Философия экзистенциализма. Сёрен Кьеркегор

Однако, в истории с Авраамом как раз содержится такой парадокс. Высшим выражением этического для Авраама было лю­бить сына. Поэтому, либо существует телеологическое устра­нение этического, либо Авраам погиб.

Кьеркегор считает, что «вера как раз и есть тот пара­докс, что единичный индивид стоит выше всеобщего». Отсюда следует, что вера – это такой парадокс, в котором единичный индивид стоит в абсолютном отношении к абсолюту. И в проти­воположность Гегелю, эта позиция не может быть опос­редована; вера «была и во всей вечности остается парадоксом непостижимым для мышления. И если Авраам попробует помыс­лить или опосредовать свое деяние, то он попадет в состо­яние искушения, и если он все же принесет Авраама в жертву, то согрешит и должен будет в раскаянии вернуться ко все­общему.

Здесь Кьеркегор приводит множество примеров трагичес­кого героя, почерпнутых из Библии, древнегреческой и евро­пейской поэзии. Трагический герой тем и отличается от рыца­ря веры, что он остается внутри этического и приносит себя в жертву всеобщему. Если бы, например, Авраам в самый пос­ледний миг вонзил кинжал себе в грудь, если бы он принес в жертву себя, то он был бы всего лишь трагическим героем.

Авраам приносит Исаака в жертву не ради великой идеи, спасающей народ или государство, не для того, чтобы умирот­ворить разгневанного Бога, ведь тогда бы Бог потребовал от Авраама принести самого себя в жертву. Авраам делает это «ради себя самого. Он делает это ради Господа, поскольку Бог требует доказательства его веры, и делает это ради себя самого, чтобы суметь представить такое доказательство».

Когда человек приносит себя в жертву ради какой-то ве­ликой идеи, выраженной во всеобщем, чувствует поддержку лю­дей, поддержку этого всеобщего. Ему не надо заботиться о том будет ли оправдано его деяние перед лицом всеобщего – он ведь делает это ради всеобщего. Но с рыцарем веры все обстоит по иному. «К нему приближаешься со священным ужасом, подобно тому, как племя Израилево подходило к горе Синай. Что, если одинокий человек, взобравшийся на гору Мориа этот человек не лунатик, который уверенно ступает по зем­ле...» Авраам должен постоянно находится в напряжении, в страхе, ведь никто не может сказать будет ли он оправдан в своем деянии? Это Авраам должен решить только сам, только наедине с самим собой и своим Богом. Сартр в своей статье «Экзистенциализм – это гуманизм» пишет, что человек, полу­чивший откровение от Бога, все же сам решает, как ему пос­тупать, так как он есть свобода и, следовательно, сам ответственен за свой выбор; поэтому в своем существовании человек находится в отчаянии, но об этом будет говориться позднее.

Вторая проблема, которую ставит Кьеркегор в «Страхе и трепете» может быть сформулирована следующим образом: «Су­ществует ли абсолютный долг перед Богом?» Здесь мы также стоим перед парадоксом.

Этическое – это всеобщее, и в качестве такового бо­жественное. Поэтому, любой долг, в конце концов, есть долг перед Богом. Долг любить ближнего – это также долг перед Богом. Однако здесь человек вступает в отношение не с Бо­гом, а с этим ближним. И если кто-то говорит, что его долг – любить Бога, то он говорит некую тавтологию.

Поэтому задачей индивида будет являться выражение себя во всеобщем и, внешнее выше, чем внутренне, которое при­сутствует в человеке. Все это соответствует гегелевской фи­лософии. Когда индивид пытается остаться во внутреннем, когда он уклоняется от того, чтобы выразить себя во внеш­нем, он прегрешает и находится в состоянии искушения.

Однако, «вера есть такой парадокс: внутренне выше, чем внешнее». Следовательно, все вышесказанное неприменимо к движению веры, ибо вера – это парадокс, и совершается та­кое движение силой абсурда. Обычно считают, что человек определяет свое отношение к абсолюту через свое отношение ко всеобщему, тогда получается, что Бог является чем-то производным. Напротив, в вере человек определяет свое отно­шение ко всеобщему через свое отношение к абсолюту, следо­вательно, человек стоит выше всеобщего. Здесь может пока­заться, что этическое может быть уничтожено, однако это не так. Просто в вере этическое принимает несколько иное выра­жение, более глубокое выражение.

