Философия М. Монтеня

теснятся гурьбой, иногда возникают по очереди, одна за

другой. Я хочу, чтобы виден был естественный и обычный ход

их, во всех зигзагах. Я излагаю их так, как они возникли».

Действительно, практически каждая глава «Опытов» построена на

парадоксальном совмещении и динамичном чередовании самых

различных точек зрения, на их парадоксальном переключении,

взаимном разрушении и неожиданном возрождении в новом качестве

и т.п.; причём в круговорот неуспокоенного монтеневского

сознания оказываются вовлечены абсолютно чуждые друг другу

пласты бытия – от высокого философского умозрения до чисто

физиологических и даже скатологических наблюдений. (Например,

это видно в начале главы «О суетности», где рассуждения о

Пифагоре и Диомеде невозмутимо поясняются сравнениями, взятыми

из области «отправлений желудка»). И всё ж, сам обращая

внимание на непрерывную «сумятицу» своих мыслей, Монтень

настаивает, что в этой путанице есть «порядок» своих мыслей,

что его мысли «следуют одна за другой – правда, иногда не в

затылок друг другу, а на некотором расстоянии, но они всё

же всегда видят друг друга хотя бы краешком глаза».

Они «видят друг друга» потому, что всегда

объединены неким общим предметом – вещью, темой, проблемой, и

поскольку проблемы «мучают» Монтеня неотступно, он словно

стремится исследовать их с разных сторон, испробовать разные

подходы, подобрать различные ключи. Вот эти постоянные

«кружения» мысли, её постоянные отходы в сторону Монтень и

назвал «отступлениями»; отступления не уводят от проблемы, но

приводят к ней с неожиданной стороны: «Предмету не наносится

никакого ущерба, если от него отступают, чтобы найти

правильный способ рассуждать о нём». Отступление – это обычный

способ устного диалога, живой беседы. «Самое плодотворное и

естественное упражнение нашего ума – по-моему, беседа». Этот способ

притягивает Монтеня как идеал, не случайно он так часто и

с такой похвалой упоминание сократические диалоги Платона.

Поэтому и «порядок», которого требует автор «Опытов», - это

именно диалогический порядок, присущий не столько учёному

диспуту, сколько непринуждённому житейскому спору; «Я требую не

столько силы и тонкости аргументов, сколько порядка, того

порядка, который всегда соблюдаю в своих словесных распрях

пастухи или молодцы, стоящие за прилавком, но никогда не

соблюдаем мы. Если беспорядок и возникает то потому, что спор

переходит в перебранку, а это случается и у нас. Но пыл и

раздражение не уводят от сути спора: речь идёт всё о том

же».

У Монтеня нет такой возможности сделать беседу,

дискуссию взаимной, потому что он не разговаривает, а пишет,

и как всякий пишущий находится наедине с самим собой: рядом

с ним нет ни одного человека, который мог бы его

расспросить или переспросить, усомниться в его точке зрения,

оспорить или подтвердить его мнение. Монтень вынужден делать

всё это сам: не доверяя чужим точкам зрения на мир, он не

склонен отдавать предпочтение и своей собственной. Каждую

секунду он готов уличить себя в неточности, а то и в

ошибке. «Но что если я считаю вещи тем, чем они на самом

деле являются?» - это испуганное восклицание рефреном проходит

сквозь все «Опыты».

Вот почему Монтень сам себя постоянно допытывает и

корректирует, превращая собственный текст в бесконечный

критический атокомментарий. Так отчасти проясняется название

самой книги Монтеня, которая есть не что иное, как множество

опытов, экспериментов, поставленных авторской мыслью над самою

собой. Внешняя беспорядочность книги лишь выражение

незавершённости этих опытов, имеющей основания в самой

личности писателя.

Наряду с внешней действительностью и большинством

чужих мнений о ней в «Опытах» существует ещё один, самый

главный объект анализа – « я » самого Монтеня. «Содержание моей

книги – я сам», - заявляет автор уже в предисловии. «Вот уже

несколько лет, как все мои мысли устремлены на меня самого,

как я изучаю и проверяю только себя, а если и изучаю что-

нибудь другое, то лишь для того, чтобы неожиданно в какой-то

момент приложить это к себе или, вернее, вложить в себя».

