Философия М. Монтеня

             Позицию  Монтеня,  отстаиваемую  в  «Апологии»  принято  называть  скептическим  фидеизмом.  Как  таковой, фидеизм, утверждающий   приоритет  веры  над  знанием  и,  соответственно, приоритет  «сверхразумных»  истин  над  истинами  «разумным»  имеет  не  менее  давнюю  историю,  чем  «естественная  теология»,  и  потому  Монтень  вовсе  не  оригинален,  когда  восклицает: «Если  даже  ты  доля  разума, которой  мы  обладаем,  уделена  над  небом,  как  же  может  эта  крупица  разума  равнять  себя  с  нами?  Как  можно  судить  о  его  сущности  и  его  способностях  по  нашему  знанию!».

Оригинальность  Монтеня,   прежде  всего – именно  в  тех  скептических  выводах,  которые  он   делает  из  фидеистической  позиции. Поскольку  истина  Откровения  неизмеримо  превосходит  все  человеческие  понятия  и  представления,  постольку  потусторонние  стремления  внушают  автору  «Опытов»  не  отказываться  от  разума,  но  подвергнуть  его  испытанию,  посмотреть,  чего  он  стоит,  будучи  предоставлен  самому  себе, - таков  замысел  Монтеня. 

              Монтень  обнаруживает,  что  мир  явлений  не  принадлежит  к  божественному (вечный,  неизменный), явления  предстают  перед  нами  всего  лишь  как  подвижные, неустойчивые,  неуловимые   «видимости»,  «кажимости».  Однако  такой  мир  не  поддаётся  однозначной  «расшифровке»  -  причём  не  только  в  силу  собственноё  изменчивости,  но  и  в  силу  «недостоверности  и  слабости»  чувств  самого  человека:  во-первых, по  способности  восприятия  он  уступает  даже  животным,  одни  из  которых  превосходят  его  слухом, другие – зрением, третьи – обонянием  и  т.п.; во-вторых,  сама  эта  способность  меняется  то  человека  к  человеку;  в-третьих, она  зависит  от  «телесных  изменений», которые  с  нами  происходят (у  больного  зрение  не  то,  что  у  здорового, окоченевшие  пальцы  иначе  ощущают  твёрдость  дерева  и  т.д.).  Одним  словом,  «так  как  мы  приноравливаем  вещи  к  себе  и  видоизменяем  их,  считаясь  с  собой,  то  мы  в  конце  концов  не  знаем,  каковы  вещи  в  действительности,  ибо  до  нас  всё  доходит  в  изменённом  и  искажённом  нашими  чувствами  виде», причём, довольствуясь  «чисто  человеческими  средствами»,  преодолеть  это  положение  нет  никакой  возможности: «Чтобы  судить  о  видимостях, нам  нужно  было  бы  обладать  каким-то  оценивающим  инструментом; чтобы  проверить  этот  инструмент,  мы  нуждаемся  в  доказательствах,  а  чтобы  проверить  доказательства,  мы  нуждаемся  в  инструменте:  и  так  мы  оказываемся  в  прочном  замкнутом  кругу».

             Но  дело  не  ограничивается  областью  одних  только  чувств. Ведь  «чувства   являются   началом   и   венцом   человеческого  познания»,  а  потому  и  наш  интеллект  не  может  претендовать  на  владение  сколько-нибудь  достоверной  истиной  о  вещах. Лучшее  тому  доказательство  –  борьба  и  смена  различных  философских  и  натурфилософских  концепций.

             Хаос  открывается  Монтеню  и  тогда,  когда  он  погружается  в  область  человеческой  морали,  в  область  обычаев,  традиций,  верований,  общественных  установлений  и  законов,  совершенно  не  похожих  на  европейские. Так,  существуют  народы,  где  оплакивают  смерть  детей  и  празднуют  смерть  стариков,  где  ни  разу  в  жизни  не  стригут  ни  волос, ни  ногтей,  где  «почтительный»  сын  обязан  убить  своего  отца, достигшего  известного  возраста,  где  не  считают  постыдным   иметь  детей   от   собственной  матери,  где  красивыми  считаются  женщины  с  бритыми  головами  и  т.п.