Этот парадокс, как считает Кьеркегор, не может быть опосредован. Как только единичный индивид пытается выразить свой абсолютный долг во всеобщем, он признает, что находится в состоянии искушения; и «если он противостоит этому иску­шению, он не может осуществить этот так называемый абсолют­ный долг; но если он не противостоит ему, он погрешает...»

Таким образом, абсолютный долг перед Богом не может сознаваться во всеобщем. Каждый верующий может только один на один общаться с Богом. И если бы Авраам попытался со­измерить свой долг перед лицом всеобщего, то он бы был в состоянии искушения, и не смог принести Исаака в жертву, а если бы и смог, то Авраам – убийца, а не отец веры.

Отсюда, также следует, что рыцарь веры не может быть никем понят. Он может быть понят только для самого себя (но только так, как можно понять парадокс) и для того абсолюта, которому он поклоняется. Даже один рыцарь веры не способен понять другого рыцаря веры. К Богу каждый должен идти своим собственным путем (на мой взгляд, это положение нисколько не разрушает догматы веры, ибо тогда вера превратилась бы в «исчезающую абстракцию»). Весь трагизм, как я уже упоминал выше, состоит, именно, в том, что никто не может сказать ему прав он или нет. Но Авраам не может ни мгновения сом­неваться в своей правоте, так как тогда бы он попал в сос­тояние искушения. Но чисто с человеческой точки зрения – это выше любого понимания.

Абсолютный долг требует того, что запрещает этика, однако он «не может привести рыцаря веры к тому, чтобы отречься от любви». Ведь, если бы Авраам стал меньше любить своего сын, то это была бы никакая не жертва, но – убийство.

Из всего вышесказанного следует, что неправильным по­ниманием является то, что быть единичным индивидом это неч­то приятное и простое. Напротив, рыцарь веры понимает, что быть во всеобщем и всецело принадлежать всеобщему – это воистину наслаждение. «Однако он знает также, что еще выше вьется одинокая тропа, узкая и крутая; он знает, насколько ужасно быть рожденным вовне, одиноко выходить из всеобщего, не встретив рядом ни одного путника».

Кьеркегор критикует всевозможные «новоиспеченные» сек­тантские движения. Сектанты не понимают, что к Богу идут в полном одиночестве, они не способны осознать нужду и страх, которые постоянно пребывают в человеке на пути к вере. Вера для них – это всего-навсего еще одно выражение этического, еще одна сторона всеобщего. В своей вере они просто хотят убежать от тягот жизни. Поэтому и у сектантов – это нечто веселое и беззаботное (стоит только вспомнить в наше время американских сектантов и их многочисленных российских пос­ледователей, например, «Московская Церковь Христа», и сразу станет ясно, о чем идет речь). «Дюжина сектантов берет друг друга под руки, им ничего неизвестно об одиноких искуше­ниях, которых ожидает рыцарь веры и от которых он не осме­ливается бежать... Сектанты оглушают друг друга восклицани­ями и криками, они удерживают страх на расстоянии своими воплями, и вот такая-то шумная компания собирается штур­мовать небо, полагая, будто идет тем же путем, что и рыцарь веры, который в своем вселенском одиночестве никогда даже не слышит человеческого голоса, но идет один со своей ужас­ной ответственностью».

Истинный рыцарь знает, что все великое одинаково дос­тупно всем. Все люди равны перед Богом. Только от самого индивида зависит – придет ли он к вере, никакие советы, никакая помощь не поможет ему в этом, так как выбор человека зависит только от него самого, и ответственность за выбор полностью возлагается на самого человека. Рыцарь веры ни­когда не прибегает к состраданию. Человек «создан по образу Божьему», поэтому рыцарь никого не намерен унизить состра­данием. «Истинный рыцарь веры – это свидетель, и никогда – учитель, – в этом и заключена глубокая человечность, кото­рая значительно больше, чем то пошлое сочувствие к челове­ческим радостям и страданиям, которое на деле является не чем иным как тщеславием. Тот, кто стремится быть только свидетелем, признает тем самым, что не один человек, даже самый незначительный, не нуждается в сочувствии другого че­ловека и не должен быть унижен этим сочувствием, чтобы дру­гой мог на этом возвыситься».