Одним словом, тот предмет, который изучал автор больше всего

иного, - это он сам, это моя метафизика.

Монтеня понимает, что «я» всегда выявляется через

его отношение к «другому», причём на первых порах это

отношение рисуется автору как чисто негативное, как абсолютный

разрыв между лицом и маской: «Люди не видят моего сердца,

они видят лишь надетую мною маску». Маска – всего лишь

продукт зависимости от «других», от их оценки, взгляда,

слова, реплики. Поскольку же все эти «мнения» постоянно

меняются, то «искать опоры в одобрении окружающих значит

опираться на, то что крайне шатко и непорочно». Отсюда

готовность Монтеня полностью уйти в себя: «Я не столько

забочусь о том, каков я в глазах другого, сколько о том,

каков я сам по себе».

Для Монтеня, мыслителя рационалистического склада,

единственный способ обнаружить самого себя – познавательно-

аналитический, принимающий форму самонаблюдения. Самонаблюдение же

обязательно предполагает раздвоение личности на «я»

наблюдаемое и на «я» наблюдающее, на объект и субъект

анализа, причём искомое единство личности можно обрести лишь

тогда, когда эти два «я» придут в гармонию и анализируемый

получит одобрение со стороны анализирующего. «Чем больше я сам

с собою общаюсь и себя познаю, тем больше удивляюсь своей

бесформенности, тем меньше разбираюсь что же я, собственно

такое». И тем не менее, признавая, что «нет описания более

трудного, чем описание самого себя», Монтень немедленно

добавляет: «и в то же время нет описания более полезного».

Польза, о которой говорит Монтень, связана не с

возможностью человека познать истину о себе самом, а с его

способностью быть истинным. Все хаотические проявления

личности, описанные Монтенем, истины потому, что они спонтанны;

они представляют собой бесконечно многообразные и ничем не

связанные друг с другом моменты самообнаружения человека.

Каждый из таких моментов – это рождение нового «я», которое

появляется на свет лишь для того, чтобы быть сменённым

другим, новым «я» - и так до бесконечности: «Я ставлю своей

целью показать себя здесь лишь таким, каков я сегодня, ибо

завтра, быть может, я стану другим». Однако «завтрашнее» «я»

окажется таким же не посредственным, самоочевидным и

самоценным, как и «сегодняшнее», «вчерашнее» и т. п., и

потому все они абсолютно равноправны: «Я тогдашний и я

сегодняшний – совершенно разные люди, и какой из нас лучше, я,

право, не взялся бы отвечать».

Самонаблюдение, основанное на самоизоляции и на

противопоставлении себя «другим», не приносит Монтеню желанного

успокоения. Напротив, бесконечно дробясь, становясь подвижной

и почти призрачной, человеческая личность оказывается таким же

«ветром» и «ничто», как и все прочие «вещи» в подлунном

мире. «Мы совсем полые и пустые» - не устаёт жаловаться

Монтень. Лишённый всякой опоры вовне, человек обнаруживает

внутри себя лишь бездонную пропасть, онтологическую

безосновность. Но Монтеню трудно примириться с этим.

Движение философской мысли Монтеня от первой к

третьей книге «Опытов» нередко описывают как переход от

стоицизма к скептицизму. Такой переход обычно связан с

нарастанием у человека чувства внутренней свободы не только по

отношению к миру и другим людям, но даже к самому себе.

Пределом подобной свободы является универсальное сомнение, не

щадящее и самого сомневающегося. Скептическое сознание, будучи

последовательным, в конце концов, как показал Гегель в

«Феноменологии духа», превращается в «несчастное сознание»,

каковым и должно было бы стать сознание Монтеня. Но у него

этого не происходит, напротив, парадокс и важнейшая

особенность «Опытов» заключается в том, что Монтень

решительным жестом превращает «несчастное сознание» в своего

рода «счастливое сознание».