           Какие  из  этих  «привычек  следует  признать  «нормальными», отвечающим  человеческой  «природе»,  а  какие  –  нет?  –  задаётся  вопросом  Монтень.  Ведь  американскому  индейцу  европейские  законы   представляются   такими   же   нелепыми   и  извращенными,  какими  кажутся  европейцу. Может  ли  философ,  вынесший  бога  «за  скобки»,  найти  всеобщий,  общеобязательный,  иными  словами,  «естественный»  закон  для  человечества,  незыблемые  критерии  истины?  И  Монтень  отвечает: «Если  человек  признаётся  в  незнании первопричин  и  основ, то  он  должен  решительно  отказаться  от  всей  остальной  науки; ибо  если  он  не  знает  основ, то  его  разум  влачится  по  праху, ведь  целью  всех  споров  и  всякого  исследования  является  установление  принципов, а  если  эта  цель  так  и  не  достигнута,  то  человеческий  разум  никогда  не  может  ничего  решить».

             Автор  «Апологии»  заметно  предпочитает  другим  философам,  с  большим  сочувствием  цитировать  излюбленные  формулы  античного  скептика  Секста  Эмпирика.  И  подобно  ему  скептик–Монтень  констатирует:   «Ничто  я   не  обсуждаю  так   основательно,  как  НИЧТО,  и  единственное  знание,  о  котором  я  говорю,  это  НЕЗНАНИЕ».

            Однако  скептицизм  вовсе  не  «идеал»,  к  которому  стремится  Монтень.  Напротив,  для  него  это  скорее  точка  отталкивания  или  рубеж,  который  подлежит  преодолению. (Не  случайно  после  1580  года  Монтень  больше  не  обращается  к  Сексту  Эмпирику). Уже  в  «Апологии»   автор   замечает,  что   для   скептиков   характерна  «чрезмерность  сомнения»,  которое  «само  себя  опровергает»,  а  признавая  относительность  морали,  меняющейся  от  страны  к  стране,  он  делает  это  как  бы  скрепя  сердце: «Такая  изменчивость  суждений  не  по  мне. Что  это  за  благо,  которое  я  вчера  видел  в  почёте,  но  которое  завтра  уже  не  будет  пользоваться  им  и  которое  переезд  через  какую-нибудь  реку  превращает  в  преступление?»

            Добровольно  погрузившись  в  мир  без  истины, Монтень  немедленно  обнаруживает  всю  его  «неуютность», причём   «неуютность»  не  только  философскую, но  и  самую  практическую  -  невозможность  найти  твёрдые  критерии  каждодневного  поведения  среди  людей.  Монтеня  заботит  не  только  то,  что  следует  думать  о  жизни,  но  и  –  в первую очередь  –  как  её  прожить. Вопрос  о  жизни  для  автора  «Опытов»  совершенно   конкретен.  Потребность в  истине, побуждающая  Монтеня  с  придирчивой  требовательностью  всматриваться  в  лицо  окружающей  действительности,  открывает  её  глубокую  неподлинность: «Истина, которая  ныне  в  ходу  среди  нас, это не  то, что есть на  самом  деле, а то, в  чём  мы  убеждаем  других».

Монтень  очень  любил  сравнивать  мир  с  театром,  а  людей  -  с  актёрами,  надевшими  маски.  Ведь  коль  скоро  существует  «маска»,  то,  значит  за  ней  должно  скрываться  «лицо»;  если  человек  может  «казаться»,  то,  следовательно,  он  может  и  «быть,  если  он  ведёт  себя  «искусственно»,  то,  вероятно,  способен  и  к  «естественности».

             В  отличие  от  скептиков  Монтень  не  обходит  вопрос  об  истине. Он  переносит  его  из привычной  для  христианства  плоскости  «потустороннее – посюстороннее»  в  плоскость  «посюстороннего». А  это  рождает  неведомые  ранее  проблемы. Прежде  всего,  проблему  отношения  ко   всем  тем  «мнениям»  о  мире  и  человеке, которые  уже  были  высказаны  и  с  которыми  ему  приходиться  столкнуться.