Из парадокса веры вытекает еще одна проблема – «было ли этически ответственным со стороны Авраама скрывать свой замысел от Сары, Елизара и Исаака?»

Этическое является всеобщем, и как таковое есть нечто явленное. Непосредственно определенный единичный индивид является сокрытым. Однако с возрастанием этического в чело­веке он все больше и больше должен становиться явленным. Поэтому, задача индивида состоит в том, чтобы избавляться от сокрытости. Если единичный индивид пытается оставаться в сокрытости он погрешает, и оказывается в состоянии искуше­ния, и может выйти из этого состояния, лишь открываясь.

Здесь мы снова оказываемся перед парадоксом, Описанным выше, если не существует такой сокрытости, в которой еди­ничный индивид в качестве единичного стоит выше всеобщего, то поведение Авраама нельзя считать ответственным, так как он не принимал в учет этических соображений.

Кьеркегор рассматривает отношение к сокрытости эстети­ки и этики на примере древнегреческих трагедий, ветхозавет­ных сказаний и средневековой европейской поэзии. Я не буду подробно останавливаться на рассмотрении этого вопроса, скажу только, что сокрытость в эстетике и этике качественно иная, нежели в вере. Эстетика оправдывает сокрытость, если эта сокрытость могла спасти ближнего. Этика является слиш­ком идеальной, поэтому она постоянно требует открытости и явленности; она никогда не оправдает сокрытости.

Однако в вере все обстоит иначе. Эстетика не может оп­равдать Авраама, так как его молчание вызвано не желанием спасти Исаака. Наоборот, его задачей является принести Иса­ака в жертву. Этика не может оправдать Авраама, так как в своем молчании он как единичный индивид стоит выше всеобще­го. Успокоение трагического героя состоит в том, что его деяние явлено перед всеобщим, поэтому, во всеобщем он может найти утешение. Однако Авраам не может говорить, не может ни с кем поделиться своей «ужасной ответственностью одино­чества».

Авраам не может говорить, так как он – «эмигрант из сферы всеобщего». Он совершает свое деяние только перед Бо­гом, и только для Бога. Поэтому, если бы он и захотел ко­му-нибудь объяснить свое деяние, если бы он говорил, он был бы уже не отец веры, так как тогда он пытался бы оправдать­ся перед всеобщим, следовательно, попал бы в состояние иску­шения. «Авраам... говорит на божественном языке».

И все же от Авраама осталось одно слово. Исаак задает Аврааму вопрос: «Где же агнец всесожжения?» На это Авраам отвечает: «Бог усмотрит себе агнца для всесожжения, сын мой» (Бытие 22.8). В этом ответе заключена, по сути дела, ирония. Ведь Авраам говорит, и вместе с тем он ничего не говорит. Если бы Авраам ответил, что не знает, то он сказал бы неправду, так как он знает, что Бог требует принести в жертву именно Исаака. Но если бы он ответил: «Бог требует тебя принести в жертву, сын мой», то он должен был бы ска­зать это уже давно. Но тогда Авраам уже не верил, что смо­жет силой веры вернуть Исаака обратно, что Бог, все же, не потребует принести Исаака в жертву. И Авраам всю дорогу до горы Мориа верил, что Бог не потребует своей жертвы, верил силой абсурда. Поэтому, в словах Авраама мы слышим только абсурд, парадокс.

Таким образом, Авраам не мог говорить и не мог никому объяснить своего деяния.