Это произошло вопреки универсальности сомнения

Монтеня, его философия отнюдь не разрушительна по своей

сути. Положительная направленность позиции Монтеня в том,

чтобы, отказавшись от антропоцентрической героизации

человеческого рода, признав «всё ничтожество человеческого

удела», не отчаяться и не преисполниться презрения к жизни

как таковой, а, напротив, отстоять её права и научиться

«искусству жить достойно» не столько в экстремальных, сколько

в самых обыденных ситуациях.

Уже давно было замечено, что Монтень, словно бы гордящийся

случайностью и необязательностью собственных «мнений», на самом

деле «окружает облаком сомнения очень плотное ядро своих

категорических утверждений». В отличие от скептиков,

подчёркивавших, что ни в одной области (ни в философии, ни

в науке, ни в этике) они не придерживаются каких-либо

определённых взглядов, Монтень с самого начала ищет - и

находит (по крайней мере для себя) – некую «истину», но

не всеобъемлющую «истину бытия», а вполне конкретную истину

жизненного поведения в окружающих его обстоятельствах. Делает

он это, однако, не путём пресловутого диалектического

«анализа» подмечаемых им на каждом шагу противоречий, а путём

их своеобразного «узаконивания».

Важнейшим в «Опытах» является противоречие между

«я» и «другими», между «личностью» и «обществом». На первый

взгляд проблема представляется не слишком сложной: если общество

лживо и извращенно, то оно должно быть подвергнуто критике

и стать объектом безжалостного осуждения во имя «я», какие

бы трудности ни встретились на пути его обретения. Так и

делает Монтень, он инстинктивно ставит между собой и «другими»

непроницаемую перегородку. В какой-то момент он даже доходит

до того, что утверждает существование двух моралей: одной –

«внутренней», вырастающей из «естественной» человеческой

природы, а другой – внешней, определяемой искусственными и

условными требованиями человеческого «общения». «Для суда над

самим собой у меня есть мои собственные законы и моя

собственная судебная палата ; другие видят не столько вашу

природу, сколько ваше умение вести себя среди людей; поэтому

не считайтесь с их приговором, считайтесь лишь со своим».

Отсюда и возникает стремление Монтеня изолироваться от жизни;

он испытывает искушение «учёного отшельничества»; его увлекает

идея неучастия, поиск такой безопасной точки, откуда можно

было бы спокойно созерцать драмы и трагедии «других».

Совесть, как говорил Монтень, есть ничто иное,

как социальные нормы и ценности, признанные личностью

«своими», внутренне усвоенные. Таким образом, стена между

«своим» и «чужим» оказывается отнюдь не столь прочной, как

казалось, поскольку знать собственную «подноготную значит

просто-напросто объективировать её, увидеть глазами людей или

общественных определений, чей авторитет мы принимаем

добровольно. Вот почему, делает вывод Монтень, скрыть своё «я»

от окружающих равносильно тому, чтобы скрыть его от себя,

а высказать его вовне значит признать над собой власть и

суд социальных оценок: «Нужно увидеть и постигнуть свои

недостатки, чтобы уметь рассказать о них. Кто таит их от

другого, тот таит их от себя, от собственной совести» - дно из

знаменитых высказываний Монтеня.

Вот почему человек не только не может, но и не

хочет избежать зависимости от окружающих; он сам тянется к

ней: «Нас не столько заботит, какова наша настоящая сущность,

что мы такое в действительности, сколько то, какова эта

сущность в глазах окружающих. Даже собственная одарённость и

мудрость кажутся нам бесплодными, если ощущаются только нами

самими, не проявляясь перед другими и не заслуживая их

одобрения».

Иными словами, «познать себя» значит «быть познанным другими».