Действительно,  Монтень  жадно  вслушивается  во  всё  многообразие  существующих  точек  зрения    на  человека,  впитывая  житейскую  мудрость  горожан  и  крестьян,  живо  реагируя  на  позиции  поэтов  и  публицистов,  политических  деятелей,  военных  и  т.п.  Но  особое  внимание  у  Монтеня,  сформировавшегося  в  среде  гуманистической  традиции,  вызывают  теории   древних  философов  –  от  Сократа  и  Платона  до  стоиков,  эпикурейцев  и  скептиков.

            Античность  создала  различные  морально-эстетические теории, «доктрины»,  каждая  из  которых,  претендуя  на  «истинность»,  тем  самым  неизбежно  вступала  во  всевозможные  раздоры  и  распри  с  другими  теориями.  Монтень  преклонялся  перед  мудростью  древних: «Их  писания  не  только  удовлетворяют  и  заполняют  меня; они  поражают  и  пронизывают  меня  восхищением». Временами  автор  «Опытов»  может  показаться  либо  прилежным  учеником  в  философской  школе  античности,  либо  воплощением  философской  безвольности:  «Писания  древних  прельщают  меня  <…>  и  влекут  туда,  куда  им  угодно;  тот  из  них,  кому  я  внимаю  в  данный  момент,  всегда  кажется  мне  самым  правым: я  полагаю, что  все  они  правы  по  очереди,  хотя  и  противоречат  друг  другу».

             Монтень, однако,  понимает,  что  если  истина  существует,  то  она – одна,  едина  и  неделима;  ею  можно  либо  владеть  полностью,  либо  не  владеть  вовсе. Поэтому  если  «все  правы  по  очереди»,  то,  значит,  не  прав  никто.  Беда  любой  доктрины  в  том,  что,  претендую  на  установление  всеобщих  «правил»,  ей  рано  или  поздно  приходится  признать  и  «исключения»,  которых  со  временем  накапливается  так  много,  что  само  «правило»  способно  показаться  «исключением».

            Отношение  Монтеня  к  чужим  философским  теориям  далеко  от  легковерной  расслабленности,  оно  напротив  не  лишено  своеобразной  напряжённости, то  и  дело  перерастающей  в  настороженность.  Он  никогда  не  доверяется   какому-нибудь  одному  авторитетному  «мнению»,  презрев  все  прочие.  Особенность  его  повествовательного  принципа  –  не  в  доктринальном  изложении  тех  или  иных  учений  о  человеке,  а  в  оговорочном  пересказе  отдельных  суждений  по  той  или  иной  теме,  конкретному  предмету: он  не  принимает  теории  полностью,  но  и  не  отвергает  их  до  конца. Как  бы  ни  «прельщали  его  те  или  иные  «писания»,  они  увлекают  его   лишь  до  определённого  момента,  а  затем  возникает  всё   нарастающий   критический   разрыв,  так  что  в  конце  концов  любое  «мнение»  превращается  для  Монтеня  из  возможного  источника  знания  в  простой  документ,  свидетельствующий  лишь  о  состоянии  ума  соответствующего  автора:  «Мне  всегда  доставляет  удовольствие  читать  произведения  различных  писателей,  не  заботясь о том, много  ли  они  знают: меня  занимает  не  сам  предмет  их,  а  то,  как  они  его  трактуют. Точно  так  же  я  стараюсь  завязать  знакомство  с  тем  или  иным  из  прославленных  умов  не  для того, чтобы  он  мня  учил, а для  того, чтобы  узнать  его  самого».