Кьеркегор, в соответствии с протестантской догматикой, отрицает необходимость аскезы. В вере чувственные наслажде­ния являются уже чем-то безразличным. И все-таки существует сокрытость, оправдываемая этикой – это уход в монастырь. Стать монахом – величайшее движение самоотречения, считает Кьеркегор. В этом движении человек постигает всю тоску оди­ночества. А в одиночестве человек пристально вглядывается в свою душу, и вытаскивает на поверхность не только хорошие, но и самые темные влечения. В этом состоит великий страх и ужас существования в одиночестве. Однако, как считает Кьер­кегор, уход в монастырь – это, все же, только движение са­моотречения. Истинное движение – движение веры, монаху нуж­но еще осуществить силой абсурда.

В своем творчестве Кьеркегор пытается дать психологи­ческое объяснение страха, присутствующего в каждом челове­ке, с точки зрения христианства. Этому посвящена одна из книг Кьеркегора – «Понятие страха». Эта книга была написана через год после публикации «Страха и трепета». «Понятие страха» по форме «несколько дидактично», однако, как иро­нично заметил сам Кьеркегор, это «самое легкомысленное» его произведение.

V.      «ПОНЯТИЕ СТРАХА». НЕВИННОСТЬ, ГРЕХ И НАКАЗАНИЕ

Это произведение посвящено проблеме первородного гре­ха, лежащего в основе страха. Через грех Адама грех вошел в мир, а через грех каждого человека страх входит в сознание каждого индивида. Но страх также является состоянием, пред­шествующем всякому греху. Самый первый грех, грех Адама, открыл, вместе со страхом, дорогу смерти. Пониманию того, как грех вошел в первого человека, и как он продолжает вхо­дить в каждого последующего человека, посвящено «Понятие страха».

В рассмотрении понятия страха и греха Кьеркегор сразу же усматривает некоторые трудности. Дело в том, что понятие страха принадлежит психологии, а «понятие греха, по сути, не принадлежит никакой науке». Это рассмотрение «ориентиру­ется на догматику, вместе с тем принадлежит сфере психоло­гии», так как понятие греха ближе всего находится к догма­тике.

Тождественно ли понятие первородного греха понятию первого греха в последующем человеке? Если тождественно, то, объяснив грех Адама, можно таким образом объяснить как грех «поселяется» в душе каждого человека и, следовательно, как возникает страх.

Кьеркегор считает, что «человек является индивидом, и, как таковой, он в одно и тоже время является самим собой и целым родом таким образом, что целый род участвует в инди­виде, а индивид – в целом роде». Поэтому, если бы первый грех Адама был отличен от первого греха любого последующего индивида, то Адам оказался бы выделен из рода и тогда он бы не участвовал в истории рода. А если бы это было так, то грех Адама не был бы значим для последующего индивида, т.е. грех каждого человека не полагался бы через первородный грех, а это является пелагианством, т.е., что человек рож­дается от природы безгрешным. Следовательно, Адам был самим собой и в то же время – родом. И то, что «разъясняет Адама, разъясняет также и род, и наоборот».

Грех входит в человека через первый грех. Здесь Кьер­кегор критикует гегелевское «переход количества в качест­во». Грех полагается через качественный прыжок, а не через количественное возрастание греховности в человеке. «Это прямо-таки логическая и этическая ересь, когда пытаются сделать вид, будто греховность в человеке определена коли­чественно до тех пор, пока она, в конце концов, посредством самозарождения не породит первого греха в человеке».

Состояние, которое присутствует в человеке до грехопа­дения – это невинность. Невинность – это неведение. Кьерке­гор противопоставляет христианское понятие невинности геге­левской трактовке понятия невинности, как непосредственно­го. Гегель считал, что невинность – это непосредственность, и, следовательно – ничто. Поэтому, оно должно быть снято. Однако даже неэтично утверждать, что невинность должна быть снята. Но невинность снимается только через вину, и как только человек полагает для себя невинность, только он начинает мыслить эту невинность, тогда он становится гре­ховным. И невинность снимается.