Поскольку же «самопознание» - одна из основных задач автора

«Опытов», она не может быть достигнута путём стихийного и

бесконтрольного «самовыражения», но требует тщательного и

продуманного «самоизображения», строящегося с постоянной

оглядкой на других, - не для того, чтобы угодить им, а чтобы

свериться с их точкой зрения, с помощью чужого взгляда

уловить свой подлинный облик. К своему удивлению Монтень не

может обнаружить этот облик сразу, с первой попытки; он

требует постоянных усилий и вглядываний в себя: «Рисуя свой

портрет для других, я вместе с тем рисовал себя в своём

воображении, и притом красками более точными, нежели те,

которые я применял для того же ранее». «Портрет», создаваемый

в «Опытах», - это менее всего результат пассивного запечатления

неподвижного «оригинала», поскольку сам оригинал выявляется и

формируется в процессе изображения: «Пока я снимал с себя

слепок, мне пришлось не раз и не два измерить себя в

поисках правильных отношений, вследствие чего и самый образец

приобрёл большую чёткость и некоторым образом

усовершенствовался». Совершенствующийся, изменяемый, исправляемый

от главы к главе, автопортрет Монтеня в «Опытах» - это

продукт напряжённого самопонимания автора, ощущающего

направленные на него со всех сторон взгляды «других».

Существует и второе препятствие, мешающее

самоизоляции Монтеня. Нет сомнения, что он искренен, когда

говорит о своей «малопригодности для дел, выполняемых сообща».

Или исповедуется в том самом чувстве «одиночества в толпе»,

которое будет столь выразительно описано Бодлером и которое

заставляет Монтеня «внутренне съёживаться и уходить в свою

скорлупу». «Толпа, - признаёт автор «Опытов», - заставляет меня

замыкаться в себе, и нигде я не беседую сам с собой так

безудержно и откровенно, с таким увлечением, как в местах,

требующих от нас сугубой почтительности и церемонного

благоразумия».

Монтень знает, однако, что в нём живут и прямо

противоположные склонности, он чувствует, что «рождён для

общества и для дружбы», и весь «обращён к внешнему миру».

Движимый стремлением остаться наедине с собой, он вскоре

замечает, что исподтишка всё время наблюдает за тем, что

происходит вокруг него, причём наблюдает отнюдь не безучастно,

как ему мечталось, а, напротив, весьма заинтересованно, ибо,

оказывается, подобные наблюдения позволяют ему судить не

только о чужой жизни, но и о том, как «соответственным

образом устроить свою».

Между «я» и «другими» возникает какая-то, самому

Монтеню ещё не вполне ясная, общность, побуждающая его

переживать добровольное уединение как измену людям, испытывать

по этому поводу угрызения совести и в конце концов не без

удивления признаться, что одиночество не только не приводит

его к самососредоточению, а скорее «раздвигает и расширяет

круг моих интересов, выводя меня за пределы моего «я»;

«никогда я с большей охотой не погружаюсь в рассмотрение дел

нашего государства и всего мира, как тогда, когда я наедине

с собой». Более того, в случае необходимости Монтень готов

прямо вмешаться в общественные события и сделать это со всей

присущей ему твёрдостью.

Таким образом, между бездной, отделяющую «я» от

«других», существует связь, которую, однако, Монтень не желает

связать. Не отвергая полностью контакты с обществом («нашу

деятельность, наши труды, наше состояние и саму нашу жизнь

надлежит предоставить обществу на службу»), он тем не менее

заявляет: «Даже общему и правому делу я привержен не более

чем умеренно, и оно не порождает во мне особого пыла». Так

возникает оригинальное «кредо» автора «Опытов»: «…чувствам,

отвлекающим меня от себя и привязывающим к чему-либо другому,

- им я противлюсь изо всех сил. Я считаю, что хотя и

следует одалживать себя посторонним, отдавать себя нужно

только себе самому».

Монтень потому лишь «одалживает», а не отдаёт

навсегда, себя обществу, что боится попасть к нему в кабалу,

боится таящейся в нём принудительной силы. Он во что бы то

ни стало хочет сохранить независимость, свойственную «мудрецу»,

«оберегающему свою душу от всякого гнёта, дабы сохранить ей

свободно судить обо всём». В результате Монтень как бы

раздваивается. «Нужно добросовестно играть свою роль, - говорит

он, - но при этом не забывать, что это всего-навсего роль,

которую нам поручили. Маску и внешний облик нельзя делать

сущностью, чужое - своим, господин мэр и Мишель Монтень

никогда не были одним и тем же лицом, и между ними всегда

пролегала отчётливо обозначенная граница». Стоя по разные

стороны этой границы, «Мишель Монтень» и «господин мэр» то

готовы отвернуться друг от друга, то протягивают друг другу

Страницы: 1, 2, 3, 4