            Монтень  считал,  что  ни  одна  из  теоретических  систем  не  в  силах  уловить  абсолютную  истину,  именно  потому  он  противопоставляет  «теории»  «жизнь». Все  теории  тщатся  подчинить  себе  жизнь,  исчерпать  её  до  дна  и,  без  остатка  переложив  на  язык  отвлечённых  понятий, втиснуть  в  схему,  тогда  как  подвижная,  изменчивая,  многоликая  жизнь  постоянно  разрушает  любые  теоретические  идеи, как  бы  прорастает  сквозь  них  и  ускользает  от  любой  готовой  философской  «формы». Монтень  переворачивает  привычное  отношение  между  жизнью  и  рефлектирующей  над  ней  мыслью:  у  него   не   жизнь  поверяется  мыслью,  а  сама  мысль  подвергается  испытующей  проверке  со  стороны  жизни. Однако  этот  переворот   не   приносит  Монтеню  никакого  успокоения,  она  не  снимает,  а  обостряет  проблему  истины. Жизненная  стихия,  предоставленная   самой   себе,  не   подчинённая   никакому  общеобязательному  «закону»,  вызывает  у  Монтеня  открытое  недоверие,  иногда  даже  страх  и  неприязнь.

             Так  возникает  новый  круг  исканий  Монтеня,  позволяющий  объяснить  беспорядочность  и  бессистемность  самой  формы  «Опытов».  Беспорядочность  эту  отмечали   критики  Монтеня,  так  французский  писатель  Гёз  де Бальзак  (XVII в.) сравнивал  «Опыты»  с  «разъятым,  расчленённым  на  куски  телом»;  «хотя  части  этого  тела  приложены  друг  к  другу,  они  всё  же  существуют  порознь».

Да  и  сам  Монтень  говорил  об  этом: « По  правде  говоря, что  же  иное  и  моя  книга,  как  не  те  же  гротески,  как  не  такие  же  диковинные  тела,  слепленные  как  попало  из  различных  частей,  без  определённых  очертаний,  последовательности  и  соразмерности,  кроме  чисто  случайных?».

            Монтень  резко  и  совершенно  сознательно  порывает  с  той  традицией  сочинения  трактатов  на  морально-философские  темы,  которая  господствовала  в  эпоху  гуманизма. Эта  традиция  предполагала  два  (восходящих  к  античности)  способа  построения  того  или  иного  рассуждения  –  риторический  и  дискурсивно-логический  и,  соответственно,  два  метода  –  метод  убеждения  и  метод  доказательства.

            Риторика,  будучи  «искусством  убеждения»,  озабочена  не  столько  поиском  истины,  сколько  задачей  воздействия  на  аудиторию,  которой  надлежит  внушить  те  или  иные  мысли,  представления  (мнения)  независимо  от того,  насколько  они  справедливы, соответствуют  действительности и  т.п. Именно  поэтому

Монтень  называет  риторику  «искусством  льстить  и  обманывать».  Признавая,  что  «умение  красиво  говорить – превосходная  и  весьма  полезная  вещь»,  он  не  без  язвительности  замечает,  что  ритор  №настолько  увлекается  своей  собственной  речью,  что  не  слышит   собеседника  и  отдаётся  лишь  ходу своих  мыслей,  не  обращая  внимания  на  ваши»: «красноречие, отвлекая  наше  внимание  на  себя,  наносит  ущерб  самой  сути  вещей».

            Не  удовлетворяет  Монтеня   и  логическая  аргументация, с  её  безупречно  строгим  движением  мысли  от  посылок  к  следствиям – движением,  выстраивающим  цепочку  умозаключений,  неизбежно  приводящих  к  искомому  выводу,  своим  открытым  монологизмом,  задачей  подчинить  себе  партнёра  по  разговору,  а  не  вступить  вместе  с  ним  на  путь  поиска  ещё  неведомой  истины. «Для  меня,  тот,  кто  хочет  стать  только  более  мудрым,  а  не  более учёным  или  красноречивым,  эти  логические  и  аристотелевские  подразделения  ни  к  чему». Монтень  ищет  суждения,  которые  затрагивали  бы  самую  суть  дела,  между  тем  как  Цицерон  ходит  вокруг  да  около. «Его  манера  хороша  для  школы, - говорит  Монтень  о  философии  Цицерона, - для  адвокатской  речи,  для  проповеди,  так  следует  разговаривать  с  судьями,  которых  не  мытьём,  так  катаньем  хотят  склонить  на  свою  сторону,  с  детьми  и  с  простым  народом,  которому  надо  рассказать  обо  всём,  чтобы  его  пронять».