В невинности человек еще не определен как дух, но опре­делен душевно. «Дух в людях грезит». Так как невинность – это неведение, то в невинности отсутствуют понятия добра и зла. «В этом состоянии царствуют мир и покой; однако в то же самое время здесь пребывает и нечто иное, что, однако же, не является ни миром, ни борьбой; ибо тут ведь нет ни­чего, с чем можно было бы бороться». И это – Ничто. Это Нич­то порождает страх. Однако этот страх не является чем-то, он отличен от боязни, которая страшиться чего-то конкретно­го. Здесь объектом страха является Ничто. Этот страх есть «действительность свободы», которая отражает возможность для возможности. И, однако, здесь нет объекта для этой воз­можности. Дух боится самой возможности, по сути дела, объекта для этой возможности нет, это – Ничто.

Животные и бездуховные люди не подвержены этому стра­ху, потому что они не определены духовно. И чем более духо­вен человек, тем более подвержен он страху.

Кьеркегор рассматривает понятие страха с психологичес­кой точки зрения. Страх – это симпатическая антипатия и ан­типатическая симпатия. С одной стороны человек боится воз­можности, которая заложена в страхе, но с другой стороны он как раз и стремится реализовать эту возможность, поскольку она является запретной. В этом заложена двусмысленность страха. Через страх человек становится виновным, и одновре­менно он является невинным, так как страх – это сила, кото­рую он не любил, которая чужда для него. «Так, кто через страх становится насквозь виновным, все же является невин­ным, ибо он же сам стал таким, но страх, чуждая сила, под­толкнула его к этому, сила, которую он не любил, нет, сила, которую он страшился; и все же он виновен, ибо он погрузил­ся в страх, который он все же любил, хотя и боялся».

За словами запрета следует наказание.  И это наказание – смерть. Вместе с грехом человек стал смертен. «Только плодов дерева, которые среди рая, сказал Бог, не ешьте их и не прикасайтесь к ним, чтобы вам не умереть» (Бытие, 3.3). Адам, будучи невинным, конечно же, не знает, что значит умереть. Однако он чувствует, что это нечто ужасное, и поэ­тому, он пребывает в страхе – страхе перед Ничто.

Человек – это синтез телесного и душевного. Дух пола­гает этот синтез. На крайней точке этого синтеза находится чувственное. В невинности также полагается чувственность, однако, здесь чувственность не является греховностью. Чувс­твенность становится греховностью только когда полагается грех.

Кьеркегор считает, что грех входит в каждого последую­щего индивида точно также, как и в предыдущего. Грех после­дующего индивида отличен от греха Адама только количествен­но. Каждый последующий индивид определен более чувственно, чем предыдущий. Это, конечно, относится не к какому-нибудь отдельно взятому человеку, а к роду в целом. Кьеркегор раз­деляет два понятия: объективный страх и субъективный страх.

Объективный страх – это страх, присутствующий в роде, а субъективный страх – это страх, присутствующий в каждом субъекте. В каждом последующем роду полагается больше чувс­твенности, чем в предыдущем. Поэтому, страх в последующем индивиде более рефлективен, чем в предыдущем. Следователь­но, в каждом последующем индивиде увеличивается некая пред­расположенность к греху. Но при переходе от рода к роду страх, заложенный в роду, количественно увеличивается и Ничто страха постепенно переходит в некое Нечто. Однако, в строгом смысле слова, это Нечто не является грехом – это, опять-таки, Ничто, просто Ничто страха «превращается здесь в переплетение предчувствий, которые, отражаясь друг в дру­ге, все ближе и ближе подходят к индивиду, хотя, опять-та­ки, будучи рассмотренными по существу, в страхе они снова обозначают Ничто, надо лишь заметить, что это не такое Нич­то, к которому индивид не имеет никакого отношения, но Нич­то, поддерживающее живой союз с неведением невинности».

