
раздробленности, зыбкости, недостоверности, "болото относительности и
условности". Отталкиваясь от этих свойств мира, сознание видит
единственное спасение в том, чтобы обрести некие абсолютные устои, безусловно
достоверные начала - Истину. Продвижение к цели начинается с этапа, который по
терминологии Флоренского можно назвать этапом логистики. Здесь выясняются
критерии истинности и достоверности и анализируются эти понятия, причем автор
специально и строго ограничивает рассуждения сферой рациональной философии и
правилами формальной силлогистики. Получаемые выводы негативны: в данной сфере
нет и не может быть искомых начал, не может быть Истины.
Дальнейший этап именуется
этапом пробабилизма, или же предположительного рассуждения: тут автор желает
описать необходимые свойства Истины, не решая вопроса об ее существовании.
Иначе говоря, ставится задача, оставаясь в рамках формальной строгости, вывести
все возможные утверждения следующей формы: "если Истина существует, то она
с необходимостью такова-то". В отличие от предыдущего, плоды этого этапа
чрезвычайно богаты. Всего на нескольких страницах автор добывает целый ряд
выводов о самом существе Истины, ее внутренней природе: "Истина есть "интуиция
- дискурсия", "актуальная бесконечность", "совпадение
противоположностей" и т. п. В этом ряду у него оказываются даже важнейшие
положения христианской религии - весь догмат троичности: "Истина -...Отец,
Сын, Дух... Истина есть единая сущность о трех ипостасях... Троица единосущная
и нераздельная". Посредством одного лишь формального конструирования тут
достигается познание главных свойств Истины, достигается почва христианского
учения о Боге и проникновение в центр христианской догматики. И единственное,
отчего данный этап еще не есть актуальное достижение Истины, - это момент
пробабилизма, в силу которого все выводы пока пребывают как бы в условном
наклонении: Истина такова, если она существует.
Необходимый последний шаг
- переход из условного наклонения в изъявительное. Следует убедиться, что
полученная мыслительная конструкция или "идея Истины" реально
существует. Этого уже не достичь на путях чистой рассудочности, здесь неизбежно
"выйти из области понятий в сферу живого опыта" (63). И коль скоро
Истина уже опознана как христианская Троица, речь идет, конечно, об опыте
религиозном, духовной практике. "Пришла пора подвижничества" (72), -
пишет Флоренский; и разъясняет, что под этим подразумевается "усилие,
напряжение, самоотречение... самопреодоление... вера" (63). Это - условия
и предпосылки религиозного акта, суть же его содержания - любовь, ибо, по
Флоренскому, она и только она есть "та духовная деятельность", в
которой и посредством которой дается ведение Столпа Истины" (395).
Совершается вхождение, включение человека в связуемую любовью общность людей; а
поскольку любовь у Флоренского всегда понимается онтологически, как благодатная
единящая сила бытия, то эта общность и есть не что иное, как "Церковь или
Тело Христово", Столп и утверждение Истины.
Как все, о чем пишет
Флоренский, этот трехступенчатый путь представлен им с большою эрудицией и
глубиной наблюдений. Но, как отмечает С.С. Хоружий, неизбежно рождаются и
некоторые вопросы. Ведь невозможно средствами одной лишь формальной логики
получить вывод, что безусловно достоверное - это единственно "Троица
единосущная и нераздельная". Почти сразу открывается уязвимость линейной
схемы "логистика - пробабилизм - подвижничество" и, в первую очередь,
этапа пробабилизма, доставляющего главные заключения. Здесь ответ может быть
только один - если с самого начала сознание уже является религиозным сознанием,
то оно привлекает к решению своих проблем не Спинозу и Декарта, а почти
исключительно - церковных писателей, часто даже и не философов, с недоверием
отвергает Аргументы не только Спенсера, но и Канта — но с немедленною
готовностью принимает рассуждения аввы Фалассия и архимандрита Серапиона
Машкина. А "подвижничество" не только служит завершением пути, но
хотя бы отчасти уже присутствует изначально.
Представленная Флоренским
линейная схема не столько истинный путь обращения, сколько опыт его
апостериорного обоснования. Душевная действительность, тем более - религиозный
переворот, редко имеют простое объяснение. И схема из трех этапов - лишь
вариант этого переворота в душе Флоренского, который сделал его до конца дней
служителем Столпа и утверждения Истины.
Основная идея книги не о
пути, а его итоге, о самом Столпе Истины. Две философские темы составляют
существо этого рассказа: "неущербное бытие" и "связь здешнего
бытия с неущербным бытием".
Отдавая дань времени, где
еще доминировал неокантианский гносеологизм, Форенский отводит немало места и
проблемам познания. Его подход к ним отчетливо намечен уже эпиграфом книги - "Познание
совершается любовью". Опять в основе любовь: познание предмета - род
общения с ним, созидание единства познающего и познаваемого; и только любовью
достижимо истинное познание. Подобный подход, подчиняющий гносеологию онтологии
и иногда называемый "онтологической гносеологией", русская мысль
усвоила издавна от св. отцов, и Флоренский здесь идет по стопам Хомякова и Вл.
Соловьева. На новом этапе, когда утверждение этих позиций требовало борьбы с
кантовским и неокантианским критицизмом, возник целый ряд крупных опытов
онтологической гносеологии - в трудах Лосского, Франка, Евг. Трубецкого.