            Монтень  противопоставляет  этой  нарочитой  искусственности   риторического   и   логического   дискурса  свою  естественную  непринужденность,  произвольность  собственного  способа  философствования: «У  меня  нет  другого  связующего  звена  при  изложении  моих  мыслей,  кроме  случайности.  Я  излагаю  свои  мысли  по  мере  того,  как  они  у  меня  появляются:  иногда  они  теснятся  гурьбой,  иногда  возникают  по  очереди,  одна  за  другой.   Я  хочу,  чтобы  виден  был  естественный  и  обычный  ход  их,  во  всех  зигзагах.  Я  излагаю  их  так,  как  они  возникли».

Действительно,  практически  каждая  глава  «Опытов»  построена  на  парадоксальном  совмещении  и  динамичном  чередовании  самых  различных  точек  зрения,  на  их  парадоксальном  переключении,  взаимном  разрушении  и  неожиданном  возрождении  в  новом  качестве  и  т.п.; причём  в  круговорот  неуспокоенного  монтеневского  сознания  оказываются  вовлечены  абсолютно  чуждые  друг  другу  пласты  бытия – от  высокого  философского  умозрения  до  чисто  физиологических  и  даже  скатологических  наблюдений. (Например,  это  видно  в  начале  главы  «О  суетности»,  где  рассуждения  о  Пифагоре  и  Диомеде  невозмутимо  поясняются  сравнениями,  взятыми  из  области  «отправлений  желудка»). И  всё  ж,  сам  обращая  внимание  на  непрерывную  «сумятицу»  своих  мыслей, Монтень  настаивает,  что  в  этой  путанице  есть  «порядок»  своих  мыслей, 

что  его  мысли  «следуют  одна  за  другой – правда,  иногда  не  в  затылок  друг  другу,  а  на  некотором  расстоянии,  но  они  всё  же  всегда  видят  друг  друга  хотя  бы  краешком  глаза».

             Они  «видят  друг  друга»  потому,  что  всегда  объединены  неким  общим  предметом  –  вещью,  темой,  проблемой,  и  поскольку  проблемы  «мучают»  Монтеня  неотступно,  он  словно  стремится  исследовать  их  с  разных  сторон,  испробовать  разные  подходы,  подобрать  различные  ключи.  Вот  эти  постоянные  «кружения»  мысли,  её  постоянные  отходы  в  сторону  Монтень  и  назвал  «отступлениями»;  отступления  не  уводят  от  проблемы,  но  приводят  к  ней  с  неожиданной  стороны:  «Предмету  не  наносится  никакого  ущерба,  если  от  него  отступают,  чтобы  найти  правильный  способ  рассуждать  о  нём». Отступление  –  это  обычный  способ  устного  диалога,  живой  беседы. «Самое  плодотворное  и  естественное  упражнение  нашего ума – по-моему, беседа». Этот способ  притягивает  Монтеня  как  идеал,  не   случайно  он  так  часто  и  с  такой  похвалой  упоминание  сократические  диалоги  Платона. Поэтому  и  «порядок»,  которого  требует  автор  «Опытов», - это  именно  диалогический  порядок,  присущий  не  столько  учёному  диспуту,  сколько  непринуждённому  житейскому  спору; «Я  требую  не  столько  силы  и  тонкости  аргументов,  сколько  порядка,  того  порядка,  который  всегда  соблюдаю  в  своих  словесных  распрях  пастухи  или  молодцы,  стоящие  за  прилавком,  но  никогда  не  соблюдаем  мы. Если  беспорядок  и  возникает  то  потому,  что  спор  переходит  в  перебранку,  а  это  случается  и  у  нас.  Но  пыл  и  раздражение  не   уводят  от  сути  спора:  речь  идёт  всё  о  том  же». 

            У  Монтеня  нет  такой  возможности  сделать  беседу,  дискуссию  взаимной,  потому  что  он  не  разговаривает,  а  пишет,  и  как  всякий  пишущий  находится  наедине  с  самим  собой:  рядом  с  ним  нет  ни  одного  человека,  который  мог  бы  его  расспросить  или  переспросить,  усомниться  в  его  точке  зрения,  оспорить  или  подтвердить  его  мнение.  Монтень  вынужден  делать  всё  это  сам:  не  доверяя  чужим  точкам  зрения  на  мир,  он  не  склонен  отдавать  предпочтение  и  своей  собственной. Каждую  секунду  он  готов  уличить  себя  в  неточности,  а  то  и  в  ошибке.  «Но  что  если  я  считаю  вещи  тем,  чем  они  на  самом  деле  являются?»  -  это  испуганное  восклицание  рефреном  проходит  сквозь  все  «Опыты».