VI.   ИСТОКИ ЭКЗИСТЕНЦИАЛИЗМА В ФИЛОСОФИИ КЬЕРКЕГОРА

В учении датского религиозного философа Сёрена Кьеркегора содержатся истоки экзистенциализма как особого учения. Именно он впервые сформулировал антитезу «экзистенции» и «системы», разумея под последней систему Гегеля. В противовес панлогизму, растворяющему бытие в мышлении, т.е. уверенному, что бытие до мельчайших подробностей проницаемо для мысли, без остатка укладывается в понятие, Кьеркегор утверждал, что экзистенция есть то, что всегда ускользает от понимания посредством абстракций. Отсюда вытекает тезис о неприменимости научного метода в самопознании человека. Экзистенция есть «внутреннее», которое постоянно переходит во внешнее предметное бытие. Поскольку предметное бытие выражает собой «неподлинное существование» человека, обретение экзистенции предполагает решающий выбор, посредством которого человек переходит от созерцательно-чувственного способа бытия, детерминированного внешними факторами среды, к «самому себе», единственному и неповторимому. Этот путь Кьеркегор, в противоположность спекулятивной диалектике Гегеля, назвал «экзистенциальной диалектикой». Он выделил три основных, стадии восходящего движения к «подлинному существованию», т.е. к экзистенции: эстетическую, этическую и религиозную. Принцип эстетической стадии – детерминация внешним, т.е. ориентация на «наслаждение». Здесь выбор осуществляется лишь в самой примитивной форме, ибо выбирается лишь объект, а само влечение задано заранее непосредственно-чувственной стихией человеческой жизни. Принцип этической стадии – долг. Это уже самоопределение субъекта, но пока еще чисто рассудочным способом, согласно предписаниям морального закона. Абстрактность морального закона вполне преодолевается только на религиозной стадии существования, когда человек невероятным усилием воли отказывается от привычек существования, всем существом своим принимает страдание как принцип существования и тем самым приобщается к доле распятого Христа. Взгляды Кьеркегора долгое время существовали как изолированный феномен духовной жизни Скандинавских стран. Философским течением экзистенциализм стал только после первой мировой войны.

Экзистенциализм прежде всего это онтология, учение о бытии, а не о том, что «надо» или «следует» делать человеку. Экзистенциальное мышление развивается исключительно в сфере бытия, а все остальные традиционные философские проблемы приобретают второстепенное значение как частные следствия из решения основной онтологической проблемы. Эта основная проблема – определение экзистенции в общей структуре сущего, т.е. конкретизация онтологической природы человеческой реальности в соотношении с остальными началами мироздания. Основное онтологическое определение экзистенции – «бытие-между» (inter-esse) – принадлежит Кьеркегору и разделяется всеми представителями экзистенциализма. Этим с самого начала подчеркивается промежуточный характер человеческой реальности, ее принципиальная несамостоятельность, зависимость от чего-то иного, что уже не есть человек. Природу этого «иного» Кьеркегор, как и другие религиозные экзистенциалисты (Бердяев, Ясперс, Марсель, Тиллих), определяет как трансценденцию, открывающуюся в акте веры. Божественное реально существует лишь в акте веры, и одновременно с его появлением в горизонте человеческого бытия возможно достичь «подлинного существования». Напротив, вне устремления к трансценденции происходит деградация человеческой реальности, ее обезличивание и растворение в рутине повседневности.

Важнейшую роль в религиозных построениях Кьеркегора играла категория «парадокс». Поскольку, согласно Кьеркегору, человеческое и божественное несоизмеримы, поскольку их взаимоприкосновение приобретает парадоксальный характер, недоступный для логических средств и лежащий по ту сторону морали.

В экстатическом творчестве Кьеркегора прежде всего проявилось религиозное начало экзистенциализма. Во многом оно сродни мистерии трансцендентной бесконечности, засвидетельствованной ранее отцами церкви, пророками и святыми. Экзистенциализм Кьеркегора возник «в недрах истосковавшейся веры, лишённой своего интеллигибельного и надинтеллектуального содержания, безнадёжно ожидающей чуда и отказывающейся от мистического обладания, которого она жаждет. Он был порождён радикально иррационалистической мыслью, которая отвергает сущности и жертвует ими, опускаясь в ночь субъективности».