Флоренский был тут одним из первых, а его критика Канта отличается наибольшим
радикализмом. Не только на первых, но и на всех своих этапах мысль Флоренского
сохраняла немало черт мышления натуралиста и математика; а этот тип мышления,
как давно замечено, тяготеет в философии именно к кантовскому подходу. Подобное
тяготение испытал и Флоренский, и в его критике Канта, в самой ее резкости,
отражается и борьба с собою.
Безусловно, не без
влияния Канта сложился и столь заметный раздел философии "Столпа" как
учение об антиномиях. К этому учению примыкает в книге целый ряд мотивов и тем:
об отношении веры и разума, о природе и свойствах истины, о нормах деятельности
рассудка. Весь этот комплекс объединен не только логикою идей, но и радикальной
направленностью. Здесь явственна тяга к заострению всех противоречий, присущих
работе сознания и внутренней жизни, антагонистически противопоставлены верность
разуму и приобщение веры и утверждается предельный иррационализм, не просто
сверхразумность, но антиразумность истин веры. Проанализировав, можно увидеть,
что за всем этим стоит упрощенная и, так сказать, экстремистская картина
сознания как способного быть лишь в двух противоположных формах: рассудок,
подчиненный формальной логике, и "благодатный разум, очищенный молитвою и
подвигом". "Сведение ума в сердце", творимое в аскезе, - вовсе
не ампутация ума и не жестокая дрессура с бичом, отмечает Флоренский (61—62).
Весь этот тематический и
идейный пласт характерен именно для раннего творчества философа, в дальнейшем
отчасти исчезая, отчасти сильно меняясь. Уже в томе 2, зрелая философия
Флоренского гораздо больше унаследовала от софиологии "Столпа",
нежели от его резкого антиномизма (хотя антиномии как таковые остались в его
философском арсенале). Прозрачная диалектика духовного роста: почти неизбежный
импульс - после религиозного обращения - отшатнуться с осуждением от мирской
мудрости. И лишь позднее приходит новое чувство меры.
Важно еще заметить, что "Столпе
и утверждении Истины" далеко не ограничивается метафизикой. Обретенная
вера предстает Флоренскому как неисчерпаемый мир драгоценных сокровищ духа, и
свою задачу он видит в том, чтобы раскрыть этот мир не только в его идейном
строении, но и в прямом, зримом его богатстве и красоте. Соответственно, он
выступает также как знаток и систематизатор православной духовности во всех ее
областях: в "умном художестве" аскетов, в житийных преданиях,
иконописи, литургической поэзии... Смелое введение всего этого изобилия в
новейшую светскую культуру, в орбиту философского разума отозвалось почти как
культурный шок. Книга стала событием, перешагнувшим философские рамки. Она
поражала, притягивала и неотразимо убеждала в том, что опыт православия
неотрывен от нашего наследства, что он действен и нужен, и его освоение -
прямой долг русской мысли.
Конечно, это не означало
непогрешимости всего предлагаемого автором. Да он и не притязал на нее, уже во "Вступительном
слове" признав свой труд таким этапом работы, когда еще многое
откладывается "до лет более зрелых и опытности более испытанной". Как
отмечали некоторые критики, уязвимого немало в "Столпе", и те, кому
не был близок подход автора и не заразителен его пафос, находили довольно
оснований для скепсиса. Была замечена и некоторая субъективность в отборе
церковных материалов, выдвигали серьезные возражения против софиологии (всей в
целом, не только о. Павла). Суровыми критиками "Столпа" были такие
авторитеты, как Н. А. Бердяев и Г. В. Флоровский, видный богослов и историк
русской религиозной мысли. И однако никакой критике не уничтожить обаяния этой
книги - столь необычной, яркой, радующей богатством идей, зовущей и учащей
думать о вечных вопросах жизни. Не прочесть "Столп" в молодые годы -
потеря для всякого, кто вырос в русской культуре.
2.2 Антиномизм в
философии о. Павла Флоренского
Сильно заостряясь и
углубляясь на теме "преодоления Канта и кантианства", она развивается
у Флоренского в одну из его главных, наиболее устойчивых и наиболее характерных
философских тем - тему антиномизма.
Придавая решающее
значение антиномической структуре познавательного процесса, русский мыслитель
решительно отмежевывается от учения Канта. Он не приемлет данной им
классификации антиномий, полагая, что "доказательство действительного их
существования... - самое непрочное место Критики".
Главную причину
заблуждений немецкого философа он усматривает в том, что Кант придавал
исключительно большое значение разуму. Стержневой принцип кантовской философии
- априоризм - использовался для того, чтобы преодолеть вполне реальные
трудности, возникающие при переходе от ограниченного, неполного, эмпирического
знания о мире к научно-теоретическим выводам, которые имеют всеобщий и
необходимый характер. Сделать это силами самого разума, по мнению Флоренского,
нельзя.
Половинчатость "диалектики
антиномий" Канта заключалась как раз в том, что поставленная задача -
освободить место вере - не была реализована Кантом до конца. Последней опорой
разума "у Канта оказался факт науки или, точнее, математического естествознания.
Разум есть, а стало быть, есть и Истина, ибо Кант верит в вавилонскую башню
математического естествознания". Флоренский полагал, что свои рассуждения
он начинает с того, чем кончает Кант. Антиномии, по мнению Флоренского,
разрушают разум, превращают его в рассудок, который не может выйти за пределы
своей ограниченности, порочности.