            Вот  почему  Монтень  сам  себя  постоянно  допытывает  и  корректирует,  превращая  собственный  текст  в  бесконечный  критический  атокомментарий.  Так  отчасти   проясняется  название  самой  книги  Монтеня,  которая  есть  не  что  иное,  как  множество  опытов,  экспериментов,  поставленных  авторской  мыслью  над  самою  собой.  Внешняя  беспорядочность  книги   лишь  выражение  незавершённости   этих   опытов,  имеющей   основания   в   самой  личности  писателя.

             Наряду  с  внешней  действительностью  и  большинством  чужих  мнений  о  ней  в  «Опытах»  существует  ещё  один,  самый  главный  объект  анализа – « я »  самого  Монтеня.  «Содержание  моей  книги  –  я  сам», - заявляет  автор  уже  в  предисловии. «Вот  уже  несколько  лет,  как  все  мои  мысли  устремлены  на  меня  самого, как  я  изучаю  и  проверяю  только  себя,  а  если  и  изучаю  что-нибудь  другое,  то  лишь  для  того,  чтобы  неожиданно  в  какой-то  момент  приложить  это  к  себе  или,  вернее,  вложить  в  себя».  Одним  словом,  тот  предмет,  который  изучал  автор  больше  всего  иного, - это  он  сам,  это  моя  метафизика.

              Монтеня  понимает,  что  «я»  всегда  выявляется  через  его  отношение  к  «другому»,  причём  на  первых  порах  это  отношение  рисуется  автору  как  чисто  негативное,  как  абсолютный  разрыв  между  лицом  и  маской:  «Люди  не  видят  моего  сердца,  они  видят  лишь  надетую  мною  маску». Маска  – всего  лишь  продукт  зависимости  от  «других»,  от  их  оценки,  взгляда,  слова,  реплики.  Поскольку  же  все  эти  «мнения»  постоянно  меняются,  то  «искать  опоры  в  одобрении  окружающих  значит  опираться  на,  то  что   крайне  шатко  и  непорочно».  Отсюда  готовность  Монтеня  полностью  уйти  в  себя: «Я  не  столько  забочусь  о  том,  каков  я  в  глазах  другого,  сколько  о  том,  каков  я  сам  по  себе».

              Для  Монтеня,  мыслителя  рационалистического  склада,  единственный  способ  обнаружить  самого  себя – познавательно-аналитический, принимающий  форму  самонаблюдения. Самонаблюдение  же  обязательно  предполагает  раздвоение  личности  на  «я»  наблюдаемое  и  на  «я»  наблюдающее,  на  объект  и  субъект  анализа,  причём  искомое  единство  личности  можно  обрести  лишь  тогда,  когда  эти  два  «я»  придут  в  гармонию  и  анализируемый  получит  одобрение  со  стороны  анализирующего. «Чем  больше  я  сам  с  собою  общаюсь  и  себя  познаю,  тем  больше  удивляюсь  своей  бесформенности,  тем  меньше  разбираюсь  что же  я,  собственно  такое». И  тем  не  менее,  признавая,  что  «нет  описания  более  трудного,  чем  описание  самого  себя»,  Монтень  немедленно  добавляет: «и  в  то  же  время  нет  описания  более  полезного».

             Польза,  о  которой  говорит  Монтень,  связана  не  с  возможностью  человека  познать  истину  о  себе  самом,  а  с  его  способностью  быть  истинным.  Все  хаотические  проявления  личности, описанные  Монтенем, истины  потому, что  они  спонтанны;  они  представляют  собой  бесконечно  многообразные  и  ничем  не  связанные  друг  с  другом  моменты  самообнаружения  человека.

Страницы: 1, 2, 3