Именно христианство обратило смертность человека в творческое начало, научив измерять земное по меркам небесного. Бездну отчаяния христианство преобразовало в стремление к совершенству, открытость к свободе. Отчаяние свойственно человеку. Сознаёт его человек или нет, счастлив он или несчастлив, здоров или болен, благополучен или неблагополучен как существо духовное, он пребывает в критическом состоянии духа, страха перед «ничто». На дне самого безмятежного счастья гнездится тревога, на вершине блаженства человек неосознанно ждёт удара безжалостной судьбы. Помимо житейских опасностей каждого человека подстерегает возможность утратить самого себя, собственное личное начало. Большинство людей не выдерживают тяжести испытаний и с лёгкостью утрачивают самих себя. Единственная сила, противостоящая злу и опасностям мира, – глубочайшая вера, огромная воля к вере, прорыв к вере из бездны отчаяния.

Вера Кьеркегора не иррациональна – она, как и отчаяние, рассматривается высшим итогом сознательного осмысления бытия. Сознание человека определяет и его понимание отчаяния, и его веру. Больше сознания – больше личности, больше воли. Чем сильнее воля, тем глубже самосознание. Отчаяние является мерой самосознания: чем глубже сознание, тем сильнее отчаяние. Противоположностью отчаянию может быть только вера: отчаиваться – утрачивать вечность, обретать веру – обретать вечность.

Кьеркегор исходил из идеи, что все экзистенциальные категории – абсурд, страх, тревога, отчаяние, ничто, вера, дух, смерть – тесно связаны с человеческим существованием и направлены на формирование самосознания личности. Собственную феноменология духа Кьеркегор творил как феноменологию отчаяния, фактически отождествляя отчаяние и активное состояние духа.

Человек как дух постоянно находится в состоянии отчаяния. Такие фундаментальные категории как бесконечность и конечность, вечность и бренность, возможность и необходимость, – все они концентрируются вокруг категории отчаяния и вопрошают об отчаянии. Страх человека перед «ничто» заставляет его сознание лихорадочно и напряжённо искать выход. Отчаяние у Кьеркегора носит в высшей степени сознательный характер – это высшая ступень сознания и самосознания. Чем выше сознание, тем выше, глубже, разностороннее и содержательнее личность, и, наоборот, чем содержательнее, глубже и разностороннее личность, тем выше её сознание и самосознание.

Кьеркегор яростно отрицал «дух научности» в философии, ибо «подлинное существование», «экзистенция» не могут подчиняться необходимости, закону, всеемству, они всегда – неповторимость персонального человеческого бытия. Главный лейтмотив экзистенциального философствования – противостояние Личности – Системе, бунт единичного против всеобщего, право человека быть собой. Не историческая мишура мировых события, не героика исторических личностей или «веселие-беснование толпы» но приватная жизнь, драма «души страдающей и бурной».

Экзистенциальное, или «лирическое», по словам Кьеркегора, мироощущение призвано, снимая слой за слоем предметное инобытие человека, добраться до сердцевины, ядра существования, где отсутствует деление бытия на субъекты и объекты, а истина перестаёт быть мыслью о бытии и становится тождественной бытью как подлинному существованию.

Экзистенциальное мировидение импрессионистично: «выглаженности» классического стиля противополагается пуантилизм, вспышки интуиции,  мгновенная озарённость, непосредственная фиксация гениальных «очевидностей», в которых высвечивается сокрытый смысл бытия.

Категорический императив экзистенциализма можно сформулировать примерно так: «решайся и выбирай своё Я, единственное и неповторимое», но выбирать надо не с помощью рационального перебора возможностей, но как раз полностью освободившись от каких-либо «соображений», со всей силой непосредственной внутренней уверенности, не забывая только одного: чем субъективнее и безогляднее твоё решение, тем оно вернее. Мы видим, что экзистенциалистская философия определяет лишь, «как» следует выбирать, но не «что» выбирать. Следовательно, мы вправе сделать вывод, что с точки зрения экзистенциализма не важно, что мы выбираем, лишь бы выбирали всем существом, а не голым разумом.

VI.       ИСТОЧНИКИ

1        Хрестоматия по истории философии от Шопенгауэра до Дерриды. М. 1997;

2        Гарин И. Что такое философия? М. 2000;

3        История философии. М. 2001;

4        Большая энциклопедия Кирилла и Мефодия 1999;

5        Microsoft Encarta Encyclopedia 2000.

Страницы: 1, 2